Иван выплюнул красную сухую слюну и отвернулся.
— Мне поручили узнать… Где танки?!
Иван не помнит, какое слово сказал он тогда. Помнит — в лицо ему полетела помятая фляга. Потом тяжелые сапоги и приклад били по голове. Потом офицер-власовец отошел, сел на ящик из-под снарядов и закрыл руками лицо. Потом подошли двое немцев… Опять удары…
Он до сих пор не может понять, почему его не убили и зачем везли нестерпимо тряской дорогой через лес, через поле, через маленький городок.
В последний раз очнулся на куче опилок. Рядом лежали еще пятеро в таких же, как у него, изорванных гимнастерках. Справа виднелись колючая проволока, пулеметная вышка, вдоль ограды взад и вперед скакала овчарка с перевязанной лапой.
Это был лагерь для пленных.
В первый же вечер к нему подошел человек и по-русски сказал:
— Я вчера осмотрел ногу. Если не сделать операцию… Словом, ты понимаешь. Я врач, с полевым госпиталем отрезан в сорок втором. Инструмент у меня — нож перочинный… Решайся.
Утром перочинным ножом сделали операцию. Две чистые рубахи пошли на бинты…
Он не помнит, как звали врача. В лицо он узнал бы его из тысячи…
Иван Назаров был молод, здоров — двадцать два года! И потому, наверное, он начал ходить, а начав ходить, превратился в человека № 58344. Людей поднимали в три часа ночи, строили и гнали работать. Офицеров держали особо, и работа для них была особой… Заставляли рыть ямы и хоронить. Хоронили своих. Каждый день шестьдесят — семьдесят человек. Клали рядами. Сзади стоял часовой с пистолетом. Если у него было скверное настроение — стрелял.
Однажды утром лагерь подняли и вывели на дорогу. Пятнадцать тысяч людей, громыхая деревянной обувкой, двинулись по шоссе. На пять километров растянулась шеренга. Иван шел в середине, с трудом волоча едва зажившую ногу.
— Больные, два шага вперед!..
Измученные люди с надеждой глядели на десять автомобилей, догнавших колонну. Оказалось, больных отвезли и расстреляли в овраге. Потом стали стрелять в идущих. Споткнулся — выстрел. Надо было не показать, что хромаешь, надо было не отставать, надо было поддержать вконец ослабевшего друга. Вряд ли в чьей-нибудь жизни была дорога длиннее и страшнее, чем эта по Германии зимой в сорок пятом.
– Из лагеря вышли пятнадцать тысяч. В конце дороги я насчитал всего триста двадцать… А потом – Победа. Дорога домой, на Родину. Потом вот эта дорога, от станции до села. Сколько раз там я видел во сне дорогу от станции до села…
От лошадей пар. Прыгаем в снег — размять ноги. Иван Михайлович достает последнюю сигарету. «Фр-р!»
Из жухлой травы серыми комьями взвиваются куропатки. Они долго не опускаются. Молчим, провожаем глазами темные точки. На дорогу, вращаясь пропеллером, падает птичье перо. Иван Михайлович подставляет ладонь.
— Дед учил брать на счастье…
Занесенный снегом ручей у дороги. Заросли ольховника, заячьи, лисьи следы. На бугорке желтеет дуплистая липа.
— Товарищ полковник, Семен Никитич! Сколько, по-вашему, этой старухе? — Иван Михайлович стукает кнутовищем по неохватному дереву. — Пушкина помнит, поди? Пушкин в наших местах бывал. Помните «Капитанскую дочку»?.. На войне частенько вспоминал эту липу. Каждая ветка помнилась. Вон в той лощине до войны зайцев стерег. Сядешь у стога и ждешь — при луне хорошо видно. А тут воду пил. Прыгнешь с трактора, нагнешься к ручью — одни зубы белеют… Пьешь, пьешь, а вода из земли течет и течет. Миллион человек подходи — на всех хватит. Холодная, камешки перекатывает. Если пойти лощиной — еще ручей будет. Его зовут «Семь ручьев». Потом озера пойдут — уток пугаешь. А дальше, как пройдешь седловину, в низине село Бискужа. Там похоронены дед с бабкой, там я родился, в школу ходил, на тракториста учился, женился там…
Скрипит снег под санями. Горка. Низина. Опять горка. Островки леса. Ольхи, ветлы и осокори. Белая музыка под полозьями. Если долго молчать и глядеть, как сугробы сливаются с небом, клонит ко сну. Не спавший ночью полковник закрывает глаза. Стайка розовых снегирей долбит семена в бурьяне. Предвечерняя синева заливает низины, сближает острова леса. Синяя даль становится чем-то одушевленным, тянет к себе глаза, наполняет грудь сладкой тревогой… Сколько дней можно ехать, и все Россия, Россия!.. Сколько людей надевали шинели и не вернулись, чтобы можно было так ехать, радоваться синеве, и все, что видишь и слышишь, можно назвать своим…
— Иван Михалыч! Ванюшка!..
Вздрагиваем. На дороге — заглохший трактор. Перепачканный сажей парень и старый колхозник в тулупе пляскою согревают ноги.
— Взгляни, бога ради, что там сломалось…
Иван Михайлович берет ключ. На ладони промывает бензином желтые колечки и винтики, просит ножик… Трактор заводится. Два счастливых тракториста трут снегом руки. Старик в тулупе садится на сани из двух огромных бревен. Машем друг другу варежками.
– Наши. За сеном едут. – Иван Михайлович лезет в карман за гребенкой – причесать вспотевшие волосы.
