Ричард Овертон, один из завсегдатаев таверны «Уиндмилл», связанной с Джоном Лилборном и Уильямом Уолвином, работал в секретной типографии в доме на Бишопгейт. За лето он выпустил ряд памфлетов в пользу «знаменитого и достойного страдальца за свободу своей страны подполковника Джона Лилберна». В одном из них Овертон в откровенной манере заявлял, что палата общин имеет или должна иметь права действовать исключительно как агент народа, который должен «раз в год свободно выбирать парламент». За такое неприкрытое требование установления истинной демократии он отправился в тюрьму Ньюгейт, откуда, ничуть не смутившись, выпустил из своего полемического лука «стрелу против всех тиранов, в привилегированное чрево деспотичной палаты лордов». В этом памфлете он красноречиво отстаивал право каждого человека быть «королем, священником и пророком в своем собственном кругу». Бог обладает властью и правом судить конкретного человека, а люди – но не Бог – делегируют эту власть тем, кого они выбрали, чтобы управлять ими. Следовательно, любая попытка парламента контролировать взгляды и верования обычных людей является угрозой «справедливым правам и прерогативам человечества».
Власти ошибочно попытались обойтись с Овертоном, как с Лилберном, но выяснили, что он будет сам лично защищать свои права. При аресте он оказал сопротивление, и его пришлось тащить по улицам с ногами, болтающимися, «как пара копеечных свечей», пока офицеры не потеряли терпение и не понесли его, держа за плечи и пятки. В тюрьму Ньюгейт он прибыл, прижимая к груди том «Институций» Эдварда Кока и читая следовавшей за ним толпе лекцию о законных и неотъемлемых правах англичан.
Лилберн по-прежнему являлся неофициальным лидером кампании за врожденные права каждого англичанина. Из своего заключения в Тауэре он побудил людей организовать демонстрацию у Гилдхолла, когда 29 сентября 1646 г. там проходили выборы нового лорд-мэра. Группа простых горожан во главе с участником войны часовщиком из Корнхилла заявила, что имеет право голосовать. Им было отказано в жесткой форме, после чего они подали протест именем свободных людей, горожан и лондонского простонародья. Лилберн после краткого изучения всех записей, которые смог получить, в течение недели-другой написал и опубликовал памфлет London’s Liberty in Chains («Свобода Лондона в цепях»), утверждая, что право каждого свободного человека голосовать на выборах было принципом правления в саксонские времена и что хартия короля Джона дала всем горожанам Лондона право выбирать лорд-мэра.
Тем не менее в тот год лорд-мэра избрали, как раньше, и, хотя Лилберну результат не понравился, он не удовлетворил и парламент. Ни разу с момента вступления Пеннингтона в должность в 1643-м у них не было лорд-мэра, который бы полностью удовлетворял их. Сити упорно подтверждал свои роялистские симпатии, и сэр Джон Гейер, избранный лорд-мэром осенью 1646 г., был всем известным роялистом и десять лет назад даже собирал для короля «корабельные деньги».
И в Англии, и в Шотландии пресвитерианцы начинали с недоверием и скепсисом сознавать, что все складывается не так, как они предполагали. В то время как сектанты тихо наращивали свои силы в Лондоне и Вестминстере, король в Ньюкасле вопреки их настояниям отказывался купить помощь шотландцев ценой подписания Ковенанта.
Карл с бесполезной изобретательностью и при содействии Уилла Мюррея разрабатывал план отсрочить решение вопроса о религии на три года, узаконив в этой сфере систему, которая на данный момент существовала в Англии, и сделав будущее церкви предметом дальнейшего обсуждения. Сам же король со своей стороны намеревался принять решение в пользу епископального управления. Довольный предполагаемой отсрочкой, он поручил епископу Лондонскому Уильяму Джаксону узнать, будет ли допустимо королю, с его точки зрения уступив необходимости, на время оставить англиканскую церковь, имея в виду непременно «восстановить и сохранять» ее, как только у него появятся силы это сделать. Джаксон проконсультировался с лишенным престола епископом Сейлсбери Брайаном Даппа и пришел к неутешительному выводу: король может признать ситуацию, сложившуюся на сегодняшний день в Англии и Шотландии, но не должен санкционировать или гарантировать ее дальнейшее существование. Ответ не сыграл большой роли, поскольку план короля не пришелся по нраву никому.
Приезд короля к ковенантерам имел в основе своей недопонимание, и теперь исправить ситуацию было уже невозможно. Он поверил, что в конце концов они станут сражаться за него, за своего законного государя, рука об руку с его друзьями, которые еще оставались на поле боя. Они верили, что он не приехал бы к ним, если бы не был готов дать согласие на великое дело реформирования церкви, которому они отдали свои сердца. Лишь немногие из них верили, что для него поддержка епископальной церкви – это дело совести; они полагали, что его приезд к ним указывал на готовность принять их религию и что его последующий отказ сделать это вызван тем, что Карл сознательно и злонамеренно изменил свое мнение.
