«что им было за дело до нежных чувств Раевского, когда тут было дело о собственной шкуре?» Заметьте: два генерала, Раевский и Васильчиков, со всеми офицерами своего штаба, спешившись с своих коней, идут в голове Смоленского полка, и никто этого не видит, и никого это не одушевляет, потому что «все думают о своей шкуре!»…
Распространяясь об ничтожной атаке павлоградцев (эту атаку надобно перевесть из сражения при Островне в сражение Тормасова при Городечне (за которую эскадронный командир Ростов, конечно по опечатке, награжден орденом св. Георгия 3-й степени), и коснувшись уже военных действий под Островною, не было ли естественнее русскому перу обрисовать молодецкие кавалерийские дела арьергарда графа Палена? Он закрывал опасное отступление 1-й армии среди белого дня в виду Наполеона, который принял это за перемену фронта, ибо, по дошедшим до него известиям, он был уверен, что мы готовимся принять генеральное сражение. И в самом деле, Барклай решился на то: все диспозиции были уже сделаны вдоль речки Лучесы. Слушая пушечные выстрелы сражающегося авангарда и глядя на застилаемый дымом горизонт, мы уже рассуждали с нашей батареи, поставленной на небольшом возвышении, как мы будем обстреливать наступающие на нас колонны и рассчитывали с нашими фейерверкерами по глазомеру, какой пункт удобен для дальней и какой для ближней картечи, как вдруг получили повеление сниматься с позиции. Помню наш ропот… мы не знали обстоятельств. Барклай, которого мы прозвали Фабием-Медлителем, своею решимостью принять перед Витебском генеральное сражение, имея 80000 против 150000, предводимых Наполеоном, не походил тогда на Фабия. Привезенные адъютантом князя Багратиона (князем Меншиковым) известия о неудаче его пройти через Могилев и о трудностях, которые ему предстоят для соединения с 1-ю армиею в Смоленске, решили главнокомандующего на отступление после собранного им военного совета. На этом совете Тучков 1-й предложил оставаться на позиции до вечера. «Кто же поручится в том, что мы еще до вечера не будем разбиты?» – возразил Ермолов. – «Разве Наполеон обязался оставить нас в покое до ночи?» Помню также, что отступление наше в виду французов было совершено в таком строгом порядке, как бы это было под Красным Селом. Через полчаса времени лесистое местоположение скрыло наше отступление от глаз неприятеля. Чтобы не выводить Наполеона из заблуждения, приказано было оставить наши бивуаки в том же виде, как они были, и поручено было казакам разложить на ночь костры, как бы вся армия тут находилась.
Опасение, чтобы Даву не занял Смоленск прежде Багратиона, ставила Барклая в необходимость поспешать к Смоленску форсированными маршами; он отрядил впереди себя корпус Дохтурова с гвардией, которому было предписано идти усиленными форсированными маршами, и, во что бы то ни стало, удерживать Смоленск до прихода Барклая. Наша легкая батарея была в авангарде Депрерадовича, и можно сказать, что мы, как было приказано, шли по суворовски. На привалах предпочитали часа два заснуть, а ели на марше. Мы пришли под Смоленск в глубокую темную ночь, и увидели по ту сторону Днепра огни бивуачных костров. Не зная, чьи это бивуаки, наших ли или неприятеля, нам не велено было раскладывать огней, хотя мы нуждались сварить кашу; немедленно были посланы казаки разведать истину. Часа через два возвратились наши разъезды с криками «ура!» Это был авангард князя Багратиона, и вмиг запылали костры, и началась ночная солдатская пирушка. Вскоре пришел весь корпус Дохтурова. На другой день к вечеру пришла и вся 1-я западная армия.
Можно ли читать без глубокого чувства оскорбления не только нам, знавшим Багратиона, да и тем, которые знают его геройский характер по истории, то, что позволил себе написать о нем граф Толстой? Всем известно, что Багратион считал себя вполне русским, и мог ли этот доблестный воин из нелюбви к Барклаю заслужить себе название изменника, избегая с умыслом, как то говорит граф Толстой, присоединиться с своей армией к Барклаю!.. Мог ли думать Багратион, что за все принесенные им жертвы отечеству своею кровью, геройский прах его будет потревожен таким неслыханным нареканием? Будем надеяться, что только в одном романе графа Толстого можем мы встретиться с подобными оценками мужей нашей отечественной славы и что наши молодые воины, руководясь светочем военных летописей, к которым мы их обращаем, будут с благоговением произносить такие имена, как Багратион.
