Но мы несколько отвлеклись на московскую географию и забыли об еще двух важных составляющих московского быта — помимо очередей и дорог: как обстояло дело с питанием и одеждой.
Современному человеку даже с помощью кино трудно представить себе полномасштабную коммунальную кухню тех лет. Огромная комната, сплошь заставленная кухонными столами, на которых готовили, в порядке очень сложной очереди, десяток-другой домашних поварих. Основное орудие труда — керосинка или примус. Керосинка — надежнее и тише. Примус — более сложно, очень громко, но зато быстрее. Рабочая площадь каждой кулинарки — не более четверти квадратного метра. Гвалт любезной и не очень любезной беседы стольких женщин — неимоверный. Кроме того, надо поторапливаться: скоро тебя сменит другая со своей керосинкой или примусом. И надо готовить, «как все». Любая импровизация грозит обернуться весьма обидными легендами на много недель вперед. И, конечно же, боже упаси оставить что-либо без надзора хотя бы на минуту. С кого потом спрашивать об исчезнувшей кастрюле, ноже, картошке? Это когда фабрика-кухня работает в нормальном режиме. А если скандал (женщины, как известно, великие мастера разных театральных постановок без отрыва от приготовления семейного обеда)? Тогда любая баталия — просто симфонический оркестр по сравнению со светопреставлением в масштабах одной, отдельно взятой коммунальной кухни.
Выдержать такое трижды в день может только робот. Поэтому изобретались разные «щадящие» технологии. Например, в небольшой комнате рядом с кухней находился «Титан» — огромная железная бочка ведер на сорок, из которой можно было налить через краник хоть целый большой чайник кипятку. Работало ли это сооружение на керосине или на дровах — сейчас уже не помню. Возможно даже, что уже на электричестве, но это пахло роскошью. Электрические плитки появились намного позже — уже после керогазов, этакой помеси примуса и керосинки, с плюсами и минусами того и другого. При таком подспорье завтрак мог обернуться стаканом чая и бутербродом, обед проходил у родителей в институтской столовой, а у меня — в детсаде. Наконец, вечером шла готовка по полной программе, а когда я позже начал приходить из школы голодным, мне доверялось самому зажечь керосинку прямо на табурете в нашей комнате и подогреть оставшееся после вчерашнего ужина. Вариант: остатки горячего после ужина завертывались в газету и сверх того — в ватное одеяло, так что к обеду следующего дня оставались почти теплыми и вполне съедобными.
Ну, а приход гостей, как уже говорилось, означал бутерброд уже не с маслом, а с колбасой или сыром перед супом и картошкой, не говоря уже о банке консервов и прочих деликатесах. После чего к чаю вполне мог перепасть еще один бутерброд — с вареньем. Или даже целая конфета.
Помимо коммунальной кухни — и, разумеется, коммунальной же уборной на каждом этаже — существовала еще коммунальная прачечная в подвале и коммунальный чердак для сушки белья. Стирка была делом очень трудоемким, потому что стиральных порошков, не говоря уже о стиральных машинах, еще не существовало, и в распоряжении хозяйки были только корыто, стиральная доска и хозяйственное мыло. Поэтому обстирать семью на троих-четверых — это полдня тяжелейшего физического труда обычно раз в две пятидневки.
Дальше следовала менее трудоемкая, но более сложная процедура сушки на чердаке. Почему на чердаке, а не на улице? Потому что, напоминаем, старьевщик раздавал свои сокровища даже за вконец изношенные туфли — его клиенты рассчитывали каким-то чудом подновить их и вновь продать с прибылью.
Надеюсь, понятно, почему оставленная хоть на секунду любая тряпка исчезала так же бесследно, как сегодня «Мерседес» с открытыми дверцами и ключами на сиденье. Дежурили женщины на чердаке поочередно, детям такое опасное занятие не доверялось.
Повальное воровство сопровождало меня всю мою жизнь с пеленок и до вчерашнего дня, являясь одной из имманентных сущностей (неотъемлемых качеств) евразийской цивилизации. Всю свою жизнь я слышал бесконечный рассказ матери о самом ужасном событии ее жизни: как ночью в общем вагоне поезда она спала со своим грудным ребенком — мною — на своем же собственном пальто (постельное белье в общих вагонах представлялось буржуйской роскошью).
Это был единственный способ избежать опасности лишиться самой ценной в ее багаже и гардеробе вещи. Тем не менее вор в полной темноте одним рывком выдернул из-под нее пальто — и был таков.
Человек в такой ситуации оказывается распластанным на полу между нижними полками. Кошка с такой высоты падает на четыре ноги. Мать, как и кошка, инстинктивно падает так, чтобы ее детеныш оказался не под ней, а на ней. И радуется, что так счастливо все обошлось. Черт с ним, с пальто: ребенок остался жив!
А вчера (75 лет спустя) в кабинете стоматолога обнаружилось, что оставленные на минуту без присмотра инструменты украдены кем-то из коллег (между прочим, у каждого доход — от пяти до десяти тысяч долларов в месяц, в сто раз больше стоимости украденного).
Практически почти каждый день у кого-нибудь из близких и знакомых (не исключая и себя тоже) — вытащили кошелек, перчатки, зонтик, ограбили квартиру, дачу, угнали машину, и хорошо еще, если не избили до полусмерти, как одного из моих коллег, или до смерти, как совсем недавно другого.
