Король, находившийся далеко от побережья и окруженный своими солдатами, не придал большого значения этим неудачам на море. В приятной атмосфере оживленного маленького городка, где в базарные дни мелодичная речь его валлийских подданных смешивалась с английским говором, его настроение улучшилось. В город начали приходить лояльные дворяне из Монтгомери и Вендора со своими людьми. Они жили за счет продажи шерсти овец, которых разводили у себя в горах, и легких шерстяных тканей, которые производились в деревнях для последующей продажи торговцам из Шрусбери. В период своего полновластия король защищал их права от попыток алчных купцов-авантюристов из Лондона1 установить монополию на торговлю шерстью. Теперь этот регион, обязанный ему своим недавним процветанием, выражал свою благодарность.
Дальше к югу в Монмаутшире и Гламоргане сын графа Вустера лорд Херберт Реглан оставил свои дилетантские проекты по созданию подводного транспорта, шагомера и использованию водяной энергии и набирал армию. Старый граф Вустер был столь же богатым, сколь и преданным королю. Теперь король предложил ему титул маркиза за 20 000 фунтов. Дополнительным проявлением его милости стала отправка 20-летнего принца Уэльского с визитом к Реглану. Молодой Карл весело провел время с валлийскими дворянами в большом обеденном зале графа Вустера, с благодарностью получил в дар их фамильное серебро для передачи его в казну отца, отведал домашнего метеглина[15][16] за здоровье «древних бриттов» и поклялся навсегда остаться их принцем Уэльским.
В Шрусбери к королю присоединился Патрик Рутвен, старый солдат, который в 1640 г. удержал в руках короля Эдинбург, защитив его от наступавших ковенантеров. Получив этой весной титул графа Форт, он с тех пор находился в Германии и теперь прибыл к королю с группой офицеров-шотландцев. Форт был выдающимся опытным солдатом, занимавшим высокие посты в армии Швеции. Несмотря на то что ему было почти 70 лет и он страдал глухотой и подагрой, Форт был более активным и современным командиром, чем Линдси, и вопреки своему возрасту имел гораздо больше общего с молодым энергичным Рупертом, который ежедневно натаскивал королевскую кавалерию на лугах долины Северна. Прибытие Форта и валлийской пехоты, которая по численности вскоре превысила английскую, уменьшило влияние графа Линдси, по-прежнему остававшегося номинальным главнокомандующим, хотя основную работу делали двое других, да и авторитет их был выше.
Тем временем к королю присоединился Томас Бушель, инженер и бизнесмен, арендовавший валлийские рудники. Он обязался за свой счет одеть три батальона пехоты, предоставить пушку и снаряды из собственных запасов, а также печатать монеты (частично из серебра со своих рудников, остальное из переплавленных серебряных предметов) в количестве 1000 фунтов в неделю для выплаты жалованья войскам. На некоторых из этих монет красовалась надпись: «Exurgat Deus, dissepentur inimici»1, на других более трезвая фраза: «Pro religione et Parliamento»[17][18]. Последняя надпись отражала официально используемую королем теорию, что он защищает истинную религию и законные права парламента от негодяев из Вестминстера. Однако умеренно настроенные люди, которые отвергли парламент, чтобы служить королю, оценивали девизы на его монетах и его безупречные публичные заявления в сравнении с реальными свидетельствами о компании, которую он вел. Карл был окружен профессиональными солдатами, вооруженными людьми, исповедовавшими римско-католическую веру, и даже ирландскими лордами – Диллон и Тааффе, – которых подозревали в участии в восстании и которым он теперь жаловал офицерские звания в своей армии. Видя такие вещи, люди умеренных взглядов боялись победы короля не намного меньше, чем его поражения.
Лорд Спенсер в письме к жене, написанном в расположении войск короля, обозначил дилемму, стоявшую перед ним и другими молодыми людьми: «Если человек не был полон решимости сражаться на стороне парламента, что для меня хуже смерти, про него, без сомнения, сказали бы, что он боится воевать. Если бы можно было разумно разрешить этот вопрос чести, я не остался бы здесь и часа». Растущее влияние папистов глубоко тревожило его. Он считал, что, если король окажется в Лондоне до конца года, это станет триумфом жестоких людей и экстремистов, и для людей умеренных протестантских взглядов, таких как он, не будет альтернативы, кроме добровольного изгнания. Его письмо заканчивается на неожиданной ноте. «Я никогда не видел, чтобы король выглядел лучше, – писал он. – Он очень весел, судя по непристойным разговорам, которые я слышал, когда был в гостиной».
Возбуждение и жизнь на открытом воздухе хорошо подходили неугомонной натуре короля. После двух лет разочарований и поражений он чувствовал, что готов нанести удар и постоять за то, во что верил. Его решимость поддерживали письма жены, призывавшей не слушать тех робких советников, которые говорили о мире и компромиссе.
