Принц, который принял это письмо не как комплимент, а как военную корреспонденцию, заключил из него, что Ньюкасл не может сообщить ему ничего полезного о действиях противника и просто отдает себя в его полное распоряжение. Он остановился на ночлег в Форест-оф-Галтреси и отправил Горинга в Йорк сказать маркизу, чтобы в 4 часа утра он был готов идти на врага вместе с ним. Но в 4 утра Ньюкасл со своими войсками не появился, и Руперт, не желая упускать шанс напасть на противника, пока тот еще не оправился от вчерашней неудачи, перешел Уз по мосту из лодок и двинулся в направлении Лонг-Марстона, не дожидаясь сил из Йорка. Считая по-прежнему, что король в отчаянном положении (Руперт ничего не знал о сражении в Кропреди), он стремился нанести удар немедленно и завершить свою Северную кампанию.
Командующие сил парламента, информированные лучше его, уже знали, что король собрался с силами, и боялись, что Руперт может устремиться через Линкольншир на юг, чтобы соединиться с армией своего дяди. Их опасения подтвердил маневр Руперта, выславшего несколько кавалерийских отрядов в южном направлении, чтобы запутать врага и не дать ему понять, куда он пойдет. Ранним утром 2 июля парламентские генералы собрались в Марстон-Муре и решили идти на Тадкастер, чтобы перекрыть дорогу на юг. Пехота уже ушла, когда несколько парламентских патрулей столкнулись с двигавшейся по дороге на Марстон кавалерией Руперта. Один солдат из Восточной ассоциации, которого схватили, но потом отпустили, сообщил, что видел самого принца, и тот нетерпеливо спросил, с ними ли Кромвель. Стало очевидно, что он намеревался дать бой на этом участке фронта. «Слава богу, у него будет достаточно возможностей драться», – сказал Кромвель. Он знал, о чем говорит, однако приближение Руперта средь бела дня вовсе не было поводом для шуток. Они спешно послали за пехотой, приказывая ей вернуться назад, поскольку понимали, что пройдет несколько часов, прежде чем они смогут снова собрать свои силы вместе, и за это время Руперт может напасть.
Руперт не мог этого сделать. Он ждал маркиза Ньюкасла и 3000 пехотинцев из Йорка, не зная, что в своем обхождении с этим представителем знати допустил ошибку, которой в конечном счете суждено было свести на нет все, чего он добился, освобождая Йорк. Ему простили, что он не смог ответить в таком же лестном тоне, в каком было написано послание маркиза. Но куда менее простительно было, что он принял предложение услуг этого пожилого человека в буквальном смысле, не посчитавшись с чувствительностью командующего, который был вдвое старше его и в течение последних двух лет пользовался на Севере непререкаемой властью. И совсем непростительно для него, к тому времени опытного командира, было не принять во внимание состояние войск Йорка после такой длительной и тяжелой осады, которую они выносили стойко, а временами поистине героически. Ньюкасл, его штаб и его люди рассчитывали получить несколько дней отдыха и покоя. Они с полным основанием надеялись на поздравления, похвалу и даже награды. Они могли бы обойтись без благодарности, если бы им дали отдых и покой; они могли бы обойтись без отдыха, если бы их воодушевили словами благодарности и подняли им настроение надеждой на награду. Вместо этого они получили безапелляционный приказ выступить в поход от чужака, который решил, что имеет власть над ними, даже не показавшись в городе. И все же, если бы Ньюкасл и его правая рука лорд Эйтин поставили долг выше собственного самолюбия и пожелали исправить, а не усугубить ошибку принца, наихудших последствий удалось бы избежать. Но они оказались не способны на такую жертву.