Только что вернулся с очередной ежедневной прогулки по Царицынскому парку. Кто-то украл одну из решеток водостока перед въездом на Большой мост через овраг. Наверное, приспособил ноги вытирать перед своим домиком на садовом участке. Или куда-нибудь на могилку родителям. Или просто в угол прихожей поставил. Про запас. На всякий случай. Ну, как не взять, раз не приварено, раз, как говорится, плохо лежит?
Можно ли сожалеть о том, что такая цивилизация скоро исчезнет с лица земли? У меня на этот вопрос нет однозначного ответа.
…Сушкой мытарства не ограничивалось. Высушенное предстояло гладить и штопать-чинить. Без конца чинили не только ботинки. Чулки-носки штопали до тех пор, пока штопка не заменяла первооснову почти целиком, и попытка воткнуть иголку еще раз вела к расползанию всей конструкции. Жена, как Чарли Чаплин в кинофильме «Новые времена», продолжает по инерции заниматься этим делом по сей день — под дружный смех подрастающего поколения, таких занятий уже не знающего и не понимающего.
Существовала и еще одна область быта, но уже на грани с досугом — это баня. В корыте дома меня последний раз искупали четырехлетиям только по приезде в Москву. А дальше несколько лет дважды в месяц совершался ритуал. Мы с отцом отправлялись на трамвае в Селезневские бани, которые я помню в деталях и всегда мысленно кланяюсь, проезжая мимо. Это было как праздник, хотя сегодня, честно говоря, никакого праздника в таком занятии не вижу.
Для начала надо было отстоять очередь (и тут — тоже) на место в раздевалке. Потом договориться с банщиком за особую мзду, чтобы он последил за одеждой, пока мы моемся. Интерес вызывала только процедура самовзвешивания, но любые килограммы ничего не добавляли к моему миропониманию. Потом начинались поиски шайки (двух шаек) и словесная перепалка с наглецами, которые захватывали две шайки, чтобы с одной мыться, а в другой нежить свои нижние конечности. Наконец, отец отдраивал меня, как палубу на корабле, что тоже никакого удовольствия не доставляло. Финишем был поход в парную, но он меня не привлекал — и не привлекает до сего дня. Я предпочитал возможно скорее улизнуть под душ — там, постепенно сбавляя градусы, получал первый настоящий кайф. А затем удовольствия шли по нарастающей. Во-первых, отец разрешал себе побаловаться кружкой пива (я попробовал — отвратительно — и равнодушен к любому пиву до сих пор), и справедливость требовала компенсировать меня стаканом морса или — верх наслаждения — крем-соды, оставшейся ностальгическим напитком. Иногда перепадало и еще что-нибудь из кондитерского цеха.
Во-вторых, дома ложился в свежие хрустящие простыни, пахнувшие какой-то травой. И это тоже ощущалось как роскошь для души и тела.
И только консервативная мать предпочитала обходиться дома корытом, тазом и двумя-тремя кастрюлями горячей воды, как это вынужден сегодня делать и я (правда, уже в ванне), когда летом отключают на время горячую воду. Она заявляла, что общественная баня вызывает у нее брезгливость к грязным чужим телам, да еще не всегда ведущим себя достаточно гигиенично. Сама того не подозревая, она закладывала в меня генетический груз: в общественной бане я не был более полувека — как только добрался до ванны в отдельной квартире.
Когда мы вернулись в Подмосковье осенью 1938 года, отец был уже не студентом, а служащим и мог позволить себе баню уже не за двугривенный, а вдвое дороже. И начались наши периодические походы в знаменитые «Сандуны», снящиеся доселе. Это, конечно, было классом выше. Начиная с отдельной кабинки для раздевания на чистых простынях и кончая «Душем Шарко», который обдавал со всех сторон струями воды разного напора и разной температуры (парная меня по-прежнему не интересовала). Но особое восхищение вызывал бассейн с темно зеленой водой и с мраморными ступенями в духе античности, виденной на картинках Я к тому времени уже научился плавать, и из воды меня приходилось вытаскивать угрозами. Попасть из грязи барака и нечистот общественной уличной уборной в мраморный дворец римского императора — это ли не чудо?
Удовольствие осложнялось только одним обстоятельством. Со стороны, противоположной ступеням в воду, приготовилась к прыжку большая, в человеческий рост, мраморная пловчиха. Почему бы банщикам не поставить ее в женский бассейн, а тут заменить таким же мраморным парнем, к которому я был бы совершенно равнодушен? Пловчиха была, как полагается, в купальнике тех времен — ближе к пальто, чем к бикини. И в ее позе не было ничего сладострастного — чистый спорт. Словом, вариант пресловутой «девушки с веслом». Но ведь мне тогда и не надо было ничего эротического. Достаточно того, что она была ЖЕНЩИНОЙ. Поэтому я вынужден был плыть в одну сторону на спине, а в другую — брассом. Чтобы только не видеть ее. Хорошо еще, что в бассейне редко появлялся кто-нибудь еще — тогда это удовольствие еще не находило понимания в широких слоях населения, традиционно предпочитавшего парную и еще не слыхавшего о сауне с последующим купаньем в проруби.