Положение короля, оказавшегося в одиночестве, в опасности, затравленного врагами, но при этом исполненного решимости сопротивляться, на вид было более страшным, чем трудности тех, кто его травил. Но хотя на тот момент положение шотландских лидеров выглядело лучше, перед ними стояла более трагичная дилемма. По-своему они были верны своему королю. Его предшественники Стюарты более двух веков удерживали корону Шотландии благодаря тому, что занимали опасное место арбитра меж различных фракций местной знати, и шотландцы, несмотря на свою склонность к мятежам, были сильно привязаны к своему монарху, к которому питали высокомерную собственническую преданность. В Шотландии король воспринимался как глава дома и отец семейства. Люди могли плохо говорить о нем, но это была привилегия его народа, не мешавшая ему защищать короля от любого нападения и любой критики извне. Теперь это собственническое отношение к государю изменили идеи, почерпнутые из Ветхого Завета. Власть, которой обладал Самуил над иудейскими царями, отразилась в той свободе, с которой священники и члены благочестивой партии указывали на ошибки короля Карла, а библейское представление о королевской власти, господствовавшее среди ковенантеров, не стало от этого менее искренним. Они надеялись сделать Карла благочестивым монархом, который обеспечит всестороннюю поддержку пресвитерианской церкви со стороны светской власти. Будучи смертным, он признает, что может быть грешным и, подобно древнему Давиду, раскается в своих грехах. Король смиренный перед служителями Бога может в то же время быть великим и славным королем. В Писании тому есть множество доказательств, так почему король Карл должен отказаться от того, что делали величайшие иудейские цари?
Эта концепция королевского сана развивалась в Шотландии в течение целого поколения, начиная с 1603 г. В то время в Шотландии не было короля, с поведением которого можно было бы соотнести эту концепцию, чтобы проверить ее применимость в реальной жизни. Она явилась странным плодом исключительных обстоятельств, которые могли создать только люди, чья преданность идее монарха была так же сильна, как их религиозная вера, но при этом сам король физически отсутствовал.
Осенью 1646 г. ковенантеры, которые восемь лет жили с верой, что такой монарх и такая монархия действительно могут существовать, оказались перед лицом гибели своих надежд. Искренний и велеречивый Бейли посвятил этой теме свои письма: «Безумие короля поставило всех нас в тупик». Аргайл и Уорристон были более молчаливы, но не менее остро ощущали свое поражение, поскольку оба жили и работали, имея перед своим внутренним взором ту же иллюзию. Они сознавали, что отказ короля принять пресвитерианство означал конец их надеждам сохранить Карла своим королем. Но если они не могли сохранить его королем, то вся их концепция церкви и государства оказывалась под угрозой.
После того как король отказался от мирных предложений, шотландские представители в Лондоне с тревогой думали о будущем своего пленника. Если Карл не подпишет Ковенант, то станет для них не только бесполезным, но и опасным, и, если они увезут его с собой в Шотландию, он будет средоточием недовольства. В то же время их сильно беспокоили изменения, которые могут произойти, если он попадет в руки англичан. Что будет, если к власти придут индепенденты с их упорными разговорами о свержении короля? Что им делать теперь, когда война закончилась и в течение нескольких месяцев их армия должна будет пересечь границу и вернуться к себе? Англичане подозревали их в заговоре с целью позволить королю бежать. В палате общин прошли обсуждения, и она отказалась поддержать тех, кто требовал его немедленной выдачи. Но, похоже, дать королю бежать было единственным решением, которое не приходило в голову ковенантерам. Если бы он бежал, то наверняка для того, чтобы присоединиться во Франции к своей папистской королеве, и раз уж он не смог заключить союз с ковенантерами, то связался бы с Монтрозом, ирландскими бунтовщиками и, конечно, с Ватиканом. Совесть не позволила бы им совершить такое зло.
Однако ковенантеры не могли уйти, пока деньги, которые англичане задолжали их армии, не будут выплачены, чтобы хоть как-то успокоить солдат. Эта вынужденная задержка давала им время обдумать свое затруднительное положение. Шотландцы оценивали долг в 600 000 фунтов; палата общин сделала контрпредложение о 100 000 фунтов. Таким образом, верхняя и нижняя границы были зафиксированы, и теперь шотландские уполномоченные и палата общин перешли к осторожной торговле с целью договориться о взаимно приемлемой сумме. Выплата этих денег не имела никакого отношения к их планам в отношении короля. Но ковенантеры хорошо понимали значение того, что делают, и знали, что эти деньги и вывод армии можно использовать, чтобы заставить англичан обходится с королем уважительно. Какое-то время они обсуждали, следует ли в качестве условия вывода армии потребовать от англичан гарантий, что они не станут свергать короля. Позднее они увидели, что их мотивы могут быть истолкованы неправильно. Аргайл, Лоудун, Лодердейл и Уорристон заявили, что «неразумно» поднимать вопрос о короле в связи с договоренностью о деньгах. Но в конце концов ни мудрые предосторожности, ни добрые намерения не смогли противостоять настойчивой, лживой, но правдоподобной клевете, утверждавшей, что осенью 1646 г. шотландцы решили продать своего короля.