В Шрусбери король собрал 6000 пехотинцев и 15 сотен драгун, а также кавалерию, которую обучал его племянник. Более того, его злоключения вызвали в его сторонниках такую пылкую преданность, которой он не знал в дни своего полновластия. Она обострила чувства, которые он так долго сдерживал, и стала бальзамом для его задетого самолюбия. Атмосфера войны уже немного смягчила его излишнюю непреклонность. Людям, которые готовы за него умереть, многое было простительно.
Теперь пугавшая всех гражданская война стала свершившимся фактом. Армии короля и парламента были готовы идти вперед. Встревоженные мужчины и женщины искали в своем сердце оправдание выбору, который они сделали или должны были сделать в ближайшее время. Возможно, у искренних сторонников той или иной стороны имелись убедительные доводы, хотя политическая теория, в которой было воспитано большинство англичан, почти ничем не могла им помочь. Поскольку король и парламент являлись частями единого политического организма, война между ними была абсолютно невозможна. Каждый человек решал проблему, стараясь наилучшим образом определить, кто из них временно утратил свои функции. Правда ли, что король, сбитый с толку «вредоносными советниками», больше не хозяин своих суждений и его власть на данный момент перешла к парламенту? Правда ли, что парламент, контролируемый злонамеренной фракцией и запуганный всяким сбродом, больше не может представлять нацию и ее истинные права отстаивает король?
Для таких, как сэр Джон Оксинден, король являлся королем лишь в своей взаимосвязи с государством. Те, кто стоит за государство, утверждал он, «делая это, стоят за короля и, следовательно, и за короля, и за государство». Таков был аргумент Пима, Хэмпдена, Эссекса и всех лидеров партии парламента. Они чтили королевскую персону и боролись за то, чтобы вернуть ее парламенту и восстановить утраченное единство.
Такой аргумент озадачивал более умеренных роялистов и приводил в ярость более решительных. Различие между Карлом-человеком и Карлом-королем казалось им опасной софистикой. «Я умоляю тебя помнить, что его величество священно, – писал молодой Эдмунд Верней своему старшему брату, который выбрал сторону парламента. – Я верю, когда все вы говорите, что не намерены причинить королю вред, но может ли кто-нибудь из вас гарантировать, что ни один выстрел не несет опасности ему лично?» В одной из шутливых баллад, написанной неким кавалером, приведена яркая пародия на утверждения «круглоголовых»:
Чтобы сохранить его величество,
Мы сражаемся против него.
Те, кто не мог принять идею, что существует различие между Карлом Стюартом и королем, были вынуждены – даже если не одобряли его действия и политику – встать на его защиту, когда парламент начал против него войну. Переход умеренных в лагерь роялистов ускорила их нелюбовь и подозрения в отношении парламентских лидеров. Продуманная умеренность заявлений, которые в последние месяцы готовил для короля Хайд, выгодно контрастировала с выраженными в резкой форме возражениями парламента, из-за чего Пим и его партия выглядели более непримиримыми, чем король. Возмущение, охватившее многих, когда Карл решил применить силу, чтобы арестовать пятерых депутатов, остыло за лето, когда стало ясно, что Пим и его друзья не только избежали опасности, но и использовали ее, чтобы усилить свои позиции, дискредитировать короля и изгнать его из столицы. Ловкость, с которой они захватили флот, главные морские порты, королевские верфи и склады боеприпасов, возможно, вызывала невольное восхищение, но не могла тронуть сердца. В то же время бедственное положение короля мгновенно дало ему право претендовать на бескорыстную рыцарскую преданность. Парламент не мог возбудить подобные чувства. На благочестивые восклицания: «Боже, храни короля и парламент!» – циники склонны были отвечать: «Боже, храни короля, а парламент прекрасно сам о себе позаботится».
Были люди, которые думали, что Пим и его хунта развязали войну с единственной целью – защитить себя от короля, на которого они постоянно нападали. Но простые люди за пределами узкого круга хорошо информированных, сомневающихся и настроенных критически делали выбор, исходя из своего понимания веры, преданности и упрощенного представления о политике последнего десятилетия. Лондонцы еще помнили кровь, текущую из отрезанных ушей Принна, Бертона и Баствика, и полосы, оставленные бичом на теле Лилберна, а пуританские проповедники не позволяли им забыть препятствия и притеснения, чинимые архиепископом Лаудом. И если теперь парламент просил денег на финансирование армии, то в памяти людей были еще живы королевские поборы в виде «корабельных денег» и оплаты двух войн с Шотландией. Добавьте к этому неудобства, связанные с монополией на мыло, соль и табак.