Минута – и я на месте. Злой – но сначала разобраться надо, где противник? Вижу четыре тела посреди двора рядом, и еще кто-то за досками лежит. Боеспособных после раны из крупняка не бывает, поскольку в тело или голову – это «двухсотый» без вариантов, в руку или ногу – минимум ампутация, и это если немедленно на операционный стол попадешь.
– Они близко подобрались! – говорит Стругацкий. – Я их и полил. Как из шланга – по всему, что шевелилось. Когда ленту менял, было страшно – вдруг они сейчас поднимутся и наскочат?
Повезло тебе, писатель, – с первой ленты всех положил. Или не разобрались там, что ты у пулемета один – в нормальном расчете, второй номер, видя, что лента подходит к концу, уже держит наготове следующую, и заправить ее при хорошей тренировке одна-две секунды. И явно не герои с той стороны – умелые, но о своем выживании думают больше, чем о выполнении задачи. Сгоняю Стругацкого с машины, сам всматриваюсь в дворы справа – но никакого шевеления не вижу.
И тут на улицу откуда-то высыпает толпа. Местные, вооруженные кто чем, и «комитетчики защиты революции» впереди, эти с американскими винтовками (которые мы и подарили). С той стороны улицы по ним начинают стрелять, и кто-то падает – но тут уже мы поддерживаем огнем.
– Держи! – ору Стругацкому, кидая ему свой «калаш». – Справа прикрывай!
И разворачиваю пулемет на площадь. Высаживаю почти всю ленту, перенося огонь по вспышкам выстрелов. Затем прекращаю – потому что толпа уже на площади. Наконец и слева появляется «кавалерия из-за холмов» – бронетранспортер с зениткой, за ней бежит до взвода «наших» китайцев. Двадцатимиллиметровые очереди крошат заборы и строения, в ответ выстрел из базуки, и БТР горит. Но толпа, которую враг счел менее опасной, успевает рассеяться по дворам – стрельба становится хаотичной, раздаются крики и торжествующие и истошные вопли, словно кого-то сажают на кол. И бой на нашем участке как-то сразу кончается.
Зато слышу, как работают наши минометы. И пулеметы на окраине все стреляют – короткими очередями, прицельно. А в городе все тише – кажется, этот бой мы выиграли!
Площадь перед нашим штабом усеяна телами. Не противника – местных.
– Истинно сознательными оказались, – говорит Стругацкий. – Погибли за свою революцию, за социализм!
Ну-ну, думай так – и оставайся в неведении, тебе же еще правильные книжки писать для наших советских людей! Я же считаю, что китаезы бросились добивать слабейшего, увидев, куда клонится чаша весов, – ценя возможность затрофеиться даже больше, чем свои жизни! Мы бы проигрывали – они точно так же стали бы бить нас. Но вслух я это не скажу – и ранимой души Аркадия жалко, и он же опять к Бородаю, нашему особисту, с доносом на меня побежит! Не знает, дурачок… вот ей-богу, как вернемся, обязательно гитару возьму в его присутствии, пока еще неизвестную здесь песню Высоцкого исполню, со словами (глядя в глаза нашего великого писателя) – «Кто мне писал на службу жалобы? Не ты – да я же их читал!». Ты пока запомни, еще раз мой приказ нарушишь и вперед вылезешь, обязательно физическое внушение сделаю – и бить буду аккуратно, но сильно!
А пока что надо нам ноги уносить из этого гостеприимного городка. Трое с половиной суток на одном месте – это выходит уже слишком много. Отдохнуть хотели – а что вышло…
Мы потеряли почти половину батальона – в строю осталось семнадцать советских и сто двенадцать китайцев. И сорок шесть раненых, в том числе тринадцать тяжелых (при том, что «трехсотых» с базы сумели на Большую землю самолетом отправить, на вторую ночь прислали, на найденную нами площадку – я насилу отбрехался, ссылаясь на военную необходимость самому не лететь!). Уничтожены бронетранспортер и шесть машин, еще четыре наши умельцы берутся быстро отремонтировать, благо что запчасти есть. Ли Юншену чертовски повезло – он на том БТРе ехал, в последнюю минуту соскочил и со взводом в пешем строю. Ну, иди сюда, я тебе за инициативу и смелость благодарность объявлю, при всех. А наедине и неофициально – тебя чему учили, придурок? Это в поле такой боевой порядок оправдан, броня впереди, пехота за ее корпусом кучкуется, прячась от огня. А в населенном пункте – наоборот, отделение по одной стороне улицы и дворам, отделение по другой стороне, а броня позади держится и огнем прикрывает! Ты технику по неумелости погубил и экипаж – из четверых в БТР трое погибло, один раненый. Нет, виниться не надо – ты выводы сделай, герой! Чтоб до конца нашего похода снова на те же грабли не наступать.
Да, и прикажи своим – чтобы хоть пару америкосов, живыми! А то местные никого нам не оставят. Судя по крикам – те пиндосы, кому повезло бой пережить, сейчас завидуют погибшим. Тащи сюда всех, кого еще не успели прикончить – отберем самых осведомленных и благоразумных, а прочих вернем населению для продолжения процесса.
