Граф Антрим, который, горя энтузиазмом, прибыл из Ирландии на той же неделе, что и Гамильтоны, был принят в Оксфорде с радостью. С присущей ему изобретательностью и везением он ускользнул от шотландских тюремщиков в Ольстере, заглянул к ирландским конфедератам в Килкенни, предложил себя в качестве командующего всеми силами, которые они отправили в Англию, и теперь объявился в Оксфорде как генерал и командующий ирландскими войсками. Лишь по прошествии нескольких месяцев выяснилось, что конфедераты вовсе не назначали его на этот пост. Но какими бы еще полномочиями он ни обладал, согласно собственным представлениям, Антрим, бесспорно, являлся вождем ирландских Макдоналдов и в эти зимние недели получил королевское одобрение на организацию совместно с Монтрозом союза его людей с их преследуемыми соплеменниками с островов и с шотландского Хайленда, чтобы затем поднять всеобщее восстание против Аргайла, Кэмпбеллов и Ковенанта. Монтроз надеялся, что к этому движению в конце концов присоединятся пребывавшие в унынии роялисты из других частей страны и со временем, возможно, Хантли и Гордоны.
Военные планы короля, похоже, все более открыто подтверждали выдвинутое его оппонентами обвинение, что он нанимает папистов, ирландцев и других головорезов, но в своей гражданской политике он стоял на том, что защищает единство нации и закон.
Однако Карлу не удалось удержать на своей стороне структуры, осуществлявшие отправление закона. Он не смог перевести в Оксфорд юридические институты, хотя при нем была большая печать королевства и ее хранитель Эдвард Литтлтон. В ноябре 1643 г. прямо перед смертью Пима парламент после долгих дебатов решил наконец ввести в употребление собственную большую печать и аннулировать все документы, на основании которых другая печать была «тайно и вероломно увезена». Но в декабре король нанес ответный удар. Воспользовавшись смертью Пима и неприязнью, которую, по его мнению, испытывали многие из его подлинных сторонников к альянсу с шотландцами и новому Ковенанту, он выпустил прокламацию – подготовленную, естественно, Эдвардом Хайдом, – осуждавшую этот альянс и призывавшую членов парламента, отказавшись от дьявольской хунты, продавшей Англию шотландцам, присоединиться к нему в Оксфорде и заново созвать там свободный парламент. Всем тем, кто выступал против него, Карл предлагал «всеобщее прощение… чтобы весь мир увидел, с какой готовностью и желанием мы способны забыть нанесенные нам оскорбления и раны, и, благодаря единению английских сердец, предотвратить несчастья, которые несет нашему королевству иноземное вторжение». Из-за исключения, дезертирства и просто отсутствия число присутствующих на заседаниях палаты общин уже уменьшилось в среднем на 200 человек из первоначальных 600 членов. Палата лордов, где на заседаниях присутствовало 15–20 человек, имела еще более жалкий вид. За счет своих сторонников король мог бы собрать более многочисленную палату лордов и обойтись палатой общин не намного меньшей, чем в Вестминстере. Такой парламент в Оксфорде мог составить серьезную конкуренцию своему сопернику из Вестминстера. По меньшей мере теоретически Карл мог бы снова собрать вместе пошатнувшуюся власть короля, палаты лордов и палаты общин.
Пока шла подготовка к открытию парламента в Оксфорде, король снова носился с идеей заговора. Все началось с некоего Томаса Огла, затем к делу подключился отец Дигби, граф Бристоль, который предположил, что можно привлечь на сторону короля индепендентов[25], пользуясь их страхом перед шотландцами и пресвитерианцами. Он считал, что такие люди, как Филип Най и влиятельный проповедник Томас Гудвин, согласятся на возвращение епископства и возрождение церкви, достаточно лишь королю обеспечить определенную терпимость к сектам. Заговорщики утверждали, что обеспокоенный Лондон хочет одного лишь мира, и многие влиятельные горожане, несомненно, поддержат любое серьезное движение в этом направлении. Им поможет сэр Бейзил Брук, ярый роялист и католик, хотя на данный момент он в тюрьме и его помощь несколько ограничена. Но есть еще ювелир Вайолет, старый посредник, которого прежде уже использовал двор, он отвезет письма короля его друзьям в городе. Была надежда получить поддержку нового лорд-мэра сэра Джона Волластона. Губеренатор Эйлсбери, полковник Мосли, обещал в нужный момент сдать город. Самым полезным из тех, кто присоединился к заговорщикам, был видный парламентарий генерал Райли, предлагавший свою помощь в организации масштабного дезертирства из армии парламента. С виду заговор обещал даже больше, чем заговор Уоллера в прошлом июне, но на деле был фикцией, поскольку Мосли обманывал не парламент, а короля и обо всем, что проходило через его руки, сообщалось в Вестминстер.
Лондон, погруженный во мрак депрессии, казалось, подготовился к очередным неприятностям. Ни публичных представлений, ни травли медведей; даже кукольные представления редкость, – лишь время от времени унылые процессии пленных. Ни двора, ни знати. Разве что казнь католического священника отца Белла и какого-то шпиона роялистов внесли некоторое разнообразие в обычную череду наказаний воров. Из экономии «никаких представлений у лорд-мэра, только обед». Еженедельный пост, установленный парламентом, каждую среду, и еще один, который соблюдали и добрые англикане, и непокорные роялисты, – каждую пятницу. И в довершение всего – обыски в каждом доме в поиске дезертиров. Но тут вмешался новый мэр, который заявил, что не будет отвечать за порядок в Сити, если не прекратится это бессмысленное давление, и лондонцам, дезертировавшим из армии Уоллера, не разрешат вести свою обычную гражданскую жизнь.
