Конечно, я выбрала «моржиху». Со мной вызвался Ефремов – остальные товарищи заявили, что их на море укачивает, и они уже видели все, что бы их интересовало. Как сказал нам Иван Петрович, ожидался короткий выход на полигон, испытать какие-то новые торпеды – «Так что не беспокойтесь, Анна Андреевна, не пойдем же мы в бой с болванками, обязательно вернемся в базу». Размеры подводной лодки удивляли, это какой-то сказочный «Наутилус», хотя не было залов с люстрами и изысканными интерьерами, зато присутствовала даже финская баня с маленьким бассейном, и физкультурный зал. А так обычные каюты и коридоры, как на пароходе.
Нас переодели в морскую форму, подобно членам экипажа. Мы обедали в кают-компании, вместе с офицерами. На стене, как положено, висел портрет Сталина – а под ним еще две фотографии, меньшего размера, какой-то моряк в парадном мундире с золотыми погонами… и Анна Лазарева! Оказалось, это ее муж, бывший командиром «моржихи» всю войну – Иван Петрович был у него помощником, – ну а Анна – «это наш ангел-хранитель на берегу». А кроме того, она так хотела хоть раз выйти на этой подлодке хотя бы в короткий поход, но не сложилось – так что адмирал Лазарев (теперь вспомнила, он в войну против японцев командовал флотом на Дальнем Востоке) приказал хоть портрет ее здесь поместить.
В моей каюте на К-25 был прибор, которого я совершенно не ожидала увидеть на подводной лодке в походе – катушечный магнитофон, какие сейчас наличествуют лишь в радио- и телестудиях. И несколько десятков бобин – там были песни, в том числе и незнакомые мне, не просто «патриотического», а прямо «имперского» содержания! Я жадно слушала – простые рифмы, отсутствие изысков, несложные аккорды откровенно любительского исполнения под гитару – но как мне разъяснили, эти песни сочинялись для исполнения не в салонах, а в «походно-полевых условиях», и вовсе не профессиональными артистами, поэтами и музыкантами, «народное творчество, когда хочется сказать, о чем душа просит». Но – искренне и свежо!
Высока ковыль-трава поля Куликова –
Будто нам для вечных снов выстелен ковер…
Покидая отчий дом, мы давали слово:
Лучше встретить смерть в бою, чем нести позор.
Скоро поле тишины станет полем брани,
Скоро ночь уйдет домой, унося туман,
Скоро копья зазвенят в чужеземном стане,
И взовьется в синеву знамя у славян![52]
В остальном было даже скучно. На подводной лодке люди постоянно чем-то заняты, так что наше общение с офицерами было гораздо более сухим и коротким, чем на берегу. Мы быстро дошли до «полигона», во время испытаний я и Ефремов находились в центральном посту (так на лодке называется место, откуда командир отдает приказы), нас усадили в кресла возле каких-то выключенных приборов, похожих на телевизоры, но со множеством ручек и переключателей на передней панели, строжайше приказав ничего не трогать, «хоть все тут обесточено», сказав, что это рабочие места офицеров БЧ-2, для которой учебно-боевых задач сейчас нет. Ефремов после сказал мне, что представлял себе ЦП совсем иным – поскольку в Ленинграде успел посетить лодку-музей Л-3, установленную в Гавани на обозрение всем желающим, «там все на водомерный пост было похоже – сплошные трубы, краны, манометры, и теснота, как в плацкартном вагоне».
Если я правильно поняла, то командир и офицеры, глядя на свои экраны, по которым бегали какие-то цифры, а также линии и точки, определяли по ним положение своего корабля относительно цели. Совершили маневр – Иван Петрович несколько раз приказывал, «курс, глубина» – и наконец, пуск торпед! И сообщение от кораблей наверху – попали хорошо. И так три раза – все протекало рутинно, никакой атмосферы, напряжения боя! Когда я сказала это во время обеда, кто-то из офицеров заулыбался, а Иван Петрович серьезно ответил, что мишени не стреляют торпедами в ответ. И подводный бой таков, больше похож на шахматы, а не на фехтование – кто кого передумает, предугадает, займет лучшую позицию и выпустит торпеды. Иногда долгие часы маневрирования и выжидания ради одной команды «залп».
– Но это больше для старых лодок характерно. У нас скорость побольше, так что все куда динамичнее идет. Так всю войну и работали – потопив без малого сотню фрицев.
Так проходит подводный бой – лодка против лодки. Иван Петрович снова удивил меня знаниями, сославшись на малоизвестный у нас роман американца Джека Лондона. Где была описана «дуэль змеи и птицы», с завязанными глазами против ружья.
– А у нас – вот представьте дуэлянтов в темной комнате. Любое движение – шум, выдающий вас. Можно включить фонарь – но если противник окажется в тени, то он выстрелит раньше вас и не промахнется. Потому оба стараются определить место цели на слух. Допустимо лишь в последний момент зажечь фонарик, для окончательного прицела. Время не ограничено – у кого терпения больше. Ошибка – смерть. У подводников нет могил – а просто в срок на базу не вернулся, на радио не отвечает, ну значит, конец!
