В ночь с 10-го на 11-е октября мы были пробуждены страшным громом; оконные стекла в соседней комнате посыпались… Это был взрыв Кремля… Взрывы повторялись еще несколько раз. Сон уже оставил нас на всю ночь… мы не знали, что нас самих ожидает. Слова доброго Бофильса невольно приходили нам на ум. Французы продолжали, как могли, стеречь нашу больницу от поджигателей. Наконец поутру французские раненые офицеры известили нас, что наши казаки показались в Москве и повторили нам свою просьбу; мы предложили им, будучи недвижимы на наших кроватях, принести нам свои ценные вещи и деньги и положить их к нам под тюфяки и под подушки, что они и сделали. Действительно, часа через три вошел к нам казацкий урядник с несколькими казаками; радость наша была неописанная. Мы несколько раз с ними жарко обнялись. Это были казаки Иловайского; они стерегли выход французской армии близь Калужской заставы и явились вслед за ними. Мы заявили, что в соседней палате лежат раненые французы, что мы более месяца у них в плену, что они нас лечили и сберегли, что за это уже нельзя их обижать, что лежачего не бьют и тому подобное… Урядник слушал меня, закинув руки за спину. «Это все правда, ваше благородие, да посмотрите-ка, что они душегубцы наделали! Истинно поганцы, ваше благородие!» – «Так, так, ребята, да все-таки храбрый русский солдат лежачего не бьет, и мы от вас требуем – не обижать!» – «Да слушаем, ваше благородие, слушаем!» и направились в растворенные к французам двери. Сколько мне можно было видеть, казаки проходили мимо кроватей, косясь, на притаивших двух французов. Несколько времени было тихо, но вдруг послышался шум и явился к нам взволнованный в распахнутом халате, офицер: «Messieurs, messieurs, on m’a ote mon sabre d’honneur! De grace, de grace!..» (Господа, господа, у меня отняли «саблю чести» Помогите, помогите!..) Мы насилу его вразумили, что будучи пленным, он не может сохранять при себе оружия, что если он дорожил своею саблею, то зачем же он нам не отдал ее под сохранение вместе с другими вещами; что с нашей стороны было бы весьма неловко требовать возврата того, чего не следует возвращать и притом от войска иррегулярного…
Вскоре прибыли сотник и один штаб-офицер, весьма обходительный. Мы ему объяснили все обстоятельства; он занялся составлением списка пленным французам, и при нем мы выдали им по рукам все принадлежавшие им вещи и деньги, также по записке. Он знал несколько по-французски и успокоил в их судьбе как их самих, так и нас.
На другой день я совещался с моим товарищем Обольяниновым (наши кровати были смежны) о том, что нам делать с собою. Я ему сказал, что у моих родителей есть подмосковное поместье в 75 верстах от Москвы, за Дмитровым, и предлагал ехать туда, а он мне заявил, что имение его дяди находится только в 50 верстах от Москвы, по Клинской дороге, и что там есть больница и аптека. Мы решились отправиться туда. Вульф и Тимофеев остались в Москве. Не знаю, кто и как снарядил нас; у нас не было ни у кого ни денег, ни платья; люди наши достали какую-то ветхую бричку и привели какого-то мужичка с тремя исхудалыми лошаденками; приискивали платья и ничего не находили; наконец добыли где-то женские, и притом ваточные, салопы, что было истинною находкою. В таких костюмах, обернувшись вместо плащей фланелевыми одеялами, мы, помолясь, двинулись в путь.
Нельзя вообразить себе те ужасные картины, которые развертывались перед нами по мере того, как мы подвигались от Калужских ворот к Москве-реке. Один только наш квартал от Калужской заставы до Калужских ворот уцелел от пожара (но не совсем от грабежа), и конечно, благодаря графу Лористону, занимавшему, как мы сказали дом графини Орловой. Таким образом, был пощажен Донской монастырь. Все, что видно было перед нами, сколько мог обнять глаз, было черно; высокие трубы домов торчали из груд развалин; полизанные пламенем дома, закопченные снизу доверху, высокие церкви были как бы подернуты крепом и лики святых, написанные на их стенах, проглядывали со своими золотыми венцами из-за черных полос дыма; несколько трупов людских и лошадиных были разбросаны по сторонам. Замоскворечье было нам мало знакомо; но тяжкое впечатление такого зрелища навело на всех нас глубокое молчание, и, проезжая мимо поруганных святых церквей, мы творили крестное знамение. На некоторых церквах, несколько уцелевших, двери были раскрыты настежь, и груды хлама и разных снадобий и мебели наполняли их. Но как выразить то чувство, которое обуяло нас при виде Кремля! Когда мы въехали на Каменный мост, картина разрушения представилась нам во всем ужасе… Мы всплеснули руками: Иван Великий без креста, как бы с размозженною золотою главою, стоял одиноким, не как храм, а как столб, потому что вся его великолепная боковая пристройка, с двумя куполами и с огромными колоколами была взорвана и лежала в груде. Когда мы проезжали ближе, то видели с набережной, у подошвы его, там, где он соединялся с пристройкою, глубокую продольную трещину. Башня с Бронницкими воротами была взорвана; средина кремлевской стены также, и мы едва могли пробраться среди груд развалин. Грановитая палата, пожранная пламенем, стояла без крыши, с закоптелыми стенами и с полосами дыма, выходящими из окон. На куполах соборов многие листы были оторваны. Огибая Кремль, по дороге к Василию Блаженному, мы увидели, что угловая башня со стеною были взорваны. Спасские ворота с башнею уцелели. Башня Никольских ворот, от верха вплоть до образного киота, наискось была обрушена, но самый киот с образом Николая Чудотворца и даже со стеклом – что мы ясно видели – остались невредимы. Угловая стена, примыкающая к этой башне и арсенал, обращенный к бульвару, что теперь Кремлевский сад, были взорваны…
С теми же чувствами, как Неемия после плена вавилонского объезжал вокруг обрушенных стен Иерусалима, мы обозревали обрушенные стены Кремля.