Соединясь под Смоленском с армией Барклая, Багратион с ним искренно примирился, когда оба главнокомандующие выяснили друг другу причины своих действий и разномыслий… Характер князя Багратиона был слишком откровенный, а потому, объезжая вместе с Барклаем ряды его армии, которую тот ему представил, он бы не стал несколько раз протягивать ему руку в виду всего войска, чему я был самовидцем. Но вскоре после того они опять разладили. Багратион был (как я думаю) совершенно прав: это произошло за отмену наступательного движения к Рудне, когда Наполеон, находясь в Витебске, разобщил свои силы. И действительно, тогда все обещало нам успех. Мы подходили уже к Рудне, как вдруг движение было приостановлено, и, наконец, совсем отменено, несмотря на то, что даже действия уже были начаты. Платов разбил под Инковом кавалерийскую дивизию Себастиани, и если б Барклай не сделал бесполезной дневки и быстро направился на Витебск, то он напал бы на неприятеля совершенно врасплох. Самый добросовестный писатель о войне 1812 г. Шамбрэ говорит, что движение на Рудню было отлично обдумано, и обещало успех; но он же говорит, что корпуса, против которых предстояло Барклаю сражаться, были сильнее его, что успех не избавил бы его от своего противника, а неудача могла бы навлечь большие бедствия на Россию. Как бы то ни было, после этого Багратион, только под Бородиным, смертельно раненый, будучи свидетелем геройских подвигов Барклая во время битвы, в то время, как доктор Виллие перевязывал ему рану, увидев раненого Барклаева адъютанта Левенштерна, подозвал его к себе и поручил ему уверить Барклая в своем искреннем уважении[3].
А как же это, по словам романиста, «французы наткнулись на дивизию Неверовского», тогда как князь Багратион, немедленно отрядил дивизию Неверовского для наблюдения пути от Орши в Смоленск?… Французы не могли не наткнуться на Неверовского. И кто же на него наткнулся? Мюрат с кавалерийскими корпусами Груши, Нансути и Монбрена и наступающие вслед за ними пехотные колонны корпуса маршала Нея.
Конечно, романист не историк, и может приводить только те обстоятельства, которые касаются его героев; вероятно оттого он ни слова не сказал о славных для русского оружия битвах графа Витгенштейна, о его победе под Клястицами, о победах под Кобриным и Городечною Тормасова, и даже о поражении генерала Себастиани казацкими полками атамана Платова при Молевом Болоте у Никова. А это сражение входит уже в круг военных действий около Смоленска и автор очерчивает общий ход дел кампании, даже говорит о сражении на Салтановской плотине… Как же, назвав Неверовского, он не нашел ничего сказать другого, как то, что мы привели? Подвиг Неверовского всеми военными писателями, как нашими, так и иностранными, ставится как блистательный и достопамятный пример превосходства хорошо обученной пехоты, предводимой искусным начальником; это говорит и Шамбрэ, прибавляя, что все усиленные атаки французской кавалерии (которых было сорок) остались тщетными. Я помню с каким энтузиазмом мы смотрели на Неверовского и на остаток его молодецкой дивизии, присоединившейся к армии.
Коснувшись Смоленска, мы остановились покуда на этом предмете. Из всех обстоятельств видно, что план действий Барклая был им уже обдуман и решен, и что те же причины, по которым он отменил наступление к Рудне; заставили его не отстаивать Смоленска. Барклай, не считая еще армию Наполеона достаточно ослабленной, руководствовался правилом: не делать того, что желает противник, т. е. до поры до времени не вступать в генеральное сражение, которого так добивался Наполеон. Один только граф Толстой говорит, будто Наполеон очень лениво искал сражения – зато его статья об этом предмете походит на шутку. Он говорит, между прочим, что «в исторических сочинениях о 1812 годе, авторы-французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске» и проч. Итак мы должны верить, что граф Толстой гораздо лучше, чем французские исторические писатели и маршалы, знает, чего хотел и что думал Наполеон. Граф Сегюр оставил нам весьма любопытный рассказ совещания Наполеона в Смоленске с маршалом Бертье, с генералами Мутоном, Коленкуром, Дюроком и министром статс-секретарем Дарю. Когда они отклоняли его идти далее Смоленска, он воскликнул: «Я сам не раз говорил, что война с Испанией и с Россией как две язвы точат Францию, я сам желаю мира, но чтобы подписать мир надобно быть двум, а я один!..» Это был уже крик отчаяния! Граф Толстой говорит нам, будто «Наполеон начал войну с Россией потому, что не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от гнева на Куракина и Балашева. Александр отказался от всех переговоров, потому что лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что не мог удержаться от желания проскакаться по вольному полю…» Но мы удержимся оценивать подобные рассуждения, которыми преисполнен роман графа Толстого по которым и Юлий Цезарь, и Наполеон, и Суворов, и все полководцы обязаны своими победами впечатлениям хорошей или дурной погоды, или, как Ростов, желанием поратовать по избранному им полю!..
Какие вдохновительные картины для пера писателя и для кисти художника представляют нам даже официальные реляции о геройских битвах под стенами Смоленска: Раевского, Дохтурова, Паскевича, Неверовского, этих Аяксов, Ахиллесов, Диомедов, Гекторов нашей армии, на которые мы с завистью глядели с противоположного берега Днепра, и куда мы иногда урывались, чтобы познакомиться со свистом пуль и ядер, и с молодечеством наших воинов… А эта процессия, накануне праздника Преображения Господня с иконой Смоленской Божией Матери, несомая с фонарями, под громом борющейся артиллерии, при свете пылающего Смоленска, иконы, нашедшей себе убежище в зарядном ящике батарейной роты полковника Глухова, и которая с того времени сопутствовала нашей армии во всю кампанию до возврата ее опять в свою святыню, но уже по трупам разгр