Ли Юншен, командир отряда
Великий и многомудрый Конфуций учил, что основа и высшая добродетель это послушание. Дети слушаются отцов, жены – мужей, простые люди – чиновников, солдаты – командиров, чиновники и командиры – правителя, а правитель – богов и предков! Когда все послушны, то в государстве порядок, процветание и покой. Когда же кто-то забывает о своем долге – начинается смута.
И если ты беспрекословно слушаешься того, кто выше – то тебя не могут ни в чем и обвинить.
А если Отец (будем называть так того, кто стоит над тобой) приказывает тебе неправедно и жестоко – то его за это покарает Небо. Ибо такой человек не может обладать должной почтительностью к своим Отцам.
Но высокомудрый командир Скунс, подобно отцу, который заботливо наставляет неразумного сына, ответил – с богами и духами предков ясно, ну а люди разве всевидящи? И сказал, с отеческим вниманием:
– Дурында, ты что, полевые выходы забыл? Когда самый последний рядовой имеет право подать команду, обязательную для всех? Внимание, стой, замри!
Верно – это было, если при движении в группе один из нас заметил или даже почувствовал что-то опасное или непонятное – движение ветки, блик оптики, след на земле, даже странный запах. Но ведь порядок и дисциплина в малой диверсионной группе это совсем не то, что в большом войске?
– А в чем разница? Командир далеко и высоко – может просто не видеть и не знать то же, что и ты! А ты не рядовой уже, а капитан, пусть пока и «авансом»! Что значит – кроме храбрости и послушания, тебе надо еще и думать. И решать, и отвечать за свои решения. Помня, что «преступное бездействие» это тоже поступок, караемый трибуналом.
Где границы дозволенного? Скунс снова посмотрел на меня как на неразумного и ответил, что я волен делать все, что в моем понимании необходимо для победы. В Советской армии, с победой, прошедшей по половине мира, принято, что победителя не судят. Ограничений лишь два. Первое, обязательное, это явно выраженная воля вышестоящего командира, когда прямо сказано, сделать что-то и в указанный срок, или не допустить того-то. А второе – это общие правила тактики, отрабатываемые на тренировках, наивыгоднейшие в битве, «ведь не ходите же вы на руках»?
– Ходим, – отвечаю я, – не вы ли нас учили в городе передвигаться согнувшись, «чтобы рукой в любой момент можно было коснуться земли»? И на учении приказывали сержантам бить бамбуком тех, кто движется неправильно? Или в лесу перемещаться «по-обезьяньи», на всех четырех[48].
– А это уже тактика, – отвечает Мудрейший, – хотя ты сам пример привел, когда правила меняются. Если по-обычному, не в бою, мы ходим как люди, то когда подкрадываешься к часовому ночью в лесу, лучше по-обезьяньи! Так поверь – то, чему вас обучали, это готовые рецепты на стандартные случаи в сражении. И нужно не только их заучить, но и понять, зачем – чтобы увидеть, если в каком-то конкретном бою выгоднее окажется поступить не так!
Я был в смятении. Выходит, у советских за каждый свой поступок можно подвергнуться суровому наказанию? За то, что ты содеял не по своей воле, а по приказу (а в войске иначе и не бывает)?
– Верно понял, – усмехнулся Мудрейший, – за каждое свое действие или бездействие конкретно ты отвечаешь. А уж в какую сторону – от результата зависит. За победу – награда и чин. Наоборот – трибунал. Замечание, предупреждение, расстрел – хотя последнее это лишь при тяжких последствиях или твоем злоумышлении. Как, например, если ты вступил в сговор с врагом или к собственной выгоде что-то сделал в ущерб победе! Так не ошибайся и не предавай! Вот я восемь лет назад лейтенантом был – и без единой награды. А теперь…
Я почтительно склонил голову. Поскольку мне говорили, что Мудрейший приехал к нам из самой Москвы, где сам император Сталин удостоил его личной аудиенции и благоволения. Что здесь он наравне с самыми большими советскими генералами – и сам, еще пребывая в молодых годах, без всякого сомнения, станет генералом. Значит, он добился такого, потому что в каждом бою находил самый лучший путь к победе? Подобно тому, как у нас когда-то любой человек, сдав три ступени экзаменов, мог стать чиновником при императорском дворе?
– Можешь считать так. Сдашь этот экзамен – взлетишь высоко: за товарищем Сталиным награда не пропадет! Не сдашь – ну, опять в батраки скатишься, от помещика палки получать. Выбирай!
Нет, туда не хочу! А как отец хотел, экзамены сдать – и мне указывал. Военным стать – так если у советских генерал выше чиновника?
– Ну так учись! Всю жизнь учись. Пока у меня – после еще спасибо скажешь. Вернемся, я тебя еще по тактике погоняю. В солдатики поиграем, на макете – что было, что могло быть. И попробуй не ответь!
Внимание и повиновение! Хорошая наука заслуживает даже того, чтобы учитель – бамбуковой палкой вбивал ее в спины нерадивых!
Из протокола допроса.
Записано по прибытии на территорию советской зоны, подшито к делу
Зачем спрашиваете – вы же видели у меня татуировку группы крови? Да, ваффен СС. Восточный фронт, затем Франция, был взят в плен англичанами – ну вы же помните, «в Европе не было мерзавцев, которых Британия не жаждала бы взять к себе на службу».