Я лежал на полу. Кутался в шинель. Иногда бредил. На пулемете возле меня сидела Ксана.
- Поручик, я не оставлю вас...
Она играла пулеметною лентой. Вдруг встала, подошла к волу и прижалась щекой к его широкой шее.
- Не оставлю... никогда!..
За дверью бежали снежные дали... "Ксана!..- думал я.- Ксана!.. Милая!.."
...А в Лимане мы расстались...
Когда Ксана ушла, капитан-первопоходник вдруг очень обеспокоился моим здоровьем.
- Нет, поручик, здесь вы лежать не можете... Дует, снег... А у вас тиф... я знаю... Я устрою вас в теплушке с печкою. Хотите? Переговорю с капитаном Мещерским,- мой хороший знакомый,- вмиг... Хотите?
Он ушел, и вскоре меня отвели в одну из теплушек корниловского эшелона.
- А за пулеметы не извольте беспокоиться, господин поручик,- уходя назад в нашу теплушку, сказал мне Едоков.- Ну, значит, до следующей станции. Изведывать будем...
Корниловцы играли в карты.
Умирают туберозы
На моем столе.
Звезды падают как сле-езы
В дымно-синей мгле...
мягким баритоном пел штабс-капитан Мещерский, бравый корниловец, с черепом на рукаве гимнастерки. Наконец эшелон рвануло...
НОЧЬ В СЛАВЯНСКЕ
- Несите! На вокзале не может не быть летучего отряда. Но скорей, не останьтесь, эшелон сейчас идет...- И, подойдя к двери теплушки, штабс-капитан Мещерский быстро ее раздвинул.
- Ну!.. И этого...
Поручик Бобрик, лежащий рядом со мною марковец, протяжно и глухо застонал.
Была ночь...
Когда меня несли на вокзал, звезды в небе - много звезд - кружились в глазах красными шариками. Руки свисали вниз. Кисти болтались. Два раза - за разом раз,- точно о тяжелые мертвые струны, ударились, отскочили и вновь ударились о что-то холодное.
- Осторожно, рельсы! - сказал первый солдат.
- Вижу,- сказал второй. - Эх, и ночь же!..
И вот красные шарики куда-то укатились - вдруг, внезапно, точно стрелки, сбежавшие под гору. Над глазами закачался желтый круг. "Лампочка..." - подумал я и почувствовал - вдруг, сразу: больше не качаюсь...
Меня положили на пол.
- Никаких летучек нет! - сказал первый солдат. "Ефрейтор Филимонов говорит",- узнал я голос вестового штабс-капитана Мещерского.
- Ну да ладно! - сказал второй.- Пусть полежит, Идем!
"Филимонов! Эй, Филимонов!!" - хотел крикнуть я, сразу поняв: меня бросают... здесь я умру!..- но ни крикнуть, ни сказать, даже шепотом: "Филимонов, эй, Филимонов!" - я не смог...
Только поднял голову. Две солдатских спины уходили за дверь. За дверью качалась ночь. В ночи качались звезды.
- Эй, Филимонов! - крикнул я наконец и сразу же лишился сил. Голова ударилась о пол. Желтый кружок над дверью - красными, двойными, тройными кругами - вниз, кверху - во все стороны расползся по темноте...
...Потом принесли поручика Бобрика. Положили рядом со мной. Говорить я не мог, не мог также и приподняться. Но видел, кажется, все и уже все ясно и отчетливо понимал.
Солдаты ушли.
По стенам ползла ночь. Мне казалось, тени скребут известь стен, и известь осыпается.
"Надо встать!..- решил я.- Надо ползти к своим... в теплушку..."
Уперся о ладони. Но ладони поскользнулись, разъехались. Я стал падать - ниже... ниже... ниже...
Когда я вновь открыл глаза, в зал, крадучись и озираясь на дверь, вошел Филимонов. Над поручиком Бобриком он наклонился.
- Не умер, но все одно помирает! - сказал он кому-то и взял поручика за ногу.
На мне были сапоги дырявые, и воровать их не стоило.
* * *
...- Мама, ты знаешь?.. Мама, не я, другой это!.. Не нужно, пройдем мимо!..- И вдруг, громко: - От-де-ле-ние!..- так бредил поручик Бобрик.
"Встану!.. Нет, нужно встать!.." - думал я, подползая к стене. Поднял руки...
Стена возле меня грузно качалась.
Молодой рыжеусый поручик вертел в руках корниловскую фуражку. Волновался.
- Извольте воевать с большевиками, когда чуть ли не в каждом нашем солдате сидит большевик! Я удивленно взглянул на поручика.
- В корниловце?
- Ну да, в корниловце! Двух часовых приставили. К машинисту. Двух. А они оба - и у всех под носом - с машинистом вместе как в воду канули!
...Рыжеусый поручик уже раз десять приоткрывал дверь теплушки.
- А ну, что слышно?..
Сквозь щель дверей дул ветер. Язычок свечи на полу пригибался и бился, как в поле флажок линейного. Солдаты, раскинув руки, тяжело и хрипло дышали.
- А ну, что слышно?..
Но в темноте, за дверью теплушки, слышно ничего не было.
...Когда часа полтора тому назад мне удалось, наконец, подняться и выйти на перрон, эшелон корниловцев все еще готовился к отбытию.
"Славянск" - прочел я над станцией и, медленно спустившись на пути, пошел, качаясь, к эшелону.
Но нашей теплушки в составе эшелона уже не было. Я просунул голову в дверь ближайшего вагона.
