Я был уже под ножом почтенного штаб-доктора Измайловского полка Каменецкого, на перевязочном пункте, когда происходила опять ужасная резня на центральной батарее Раевского. Но я остановлюсь на время, чтобы сказать несколько слов о духе, который тогда оживлял наших солдат. Мой добрый друг и тогда начальник Афанасий Столыпин, которому я послал сказать, что фланговые орудия остаются без офицера, подъехал ко мне и, погоревав надо мною, послал отыскивать ратников; но их вблизи не нашлось. Меня понесли на шинели; мы встретили подбитое орудие, влекомое на раненых, хромых лошадях, и меня кое-как уложили на него. При мне остался поддерживавший меня бомбардир Козлов. Медленно подвигались мы, провожаемые ядрами; наконец достигли желаемого места возле какого-то сарая, перед которым вся лужайка была занята сидевшими и лежавшими ранеными, терпеливо ожидавшими, когда дойдет до них очередь. Доктора, с засученными рукавами, выпачканные кровью, подбегали то к одному, то к другому; кучи отрезанных членов лежали в разных местах; меня положили перед Каменецким, который тогда отнимал руку у гренадера, сидевшего на камне. Я обернулся к Козлову: «Останься, мой друг, при мне, пока прибудут из обоза мои люди».
«Я попрошу, ваше благородие, – отвечал он, – чтобы здесь вас, покамест, поберегли, а мне позвольте вернуться на батарею: людей много бьют, всякий человек теперь там нужен». – «Христос с тобою, мой друг, – сказал я ему, – если я останусь жив, ты не останешься без награды». И он получил георгиевский крест.
В это время мой товарищ, прапорщик Дивов, находившийся при графе Кутайсове, и посланный им с какими-то приказаниями, услышав от одних, что граф ранен, а от других, что он убит, отыскивал его везде, и наткнулся на меня в ту минуту, когда Каменецкий точил свой инструмент, чтобы приняться за меня. Дивов спросил меня: не может ли он мне чем помочь, и оказал мне большую услугу; я попросил его, не может ли он мне достать льду и положить в рот, иссохший от жару; к удивлению моему, он исполнил мое желание. Он же нашел и прислал мне двух моих людей. Даже и тут ядра тревожили иногда усиленные работы наших медиков.
Возвратимся на батарею Раевского. Мы видели первый штурм и как дорого французы поплатились за временное завладение этою батареею; тут полегли лучшие их генералы. Их дивизионные начальники сменялись один другим. Их тридцатый полк был тут весь погребен, и вся дивизия Морана почти истреблена. Вице-король Евгений отчаянно кидался от одной дивизии к другой, посылая адъютанта за адъютантом к Наполеону просить помощи. Блестящая кавалерийская атака Уварова привела вдруг в смятение всю неприятельскую армию, и отвлекла бешеные усилия французов от нашего левого фланга (где русские, как говорит Сегюр, образовали себе в третий раз левый фланг перед Неем и Мюратом), равно как и от батареи Раевского. Эта атака, проникшая до неприятельских парков и обозов, совершенно смутила Наполеона. Нельзя не жалеть, что при этой атаке кавалерия не имела при себе конной артиллерии, что Кутузов скоро удовольствовался произведенною во французской армии тревогою и отозвал Уварова. Тут погиб добрый друг гвардейских артиллеристов, кавалерийский ротмистр Корсаков, одаренный богатырской силою, и которого сабля долго пролагала себе широкую дорогу в рядах неприятеля, но картечь пробила его латы. Этот маневр мог бы совершенно порешить успех битвы в нашу пользу. Только что кавалерия наша, попавшая под сильный огонь артиллерии, возвратилась на свою линию, начались опять одна за другой яростные атаки на курганную батарею Раевского. Меж тем как вице-король Евгений вел свои колонны на приступ, Коленкур, приняв начальство над кирасирами уже убитого Монбрена, обогнув батарею, проник в нее с тылу. Он погиб, а батарея была взята; но, окупленная огромной потерей неприятеля. Здесь произошло то же самое, что и на левом фланге; тут были Барклай, Милорадович и Остерман под градом пуль. Первый в генеральском мундире, со всеми звездами и в шляпе с султаном – так и мы его видели на левом фланге – он являлся везде в важный момент. Перейдя через лощину на гребень перед Горками, они выстроили новые ряды, новые батареи, и «С этих вторых высот, – говорит Сегюр, – начали громить передовые высоты, которые нам уступили. Вице– король должен был прикрыть свои линии, едва переводившие дух (haletantes), изнеможенные и растерзанные, за обрушенными ретраншементами, поставя солдат на колени в согбенном положении, в котором они оставались несколько часов, удержанные неприятелем, которого они удерживали» Нельзя не заметить, при этом случае, смелое действие двух орудий гвардейской конной артиллерии, под командою подпоручика барона Корфа: эти два орудия удержали напор неприятельской колонны корпуса Груши, подскакав на самую ближнюю дистанцию, и не опасаясь, по завету Кутайсова, потерять свои орудия, несколькими картечными выстрелами отбросили колонну; так, что когда рассеялся дым, вместо грозно шедшей колонны, лежала груда трупов. «Аж черно да мокро!» – вырвалось у солдат. Так же поступил Корф против кавалерии и едва не попался в плен; его выручил дивизион кавалергардов и конной гвардии[11].
