Держась одной рукой за перила, другой опираясь на костыль, я медленно сходил с лестницы. Дядя шел рядом. Гордо держал в руке мой второй костыль. В подъезде стояла молодая, хорошенькая сестра. Возле нее - человек шесть санитаров-студентов...
ЛАЗАРЕТ ИМЕНИ ГЕНЕРАЛА ШКУРО
Прошло недели три... За окном офицерской палаты лазарета имени генерала Шкуро зеленел сад Технологического института. Когда по саду скользило солнце, с койки моей было видно, сколько желтых и буро-коричневых листьев нагнала уже на деревья осень.
Офицеров Добровольческой армии в палате почти не было. Преобладали казаки, донцы и кубанцы.
Тяжелораненые весь день стонали и мычали. Поправляющиеся играли в карты. День уходил за днем, и мне казалось - им не будет конца...
* * *
- Господа офицеры! Господа! - засуетилась однажды утром сестра нашей палаты, Кудельцова.- Господа, сейчас наша патронесса придет... Ах, поручик, смахните с одеяла крошки!.. Пятно, говорите?.. Просочилось?.. Есаул, голубчик, поверните подушку... Я после...
По палате, почему-то быстро оглядывая стены, пробежал главный врач. Санитары метались, держа в руках еще не опорожненные "утки". Под образами, в заднем углу палаты, старшая сестра торопливо выдавала чистые полотенца.
- Идет! Идет!..
Сестра Кудельцова оправила косынку и, вытянувшись, встала около дверей.
...Дама-патронесса медленно обходила койки. Над каждой останавливалась и, поднимая к лицу лорнет, дарила раненых ласковыми улыбками. За ней следовал высокий, белый юноша в штатском. По указанию патронессы он раздавал табак и папиросы. Когда патронесса подошла ко мне и, оттопырив мизинец, потянулась за лорнетом,- я поднял одеяло и натянул его через голову.
Мне ни табаку, ни папирос патронесса не оставила.
"Да здравствует самостийная Кубань!" - следующей ночью написал кто-то на белой стене палаты.
...На стене играло утреннее солнце. Сестры с градусниками в руках бродили между койками. Надписи долго никто не замечал.
- Я, господа, давно уже напирал... И в Ставке твердил, и везде...- не торопясь, густым басом, гудел больной ревматизмом полковник, первым заметивший надпись.- Наш ОСВАГ ни к черту, господа, не годен!.. Чтоб среди офицеров... Да в офицерской палате...
Он сидел на койке и отхлебывал только что принесенный чай.
- Да знаете ли вы, что у большевиков, в смысле, так сказать, единой идеологии...
Его перебил главный врач. Он вбежал в палату, размахивая в воздухе стетоскопом.
- Господа, взят Курск! Ура славным марковцам!.. Кто мог, вскочил с коек. Другие присели.
А сестра Кудельцова, намочив полотенце, уже стирала со стены последнее слово надписи: "Кубань..."
Прошло несколько дней. Приказом по армии генерал Деникин переименовал всех прапорщиков в подпоручики.
Старые подпоручики были недовольны:
- Ну, а мы?..
Вечером того же дня прапорщики, произведенные в подпоручики, пили коньяк "три звездочки": "авансом на новое производство" - и смеялись в коридорах до полуночи.
* * *
И опять прошло несколько дней. Вечерело...
- Да,- рассказывал мой сосед слева, есаул 18-го Донского Георгиевского полка, подсевшему к нему юнкеру Рынову, моему соседу справа.- Было это так - черт порви его ноздри... "Расстрелять!" - приказал командир полка. Взял я тогда этого матроса: "Шалишь - я тебя по всем правилам!"... Ну хорошо!.. А он - ни глазом не моргнет. Стоит перед отделением, и хоть в кальсонах одних да в рубахе, черт порви его ноздри, а гордый, что твой генерал... "По матросу,- скомандовал я тогда,- пальба отделением, от-де-ле-ние..." Выждал... Думаю, дам ему время бога припомнить. А матрос - ни глазом. Прямо фланговому на мушку глядит и улыбается, сука. Поднял я руку, хотел уже пли! - скомандовать, а тот как рванет на себе рубаху! Смотрю, а на груди у него орел татуированный. Двуглавый, с державой, со скипетром... "От-ставить! - скомандовал я.- К но-ге!" Пошли, черт порви его... Привел я матроса в штаб... порви его ноздри!.. Так и так, говорю, господин полковник. Приказания вашего не исполнил. Не могу заставить казаков целить в двуглавого орла. "Правильно!" Полковник наш старой службы вояка. "Таких, говорит, не расстреливают. Руку!.." Руку мне пожал... Да...
Есаул замолчал.
- Позвольте, господин есаул, а что с матросом стало? У нас он остался?
- Убег, черт порви его ноздри! - Есаул сплюнул.- В ту же ночь... Вот!.. А вы говорите: гу-ма - гу-ма-ни... или как там еще... Эх, юнкер!
* * *
Среди пяти сестер офицерской палаты сестра Кудельцова была самой ласковой.
- Ну и девчонка, поручик, скажу я вам! - бросил мне как-то вечером есаул, провожая сестру Кудельцову глазами.- С такой бы, знаете, ночку провести! А?
Юнкер Рынов злыми глазами посмотрел на есаула, повернулся и лег на другой бок к нам спиною.