В этой унылой атмосфере возникли первые споры между парламентариями и шотландскими представителями. Последние были потрясены, обнаружив, что их английские союзники предлагают приостановить все дела на день Рождества. Лидеры парламента, стремившиеся сохранить с ними хорошие отношения, сразу пошли на попятный и заявили, что к Рождеству следует относиться по примеру пресвитерианцев, то есть считать его обычным рабочим днем. Но англиканские богословы из Вестминстерской ассамблеи – причем некоторые из них уже подготовили свои рождественские службы – не дали себя запугать. Они очень опечалили своих шотландских коллег тем, что закрыли сессию и отправились проповедовать своим прихожанам в Лондоне и его окрестностях, словно никакой праведной кальвинистской реформации не было.
В январе 1644 г. ковенантеров еще более глубоко взволновали действия нескольких священников-индепендентов. Под руководством Томаса Гудвина и Филипа Ная они опубликовали и представили парламенту труд под названием Apologetical Narration («Апологетическое повествование»), в котором вежливо осуждали крайности некоторых наиболее оголтелых сектантов, но утверждали, что их конгрегационалистская церковь ближе к практике ранних христиан и больше соответствуют изменчивости времен, чем пресвитерианская приходская система. В Вестминстерской ассамблее индепенденты составляли меньшинство, но их движение было хорошо приспособлено, чтобы доносить до парламента и общества свою точку зрения без риска возникновения дебатов и голосования в самой ассамблее, где их переспорили бы и задавили численно.
К несчастью для них, публикация этого обращения совпала с разоблачением королевских махинаций, имевших цель объединить индепендентов с роялистами из Сити для свержения парламента. Заговор предали изнутри в самый критический момент. Оливер Сент-Джон осудил его как «мятежные иезуитские действия и планы, скрывавшиеся под лицемерной видимостью достижения мира… чтобы подчинить и парламент, и город замыслам врага… с намерением разрушить и обнулить существующий парламент и вовлечь нас в мирный договор без участия и согласия с нашими братьями из Шотландии». Говоря более простыми словами, этот роялистский заговор следовал тому же плану, что и более ранняя попытка Уоллера. Требования мира в Лондоне должны были совпасть с созданием парламента в Оксфорде, заключением договоренности с индепендентами и наступлением Руперта через Эйлсбери на Лондон.
Этот заговор, обычно называемый заговором Брука, – хотя маловероятно, чтобы сэр Бейзил Брук был его организатором, – закончился арестом главных преступников и самым заметным последствием имел подозрения, которые бросал на индепендентов. Лишь очень немногие из них лично принимали в нем участие, хотя король по совету Огла предлагал Филипу Наю должность королевского капеллана, а сам Огл искал подходы к Томасу Гудвину. Таким образом, неудивительно, что, когда эти двое представили парламенту свое Apologetical Narration, ковенантеры сочли их действия частью «очень коварного заговора» сэра Бейзила Брука с целью закончить войну, добившись взаимопонимания между «прелатистами» и индепендентами.
Вейну и Сент-Джону пришлось немало потрудиться, чтобы отмести от себя подозрения и сохранить дружбу шотландских представителей. В то же время лорд-мэр сэр Джон Волластон стремился снять подозрения относительно собственного поведения, дав банкет – строгий, но исполненный достоинства – для парламентариев и шотландских представителей, к которому в качестве подходящего развлечения для своих гостей добавил костер в Чипсайде, где сжег идолопоклоннические картины, книги и распятия. Лондонцы снова согнулись под дорогостоящим бременем войны. Стивен Маршалл пытался воодушевить обобранных горожан на дальнейшие усилия, похвалив их за то, что уже было сделано: «Господь дал тебе великое богатство и имущество; не жалей, что вложил это в Его дело, хотя на него уходит фунт за фунтом, тысяча за тысячей и полк за полком».
К тому времени шотландская армия «Торжественной лиги и Ковенанта» приготовилась выступить. Командующим был старый лорд Ливен. Его кавалерией командовал Дэвид Лесли, еще один военный, прошедший подготовку на шведской службе. Артиллерия – 60 орудий – была под началом Александера Гамильтона, которого обычно называли «дорогой Сэнди». Он прославился тем, что ассистировал великому Густавусу в его экспериментах с легкой артиллерией. Священник и светский старейшина от каждого полка составляли совет по поддержанию духовного благополучия войск и уходу за больными. Браниться, грабить и держать шлюх запрещалось, так же как непочтительно или дерзко отзываться о короле (поскольку эти войска были не мятежниками, а верными подданными его величества, действующими во имя его же блага). Всей армии в целом предписывалось «жить вместе, как друзья и братья, воздерживаться от непристойных слов, бесчестья, презрения и упреков, лжи и любых провокаций словом и жестом». Благородство устремлений и единство целей в войсках ковенантеров вызывало невольное восхищение.