С этой второй позиции в центре (как и на левом фланге) мы не подались уже ни шагу назад.
Наполеон, перед захождением солнца, хотел взглянуть на первую позицию нашего левого фланга, занятую французами, но и там он нашел поле сражения еще не вполне в своей власти; русские ядра и даже пули не переставали его оспаривать, и он скоро удалился.
Последние выстрелы под Бородиным, уже в темноте, были сделаны по неприятелю нашим штабс-капитаном Ладыгиным, приведшим вторично 6 орудий первой легкой роты, и примкнувшим к Финляндскому полку, когда этот полк уже в девятом часу вечера отразил неприятельскую пехоту.
Наполеон, возвращаясь раздосадованный от Семеновских высот, позвал маршала Мортье и приказал подвинуть туда молодую гвардию, но отнюдь не переходить за овраг, который отделял нашу позицию. Он прибавил, что поручает ему удержать поле сражения (т. е. передовую часть); что он только этого желает, и чтобы он сделал все, что может, для выполнения этого и ничего более. Потом Наполеон скоро воротил Мортье, чтоб спросить, хорошо ли он его понял, предписывая ему отнюдь не завязывать дела, и главное, удержать поле сражения. Через час после того, он опять повторил ему то же приказание: ни в каком случае не подвигаться и не отступать. Это слова находившегося при Наполеоне Сегюра. Но даже и это робкое желание Наполеона не было выполнено. Ночная атака Платова опять смутила всю армию, отступившую к Колоцкому монастырю. Смятение достигло до ставки Наполеона, так что его старая гвардия стала «в ружье», «се qui, apres une victoire, parut un affront (что после победы показалось оскорблением), – прибавляет Сегюр. Конечно, слово „victoire“ после всего, им сказанного, есть ничто иное, как сарказм. Мы ночевали даже на наших первых позициях в Семеновском и на батарее Раевского. Поручик Карабьин батарейной роты графа Аракчеева, покрытый контузиями, один из офицеров этой роты, оставшийся на ногах с 4-мя орудиями из 12, был последний артиллерист, оставивший на рассвете 27-го августа, Бородинское поле, проведя безопасно ночь у Семеновской. На него наехал казачий разъезд (а не французы), который объявил ему об отступлении нашей армии к Можайску.
История уже занесла Бородинский день в число славных дней России, и недаром наш государь, путешествуя инкогнито в чужих краях, принимает титул графа Бородинского.
Громкий певец во стане русских воинов исчислил только приблизительно блестящую фалангу русских полководцев нашей знаменитой Отечественной войны; но он позабыл Барклая, и получил справедливый упрек от Пушкина, который воздвиг полководцу истинный памятник своими великолепными стихами[12]. Могут ли когда умереть в памяти Россиян, вместе с Румянцевыми и Суворовыми, имена Кутузова, Барклая, Милорадовича, Беннигсена, Витгенштейна, Дохтурова, Раевского, Остермана, Коновницына, Платова, Тормасова, Палена, Воронцова, Васильчикова, трех Тучковых, Ермолова, Кутайсова, Паскевича, Неверовского, Багговута. Исчисляем только главных деятелей войны 1812 года: это только такие имена, которые уже залегли в памяти каждого офицера. Сколько же таких генералов как: Кульнев, Дорохов, Иловайский, Уваров, Бороздин, Капцевич, Шевич, Шаховской, Олсуфьев, Сен– При, Яшвиль, Козен, Довре, Левенштерн, Лихачев, Кретов, Дука, барон Корф, Костенецкий, Орлов-Денисов, князь Голицын, граф Строгонов, Щербатов, Крейц, Миллер-Закомельский, Сабанеев; таких штаб-офицеров главного штаба, полковых и батарейных командиров как: Дибич, Манактин, Розен, Потемкин, Храповицкий, Удом, Бистром, Крыжановский, Базилевич, Таубе, Ладыгин, Столыпин, Захаров, Раль, Богуславский, Шульман, Дитрике, Нилус, Башмаков, Никитин, Воейков, Мелиссино, Мадатов; партизаны: Фигнер, Давыдов, Сеславин, Кудашев. Пишу, не развертывая расписания армии, и называю тех, которых я знал или видел. И можно ли не причесть к этой геройской фаланге знаменитое имя графа Ростопчина, которому, быть может, Москва воздвигнет памятник, как своему крестному отцу – крещенья огненного. из которого она вышла славнее, чем была. Не могу здесь не припомнить, как через девять лет после пожара Москвы, я встретил графа Ростопчина в Париже; он пригласил меня однажды после обеда ехать с ним в большую оперу. Мы скоро заметили, что многие лорнеты из партера были обращены на его ложу. В антракте после первого действия постучались к нам и подали ему листок бумаги, на котором было написано следующее четверостишие, не вполне точно мною запомненное:
Rostopschin… dans son ardent courage
Aima mieux bruler Moscou, que de nous recevoir,
Nous sommes plus polis, chacun de nous, je gage,
Brule du desir de le voir.
(Ростопчин… сын пылкой храбрости