омленных ею врагов… Наполеон в своем 13 бюллетене написал следующие зверские строки, достойные Аттилы; «Au milieu d’une bellenuit d’aout, Smolensk offrait aux yeux des Francais le spectacle qu’offre aux habitants de Naples une eruption du Vesuve». (В середине августа Смоленск предстал перед глазами французов зрелищем, которое предлагает жителям Неаполя извержение Везувия. – франц.)
Какие животрепещущие эпизоды представляются нам в боковом движении Барклаевой армии вдоль правого берега Днепра, для выхода на большую московскую дорогу, для соединения с геройской армией, подвизавшеюся под стенами Смоленска. Кто мог забыть из нас, очевидцев, которых осталось уже так мало, этот опасный марш армии в мрачную ночь по проселочной дороге, с артиллерией, от Смоленска к Соловьевой переправе, куда шел Багратион левым берегом Днепра?… Барклай выбрал ночь и проселочные дороги (тогда как большая дорога шла частью вдоль Днепра), для того, чтобы скрыть свое движение, а гениальный Наполеон, очарованный вступлением в разрушенный Смоленск, который не был взят, но оставлен нами, выпустил из виду и Багратиона, и Барклая, которого мог бы отрезать от 2-й армии, выйдя прежде его на московскую дорогу, опрокинув слабый арьергард Багратиона, охранявший этот путь со смоленской дороги. И даже арьергард, по недоразумению, снялся с позиции прежде, чем пришел к нему на смену отряд 1 – й армии. В этот знаменитый день Тучков 3-й оказал обеим армиям незабвенную услугу. Выйдя на большую дорогу и узнав, что арьергард князя Багратиона, под командою князя Горчакова, сошел со смоленской дороги, соединяющейся с московской, и что ежеминутно может показаться на ней ничем не удерживаемый неприятель, идущий на перерез Барклаю, он своротил с московской дороги, и вместо того, чтобы по назначению идти вперед, обратился назад по смоленской дороге. Действительно, вскоре открыв передовую цепь корпуса маршала Жюно, он приготовился к бою на искусно выбранной позиции. Всем известно упорное сражение, начавшееся с отряда Тучкова 3-го у Валутиной горы и кончившееся при Лубине, когда со стороны неприятеля к корпусу Жюно присоединились Ней, Мюрат и дивизия корпуса Даву, а к Тучкову 3-му, геройски отстоявшему все первые напоры неприятеля с 5000 против 20000, – корпуса Тучкова 1-го, Уварова и графа Остермана. В то время Наполеон прохлаждался в Смоленске, и только на другой день приехал в карете полюбоваться покрытым трупами 6000 французов полем сражения, и излил гнев на Жюно, хотя другие маршалы присылали ему сказать с поля сражения, что оно принимает более и более важные размеры. Меж тем Барклай, прибывший в самом начале сражения, достиг своей цели, и обе армии опять пошли рука в руку по дороге к Дорогобужу. Идя всю ночь с 6-го на 7-е августа проселочной дорогой, исправляя мосты, вытаскивая из грязи завязавшую артиллерию, мы рано поутру начали уже слышать вправо от нас пушечные выстрелы, более и более учащавшиеся, то ближе, то дальше от нас, по мере сближения дорог. Мы чувствовали всю опасность нашего положения, если бы войска Тучкова и пришедшие к нему на помощь не восторжествовали над усилиями неприятеля.
Известно, что храбрый генерал Тучков, в конце Дубинского сражения, израненный попался в плен, был принят Наполеоном и имел с ним разговор. Прием, сделанный Тучкову, был уже совсем не тот, каков был сделан Балашеву и фанфаронство Наполеона значительно упало. Он почувствовал, что он в России, а не в Польше; от Вильны до Смоленска русский штык успел уже разгуляться в его рядах, тут уже были одни русские, без любезных союзников наших австрийцев. Тут он уже сам предлагает заключить мир… Замечательны его слова: «Скоро ли вы дадите сражение, или будете все отступать?»
Мы не ставили бы на вид автору романа главные военные эпизоды нашей славной войны 1812 года, если бы он не выходил из рамки романа, не вставлял в нее военные эпизоды, облекая их стратегическими рассуждениями, рисуя боевые диспозиции, и даже планы баталий, давая всему этому характер исторический, и тем вводя невольно в заблуждение, конечно не военных, а общество гражданское, гораздо более многочисленное и которому, не менее как и военным дорога слава нашей армии. Но какое сословие пощажено в романе графа Толстого? Мы видели, как он обрисовал наших полководцев и нашу армию; посмотрите теперь, что такое у него наши дворяне, купечество и наши крестьяне. Прочтите, как он описывает дворянское и купеческое собрание в Москве при встрече государя, прибывшего из Смоленска с воззванием к своему народу. Эти сословия в романе графа Толстого суть не иное что, как Панургово стадо, где по мановению Ростопчина, плешивые вельможи-старики и беззубые сенаторы, проводившие жизнь с шутами и за бостоном, поддакивали и подписывали все, что им укажут. Не одно симбирское дворянство, а дворянство всей России исполнило не на словах, а на деле то, что было им определено: «Внимая гласу Монаршего воззвания по случаю нашествия на отечество наше неприятелей, дворянство единогласно изъявило желание, оставя жен и детей своих, перепоясаться всем до единого и идти защищать веру, царя и домы, не щадя живота своего». Еще остались дети тех плешивых стариков-вельмож и беззубых сенаторов, которые так же теперь беззубые и плешивые, но которые помнят, как их отцы и матери посылали их еще юношами одного на смену другого, когда первый возвращался на костылях или совсем не возвращался, положив свои кости на поле битвы, и как их отцы, хотя плешивые, но помнившие Румянцева и Суворова, сами становились во главе ополчений. Их имена остались еще и останутся в наших летописях в укор их насмешникам[4]. Там можно также прочесть, что делали тогда толстые откутцики и узкобородые с желтым лицом головы, кричавшие: и жизнь, и имущество возьми Ваше Величество!