В деревню с войны Иван Назаров вернулся ночью в августе сорок пятого.
Мать не плакала — может быть, потому, что не было больше слез. Она трогала волосы, руки, плечи его и говорила одно только слово:
— Ванюшка, Ванюшка…
Отец рванулся с кровати. И опять повалился. Потом ухватился рукой за висевшую над кроватью обмотку, подтянулся:
— Ну подходи, подходи же скорей!.. Жив! Два солдата глядели друг другу в глаза.
— А я вот валяюсь — контузия. Недавно из госпиталя. Иван сбросил шинель, повесил рядом с отцовской. На деревенской улице вспыхнули огоньки: «Иван вернулся!» Изба наполнилась людьми.
Младший брат Колька снял со стены застекленную рамку, красным карандашом зачеркнул в выписке из Указа слово «посмертно» …
Через три месяца позвонили из районного военкомата: «Назарова срочно в Оренбург вызывают…» Длинная лестница с мягким ковром. Тяжелые двери. Молоденький адъютант у дверей.
— Герой Советского Союза младший лейтенант Назаров, вас ждет генерал Субботин, — и щелкнул зеркальными сапогами.
Генерал обнял, расцеловал. Долго прокалывал гимнастерку.
— Носи, сынок. Заслужил… Позвали в район:
— Ну, герой, на какую работу?
— Я тракторист, на земле вырастал…
Два года работал землеустроителем. Летом ничего, а зимой — бумаги, чертежи. Заскучал. Тут младший брат подкатился:
— Давай на завод к нам. Я уже с директором говорил…
Кому не хочется иметь на заводе Героя! Директор жал руку. Сразу распорядился насчет квартиры. Семья Назаровых — сам, жена, трое детей — переехала в Медногорск.
Работал слесарем, моторы налаживал. Все хорошо: зарплата, квартира, садик для ребятишек, кино рядом, в заводском дворе на видном месте портрет… Придет с работы, начнет заряжать патроны. Целый вечер сидит, меряет порох, дробь. Возьмет «тулку», смахнет пыль со стволов. Особенно волновали деревенские письма. Нельзя сказать, чтобы в письмах были веселые новости. Однако затосковал! Иван вздыхал, клал письма за отцовский портрет на стене. Проходила неделя — опять доставал, читал вслух, сам садился писать. Так целый год. Однажды сказал:
— Вера, а может, туда, на трактор?.. Вере не хотелось ехать из города. Были и слезы и уговоры… Победила старая мудрость: «Куда иголка, туда и нитка…»
Осесть решили в деревне Московке. Место для глаз подходящее — лесок, низина. Работа — рук не жалей: огромный клин нетронутой целины. Опять же старая Бискужа рядом.
Пришел в правление.
— Возьмете?
— Возьмем. Да по душе ль придется? Дела в колхозе не шибко…
— Не убегу.
Занял денег. Начал хату ладить… Вечером мы сидим в доме у Ивана Михайловича. Пыхтит чайник. Четыре дочери собираются в школу на елку. Вера Еремеевна пришивает к марлевым, жестким от крахмала платьицам вату. «Снежинок» из двери захлестывает морозный пар. На пороге из пара вырастает фигура Деда Мороза. Пар оседает, и Дед превращается в молодого председателя колхоза.
— Услыхал — из Москвы гости. Зашел для вежливости… Разговор о людях, о новостях, о плате на трудодни.
— Иван Михалыч, как?..
Ивану Михалычу теперь и орден бы дать — заслужил. Да вот беда — не дают колхозу пока орденов. Не за что пока… Пьем чай. В окно виден месяц, копны сена под снегом. Потом за стеклом появляются четыре глаза и два расплюснутых носа. Это любопытные соседские ребятишки — не каждый же день из Москвы гости бывают.
— Сережка, открой-ка ребятам, а то застынут…
Любопытные ребятишки чинно садятся на лавку, грызут сахар. Сережка вскакивает к отцу на колени. Качается лампа под потолком. Светлый зайчик отцовской
«Звезды» бегает по щеке у Сережки… А теперь эпилог маленькой повести о судьбе человека. Из города Жагара запросили: как теперь с монументом?..
…Монумент над могилой остался. Изменилась надпись на монументе. Под камнем в городе Жагаре лежит один из тех, кто насмерть стоял вместе с Иваном Назаровым и не дал пройти танкам. Фамилия? Никто не сможет сказать. Их было двадцать друзей во взводе Ивана Назарова.
1962 г.
Побег
Этой истории сорок лет. Точная дата — 8 февраля 1945 года. Первая ее публикация была устной — неведомый телеграф разнес известие по фашистским лагерям смерти. Замученные, истощенные, на гибель обреченные люди радовались ей, как собственной победе. Это было то, о чем каждый мечтал. Бежали! Да как — на захваченном самолете!
Во фронтовой газете советских, подступавших к Одеру войск появилась в далеком том феврале заметка со снимком: на подтаявшем поле на брюхе лежит самолет «хейнкель». Из него только что вышли люди в полосатой одежде. Два часа назад они еще были узниками. Истощенные до предела — кожа и кости. Но долетели. Ад — позади…
В 1957 году история дерзкого, почти фантастического побега из плена стала достоянием больших газет. Главное ее лицо — летчик Михаил Петрович Девятаев был удостоен звания Героя Советского Союза. Имя его в тот год было у всех на устах. Но идет время. Выросло новое поколение людей. То, о чем было рассказано, превратилось в легенду. «Слышали, был такой случай. Жив ли летчик сейчас? Нельзя ли вновь рассказать?» Это строчки из писем в редакцию.