Наполеон хотел бы всю местность ненавистной ему Москвы, сделавшейся гробницею его славы, вспахать и посыпать солью, как сделал Адриан с Иерусалимом, и изгладить ее имя с лица земли; но Иерусалим остался святынею мира, а обновленная новым блеском Москва осталась святынею России.
Павловск.
Об авторе
Авраам Сергеевич Норов родился в селе Ключи Балашовского уезда Саратовской губернии в дворянской семье Норовых. Отец – отставной майор, саратовский губернский предводитель дворянства Сергей Александрович Норов (1762–1849); мать – Татьяна Михайловна Кошелева (1769–1838), дочь М. Р. Кошелева, бригадира, воеводы Вологодской провинции Архангелогородской губернии, внучка обер-шталмейстера двора Екатерины I, впоследствии генерал-лейтенанта Р. М. Кошелева.
Получил домашнее образование, с 1807 года учился в Благородном пансионе при Московском университете, который не закончил. 10 марта 1810 года, сдав экзамены на звание юнкера, Норов был определён в лейб-гвардии артиллерийскую бригаду. 30 июня 1811 года он был произведён в портупей-юнкера, а 25 декабря 1811 года – в прапорщики.
С первых дней участвовал в Отечественной войне 1812 года в составе 1-й Западной армии. В Бородинском сражении прапорщик 2-й лёгкой роты гвардейской артиллерии Норов, командуя двумя орудиями, был тяжело ранен ядром в левую ногу. Ногу пришлось ампутировать по колено (впоследствии арабы прозвали его «отец деревяшки»). Несмотря на инвалидность, А. С. Норов оставил военную службу только в 1823 году, уже в чине полковника.
Перейдя на гражданскую службу, он занимал разнообразные должности по различным ведомствам. С 1827 года Норов служил в Министерстве внутренних дел. В 1830 году он занял место правителя дел и члена Комиссии принятия прошений на Высочайшее имя. В 1849 году был назначен сенатором и помощником главного попечителя Человеколюбивого общества; в 1850 году – товарищем министра народного просвещения.
С 7 (19) апреля 1853 по 23 марта (4 апреля) 1858 года Норов был министром народного просвещения. При нём увеличилось количество студентов в вузах, была расширена программа преподавания по древним языкам, восстановлена практика командирования молодых учёных за границу (по избранию университетов). Авраам Сергеевич предпринимал попытки смягчения цензуры. Так, например, он ходатайствовал о дозволении придать огласке в печати обсуждение проекта судебных реформ, чему весьма противился министр юстиции граф В. Н. Панин. С 11 апреля 1854 года – член Государственного совета. В 1856 году А. С. Норов возродил идею создания университета в Сибири, однако этот вопрос по ряду причин не был решён положительно. В 1856 году Норов получил чин действительного тайного советника.
В 1840 году А. С. Норов стал членом Российской академии, а в 1851 году за литературные и научные заслуги был избран действительным членом Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по отделению русского языка и словесности. В том же году Норова избрали председателем Археографической комиссии. Он также являлся членом Русского географического и многих других отечественных и зарубежных научных собраний и обществ.
По свидетельству Н. П. Семёнова, после своих путешествий Норов проживал в родовом имении, которое находилось в селе Нижний Якимец Раненбургского уезда Рязанской губернии (ныне Новодеревенского района Рязанской области).
В 1866 году на пожертвования А. С. Норова была перестроена и заново освящена во имя Воскресения Христова церковь в Свято-Троицкой Сергиевой Приморской пустыни (не сохранилась).
Все свободное время Норов отдавал литературе и истории, влечение к которым он испытывал с самого детства. Он много писал в стихах и в прозе. Ещё в 1816 году были опубликованы его первые переводы из Вергилия и Горация, а позднее переводы из классической итальянской поэзии: Ф. Петрарка, Л. Ариосто, Т. Тассо. К числу его высших достижений относят полный перевод Анакреона. А. С. Норов владел английским, французским, немецким, испанским, итальянским, который знал до тонкостей, включая, например, сицилийский диалект, некоторыми славянскими (чешским и лужицким), латынью, древнегреческим, арабским, и древнееврейским языками. Норов был первым русским учёным, умевшим читать иероглифическую письменность.