Нет могил? Я вспоминала подводную лодку «Товарищ», погибшую в тридцать пятом. Как после ее подняли и извлекали тела экипажа – а я представляла, как они там медленно и мучительно задыхались, заживо погребенные в лежащем на дне стальном гробу[53]. Бр-р, по мне так куда лучше умирать как в Цусиме, от вражеских снарядов! Понятно, отчего у подводников, как мне разъяснили, льготы по сроку выслуги и увеличенное жалованье! Почти сотня побед – это какое же мастерство и удача нужны, чтобы выйти живыми? Сто раз заглядывать в глаза смерти – и мило шутить за столом?
К-25 возвращалась в Полярный, когда Иван Петрович вызвал меня и Ефремова и заявил, что получена радиограмма из штаба флота с приказом.
– Мы не зайдем в базу. Сейчас всплывем, примем с «Сухоны» боевые торпеды – и на запад. А вас, товарищи писатели, попрошу перейти на транспорт, через сутки будете на берегу. Было приятно с вами познакомиться, Анна Андреевна, и с вами, Иван Антонович. Не поминайте лихом – может, еще и встретимся, в Москве.
Я ответила – что тогда уж в Ленинграде. И простите, если это секреты – но это что, война? После атомных бомб, Сианя и Шанхая, мир застыл на грани, как летом четырнадцатого. И я помнила слова Лазаревой, сказанные мне тогда: когда над городом тысяча тяжелых бомбардировщиков, меркнет солнце, а бомбы падают как дождь, и после в бомбоубежищах находят лишь пепел вместо людей. И единственная атомная бомба приведет к такому же результату. Боже, какой рыцарственной и гуманной казалась мне сейчас та далекая война, первая из числа великих войн – во время которой мы ужасались неслыханным прежде жестокостям вроде массового взятия и казней заложников, потопления мирных пассажирских пароходов. Вторая намного ее превзошла – какой же будет третья?
И бесполезно протестовать. Как в романе одного классика (интересно, был ли этот случай в жизни?), когда интеллигент, учитель, попав на фронт, увидел, что вокруг падают снаряды. И он бросил винтовку, встал из окопа и закричал: «Что вы делаете, здесь же люди!» Его разорвало в клочья снарядом. И война – еще Первая, не Вторая – продолжалась целых четыре года.
И если подводная лодка выходит в поход с боевыми торпедами – значит, война уже объявлена? Иван Петрович лишь плечами пожал – задача боевая. То есть будем врага топить. А он нас – будет стараться.
Лида Ч. мечтала, чтобы война началась – и нас разбили. После чего, по ее разумению, «цивилизованный мир научит нас демократии». Подобно тем интеллигентам, что слали поздравления микадо «с победой японского оружия». Но я-то не интеллигентка и никогда ею не была. Пусть большевики, подобно простонародью, не делали различия между интеллигенцией и дворянством. Интеллигент не служит никому, кроме себя, – а для дворянина же свобода означает свободу выбора, кому служить. Интеллигент не обременяет себя понятием чести, руководствуясь исключительно разумом (и целесообразностью) – для дворянина поступить бесчестно, даже перед самим собой, недопустимо. Знаю, что дворяне старой империи были далеки от этого идеала – потому и стала возможной большевистская революция. Но каждый отвечает за себя.
Каждый выбирает по себе –
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку –
Каждый выбирает по себе[54].
Эта песня, которую я вчера слышала здесь, в кают-компании, тоже сыграла свою роль. Лида Ч. могла думать что угодно – но эти люди, уходящие в смертельный бой, были сейчас своими для меня. И мне бежать на берег… это было как-то нехорошо.
– Иван Петрович, я хотела бы остаться, – ответила я, – и обещаю, что вас не стесню.
Командир корабля выглядел ошарашенным. Но заявил:
– Разрешу, если штаб дозволит. Если не получу «добро» до завершения перегрузки торпед – простите, но тогда марш на «Сухону». Вы понимаете, что мы на войну идем – и можем не вернуться?
– Понимаю, – ответила я, – но насколько вижу, в этой войне в штыковую бежать не надо. Так что я вас не обременю.
Наконец пришел ответ. Штаб не возражает (подозреваю, что и тут без Лазаревой не обошлось?), однако вопрос с нашим статусом на борту. Прикомандированные от политотдела флота – но и таковыми могут быть лишь те, кто принял Присягу. Тогда что я должна делать?
Все было просто. В командном посту подводной лодки я стояла перед Иваном Петровичем и повторяла слова. «Принимаю Присягу и торжественно клянусь». А ведь Присяга не может быть отменена – сохраняя силу, пока жива я и существует СССР. Царь Николай Второй, отрекшись, сам аннулировал присягу себе. Представить на его месте Сталина было невероятным. Вот и все – теперь я считаюсь на службе у Красной империи, до конца своих дней. А что скажет Лида – мне без разницы.
И даже если мне суждено не вернуться? Как – «с якоря в восемь, курс ост». Что ж, это будет, наверное, более достойным завершением жизненного пути, чем умереть в своей постели?