...Зажглись голубые ночные лампочки. Вечерние - желтые - уже потухли. К окну склонилась луна. Ее лучи, сплетаясь с голубым светом лампочек, ползли между койками, цепляясь за края серых одеял. Под койкой юнкера Рыкова они отыскали брошенную на пол гармонь-двухрядку и, упершись, остановились.
- Санитар! Утку! - просил кто-то. Я встал, взял костыли и вышел.
Когда я вернулся, раненые в палате возбужденно разговаривали.
- Поручик! Нами взят Орел! - объявил мне есаул.- Теперь - Тула, Москва, и кончено. Создать бы только твердую, как на фронте, власть.
Я молчал.
- Что ж вы молчите, черт порви ваши ноздри! Поручик?
Я лег на койку, не спрашивая есаула, как понимает он слова "твердая власть".
Ночью я не мог уснуть. Опять болела нога, почему-то гораздо ниже ранения. Ступня тяжелела. Мне казалось, она камнем лежит на тюфяке. Стиснув губы, я упрямо смотрел на голубой потолок. Молчал.
Сестра Кудельцова, в ту ночь дежурная, бесшумно обходила палату.
- Что, юнкер, не спится? - остановилась она над койкой моего соседа.
- Не спится, сестрица. Мысли мешают. И все о вас и о вас... Вы, может быть, присядете? Я вам свои новые стихи почитаю...
"Час от часу не легче! - подумал я.- Гуманист, гармонист, поэт...- еще кто?"
Боль в пальцах понемногу сдавала.
- "Чаша страданий испита,- минуты через две вполголоса читал уже юнкер.- Хоть бы любовь испить!.."
Только в огне ведь можно
Так беззаветно любить.
Милая! Свет мой тихий!
Дай мне руку твою!
Буду о ней я помнить
В каждом новом бою!
Я повернулся на бок и, чтобы не слышать стихов юнкера, ушел с головою под одеяло. Уснул. Но под одеялом было душно. Нога опять заболела, и вскоре я вновь открыл глаза.
Никогда не буду так молиться,
все еще нараспев читал сестре юнкер,
Как пред жарким боем за тебя...
Может, вам когда-нибудь приснится,
Как страдал я, родину любя...
Вы с крестом, а я с мечом разящим.
Мы идем, чтоб именем любви
Встретить день и с солнцем восходящим
Новый храм воздвигнуть на крови .
Кажется, я застонал.
- Что, больно, поручик? - И сестра Кудельцова быстро поднялась с койки юнкера и склонилась надо мной.
- Теперь уже легче, сестра,- сказал я, поворачиваясь.
Юнкер больше не читал.
Много месяцев спустя, уже при Врангеле, после боя с конницей Жлобы, вспомнил я еще раз стихи юнкера.
Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью.
Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рынова.
- Храмовоздвижник! - крикнул ему я. Не знаю, узнал ли меня юнкер Рынов. Желтая от солнца пыль, бегущая за нашей подводой, скрыла от меня и его и пленных...
ТЫЛ
Листья уже слетели с деревьев и испуганно метались вдоль заборов Харькова. Я перешел на амбулаторное лечение, жил у дяди, два раза в неделю посещая лазарет, где ноге моей делали массаж и горячие ванны. В квартире дяди, кроме меня, жил и его бывший компаньон Меркас, старый еврей, купец из-под Бердянска.
- Вульф Аронович, что вы это на старости лет местожительство сменили? - спросил я его как-то.
- Я вам скажу...- Меркас отложил в сторону недочитанный номер "Южного края".- В такие времена, как мы сейчас переживаем, каждый честный еврей должен быть там, где у него меньше друзей и знакомых.
- Это почему?
- Я вам скажу... Потому что у каждого честного еврея есть друзья. А эти самые друзья могут перестать быть друзьями...- потому что - жизнь есть жизнь, господин офицер.
- Вы говорите загадками, Вульф Аронович.
- Я говорю загадками? Не дай боже, мои загадки разрешит вам сама жизнь, господин офицер...
- ...Льгов, Севск, Дмитриев, Дмитровск...- идут вперед, дядя...
- Дмитровск, Дмитриев, Севск... Севск... Севск... Черт! Вот бои, должно быть!...
- Оставьте газеты. И вам не наскучит? - почти каждый вечер приходил к нам сын соседа, молодой ротмистр Длинноверхов, не знаю какими бесконечными командировками примазавшийся к Харькову.- Газетные известия всегда только контррельеф фронта. Поняли? Ей-богу, не понимаю, что тут интересного: приводить всю эту чужую брехню к единому знаменателю и решать потом алгебраические задачи. Ну - победа, ну - поражение... вот вам и оба возможных ответа. Не все ли равно?
- Ротмистр!
- Знаю, что не корнет. Потому и говорю так, поручик. Прежде всего, заметьте,- это спокойные нервы. Восторг же и тревога для них равно вредны. Поняли? Пойдемте-ка лучше в город.
В городе лужи были уже скованы льдом. Падал мелкий снег, сухой и колкий.
- Романтизм может быть создан. Его и создали. Но я, поручик, человек с железным затылком! - уже на Сумской говорил мне ротмистр.- Нужно глубоко в карманы опустить руки, научиться свистеть сквозь зубы и проходить сквозь все события. Не оборачиваясь. Поняли? Одним словом, нужно иметь железный затылок. А у вас затылок гут-та-пер-че-вый. И это от романтизма, поручик. Романтизм, как известно, ослабляет организм. Говорю рифмованно, чтоб лучше запомнили. Зайдем, что ли?