- Скажите, здесь дроздовцы были... с пулеметами?.. Рыжеусый поручик, гревший руки над круглой печуркой, небрежно мне козырнул.
- Были, но остались в Лимане... С волами, кажется?..
- И с волами... Да... А зачем остались? Послушайте? Рыжеусый поручик развел руками:
- А я знаю? - Потом наклонился ко мне. Взглянул в самое лицо.Э-э-э!.. Да вы больны, поручик?
- Я залезу к вам... Можно?
- Залезайте!..
..."Все равно! - решил я.- Пусть давятся!"
В углу теплушки не дуло. Мне было тепло. Вылезать из-под шинели не хотелось.
"Все равно... Черт с ним!.. И с наганом... И с Мещерским... И с Филимоновым..."
На мне не было ни пояса, ни нагана.
* * *
- Черт дери! Извольте воевать с большевиками, когда в каждом...
Рыжеусый поручик сидел на "Максимке". В ногах у него уже догорела свеча. Солдаты все еще спали.
Но вот пламя свечи упало набок и тревожно забилось. На уровне пола, в дверях, вдруг с вихрем распахнувшихся, выросла чья-то голова в густой папахе из заячьего меха.
- Здравия желаю, господин полковник!
- Слушайте!
Очевидно, полковник встал на носки,- голова его поднялась над уровнем пола.
- Вы студент?
Привстал и рыжеусый поручик.
- Так точно!
- Путеец?
- Так точно!
- Практикантом ездили?
- Раза три приходилось!
- Отлично! Отправляйтесь немедленно к командиру полка и заявитесь.
- Но, господин полковник, я давно уж... Но заячья папаха полковника уже качнулась за дверью.
- Не можем стоять, поручик! Промедление смерти подобно! Как-нибудь, а ехать нужно! - из темноты прогудел его голос.
- Значит, вы едете?
- Едем.
- Прощайте! Я должен поджидать своих!
И, все еще шатаясь, я медленно пошел к вокзалу.
Над вокзалом тянулась узкая полоска зимней зари.
Последний путь, по счету четвертый, находился далеко от вокзала.
Утро долго не прояснялось, и корниловцы, бродившие около эшелона, казались мне серыми пятнами.
Вдоль вагонов, по песку, присыпанному мелким снегом, текло утро. Оно переползало через пустые поезда, угрюмо стоявшие на первом, втором и третьем путях; в желтых снежных полях за путями расползалось, сгребая тени из-под круглых, как курганы, сугробов. Низко в небе, цепляясь за голые ветви лип возле станции, висели рыжие тучи.
На платформах было пусто. Около дверей валялась брошенная шинель. В зале 3-го класса, обвешанном плакатами ОСВАГа, лежали солдаты. Над дверью качалась электрическая лампочка. Лампочка горела, но уже не светила.
Среди тифозных, ближайшим к дверям, лежал поручик Бобрик.
Поручик Бобрик все еще бредил.
...Уже не серое - желтое ползло над шинелью в дверях утро. Пробежавший ветер открыл дверь. Побежал вдоль платформы. За платформой стояли поезда. Паровоз корни-ловского эшелона уже дымил, и уже не бродили - бегали возле красных теплушек солдаты.
И вот через шинель в дверях - утру навстречу - пополз на платформу поручик Бобрик.
...Пути и еще пути.
Очевидно, поручик Бобрик не видел поезда, около которого суетились корниловцы. Поручик Бобрик, очевидно, ничего не видел: ему на самые брови сполз козырек бело-черной фуражки.
Пути и еще пути...
- Эй, сюда! - крикнул я хрипло.
Прошел железнодорожник. Скрылся. Прошел солдат.
- ...твою мать! Холодно! - скрылся...
- Эй, сюда!
Мелкий снег побежал по доскам платформы. Замел следы солдата и железнодорожника.
Добравшись до четвертых путей, поручик Бобрик медленно опустился на бок, потом опрокинулся на спину, дернулся и замер.
...Падал снег. Снежинка, прилипшая к губам поручика Бобрика, не таяла. Не таяла и снежинка на его ресницах.
По рельсам, на которых лежал поручик Бобрик, медленно шел поезд. Паровоз вел рыжеусый поручик. Я видел, как поручик задергал плечами и перегнулся вперед.
Потом он вновь выпрямился.
...И поезд прошел.
Мороз крепчал. Я лежал в уборной. Там было теплее. К полдню на квадратное окно уборной легли лучи солнца. Потом на стекло набежал оранжевый дым.
Я вышел на платформу.
К Славянску подошел эшелон с курскими беженцами.
- Господин поручик! Господин поручик!
- Лехин?
За Лехиным, размахивая котелком, бежал Едоков.
* * *
- И шумели ж мы, господин поручик! - рассказывал Едоков.- Господин капитан нас даже пристрелить грозились. Если б знать, так разве допустили б до этого. Что-о быков! И сахар продал - все! Известное дело, один мешок мы припрятали, а как же!
- Да ты по порядку!
Наконец Лехин рассказал мне о происшедшем.
Когда в Лимане меня отвели в теплушку к корниловцам, капитан-первопоходник отцепил от эшелона нашу теплушку. Он ждал мясников, которым продал волов, и лабазников, которым продал сахар.
- Уж такой человек... несговорчивый! - вставил Едоков.
- Спекулянт! - пробасил Акимов.
- А кто же, ядри его корень!
Лехин выгребал ногою навоз из теплушки.