В романе графа Толстого, при описании осады Смоленска является очень симпатичное лицо Алпатыча; но жаль, что при этом случае не нашлось слов у автора, с тем же талантом, с каким описаны им патетические сцены в Лысых Горах, противопоставить бунту в селе Богучарове (который, если это не вымысел, едва ли не есть случай единственный), подвиг самоотвержения всех сословий Смолян, на которых преимущественно обрушились внезапно все тяготы войны. Высокий подвиг Энгельгардта и Шубина, которые были расстреляны французами у Малоховских ворот во рву за то, что не хотели принять у них административную должность и сделать воззвание своим крестьянам, чтобы те повиновались чуждой власти, мог бы украсить патриотический роман. Этот высокий подвиг смоленских дворян, в то время переходивший из уст в уста, пройден молчанием; однако он не забыт у Смолян, поставивших Энгельгардту и Шубину памятники на том самом месте, где они расстреляны.
Картины пожара и разрушения Смоленска, и геройских битв наших войск под стенами его, глубоко напечатались в нашем воображении и следовали за нами во время медленного отступления нашего к Дорогобужу. От всего этого у нас накипело на сердце какое-то ожесточение против делаемых распоряжений, и это ожесточение беспрестанно усугублялось, особенно при виде длинных обозов несчастных жителей Смоленска и окрестных сел с женами и грудными детьми. Хотя обозы часто загораживали путь войску, но оно, обыкновенно нетерпеливое в таких случаях, тут с особенным уважением раздвигалось перед ними, даже артиллерия принимала в стороны, и солдаты пособляли выпроваживать крестьянские телеги. Часто подходили солдаты к верстам, читая на них: от Москвы 310 или столько-то верст, и уже чего тут не говорили!.. Это было замечено, и версты были заранее свозимы с дороги.
Отступление нашей армии подобилось тогда отступлению льва перед неодолимою силою, но готовящегося и выискивающего только минуту, чтобы ринуться на врага. Сначала Платов, потом Багговут и Коновницын своими арьергардами держали в почтении наступающего неприятеля, меж тем как делались распоряжения к приисканию удобной позиции для общей битвы, которая сделалась уже необходимостью. Ропот утихал, потому что все видели и чувствовали, что настают торжественные дни кровавой развязки и отмщения. А граф Толстой спрашивает: для чего было дано Бородинское сражение? – и говорит, что оно ни для французов, ни для русских не имело смысла!
Все позиции: при Дорогобуже, при Вязьме, при Цареве-Займище, которые были попеременно избираемы, были отвергаемы, как бы недостойные готовящейся гигантской битвы! По оставлении нами Вязьмы, город был зажжен со всех концов самими жителями, которые присоединились к армии, как бы поощряя ее на мщение; но оно уже было готово в сердце каждого солдата: поощрение было не нужно.
В Царево-Займище прибыл Кутузов и принял главное начальство над армиями. И это уже в 147 верстах от Москвы!.. Мы опять имеем перед глазами нашего знаменитого Ксенофонта, и с ним опять Багратион, Дохтуров, тут же и наш истинный Фабий, Барклай, понесший столько язвительных укоров от армии, тот, с которым эта армия должна была через несколько дней торжественно примириться на славных полях Бородина. Сохранилась легенда – мы, гвардейцы, этого не видели, а нам тогда рассказывали – будто бы в то время, когда Кутузов объезжал армию, орел пролетел над его головою, и что когда ему это заметили, он снял свою фуражку при заявленном ему победном предзнаменовании.
Граф Толстой рассказывает нам, как князь Кутузов, принимая в Цареве-Займище армию, был более занят чтением романа г-жи Жанлис «Le Chevaliers du Cygne», чем докладом дежурного генерала. Всякий, кто помнит Кутузова, знает, что он, вышедши из школы Суворова, любил принимать его замашки и странности, не только перед солдатами, но и перед своими окружающими. Конечно, тот, кто сообщил графу Толстому этот пикантный анекдот, буде он достоверен, либо не знал, либо не понимал Кутузова. И есть ли малое вероятие, чтобы Кутузов, ехавший прямо из Петербурга, напутствуемый своим монархом, всем населением столицы, а в продолжение пути всем народом, когда уже неприятель проник в сердце России, а он, с прибытием в Царево-Займище, видя перед собою все армии Наполеона и находясь накануне решительной, ужасной битвы, имел бы место и время не только читать, но и думать о романе г-жи Жанлис, с которым он попал в роман графа Толстого?!! Тут же мы видим нашего знаменитого партизана Дениса Давыдова, которого мы долго не хотели узнавать в старом, усатом, пьяном лице буяна Денисова. Могу заверить графа Толстого, что Денис Давыдов, которого я хорошо знал, хотя и был усат, но был тогда в цвете возмужалых лет, и что лицо его было не старое, не пьяное, и что он всегда принадлежал к кругу высшего общества.