Получив приказ Руперта, Ньюкасл сделал то, что делал всегда, когда чувствовал себя задетым: объявил, что уходит в отставку. У профессионального военного шотландца лорда Эйтина были свои причины не любить Руперта. Шесть лет назад, когда во время перестрелки у Влото-на-Везере Руперт попал в плен, Эйтина, который был его командиром, обвинили, что он бросил принца на произвол судьбы. С годами обида на эту критику только росла. Он подыграл гневу Ньюкасла и с преступной безответственностью раздувал возмущение Йоркских солдат, хотя его обязанностью было гасить его. Он сказал – так, чтобы многие слышали, – что не ждет, что его люди выступят в поход по меньшей мере до того, как получат все задолженности по оплате. Вскоре это решение широко распространилось в лагере, многие поверили, что Эйтин действительно приказывал им не выступать. К 2 часам утра в лагере начался мятеж, люди кричали, что не сделают ни шагу.
Предоставив Эйтину наводить порядок в войсках, Ньюкасл наконец тронулся в сторону Мура и в 9 утра присоединился к Руперту с кортежем из Йоркских дворян. «Милорд, мне хотелось, чтобы вы с вашими силами прибыли раньше, – сказал Руперт, – но надеюсь, что нас ждет знаменательный день». Ньюкасл сообщил ему, что его люди заняты разграблением брошенного лагеря противника, но лорд Эйтин, без сомнения, в скором времени приведет их. Руперт, зная о нынешней слабости противника, предлагал атаковать немедленно, не дожидаясь их. Ньюкасл возражал, и принц согласился с его мнением, сделав, таким образом, вторую серьезную ошибку. Войска парламента занимали неудачную позицию. Их окружали высокие хлеба и живые изгороди, которые ограничивали свободу маневра, а движение замедляли неоднократные сильные летние ливни. К 4 часам пополудни, когда Эйтин с пехотой дошел из Йорка до Мура, армии противника были полностью построены и приведены в боевую готовность. Сквозь влажную предвечернюю жару можно было услышать, как они поют псалмы.
Роялисты стояли на открытом месте, сторонники парламента – чуть выше, но их позиция среди огороженных полей и зарослей дрока была менее удобной. Между армиями проходила канава, кое-где обрамленная изгородями. Фронт парламентских войск растянулся на полторы мили от деревни Марстон с правой стороны до деревни Токвит с левой. Оливер Кромвель с кавалерией Восточной ассоциации, насчитывавшей около 3000 человек, стоял на левом фланге, сэр Томас Ферфакс с кавалерией Севера численностью около 2000 – на правом, где почва была изрыта ямами и трудно проходима. Шотландцы согласились разделить свою кавалерию, сформировав из нее на обоих флангах резервы для англичан. Командующий их кавалерии Дэвид Лесли стоял рядом с Кромвелем. Он утверждал, что «в Европе нет кавалерии лучше», – поразительное свидетельство оценки достижений этого английского дилетанта, сделанное шотландским профессионалом. Они оба знали, что будут иметь дело с Рупертом и что наступает решающий момент проверки методики Кромвеля. Пехота – шотландская под началом лорда Ливена и английская под командованием лорда Ферфакса – сосредоточилась в центре.
Фронт роялистов был несколько длиннее фронта противника. Руперт хотел понять, где стоит Кромвель, чтобы составить диспозицию, наиболее подходящую для битвы с этим грозным кавалерийским командиром. В результате он расположился на правом фланге, смотревшем на Кромвеля, и это указывало, что он тщательно продумал этот вопрос. Между отрядами своей кавалерии он поместил мушкетеров, с тем чтобы, если силы Кромвеля пойдут в атаку, она разбилась о мушкетный огонь, – продуманная и эффективно используемая тактика Густава Адольфа. Руперт поставил своих людей близко к канаве, разделявшей две армии, чтобы у Кромвеля, если он захочет напасть, не было достаточно места для быстрого восстановления строя, неизбежно нарушенного при преодолении этого препятствия. Диспозиция Руперта с очевидностью предполагала, что он намерен стоять на своей удобной позиции и спровоцировать Кромвеля начать атаку первым либо с помощью беспокоящего обстрела его передовых отрядов мушкетерами, засевшими под защитой живой изгороди, либо с помощью какого-то маневра на фланге. Для его репутации, как и для репутации Кромвеля, предстоящий бой должен был стать решающим, и оба это сознавали.
В центре на переднем крае Руперт поставил свою лучшую пехоту, за которой стояла более слабая пехота из Ланкашира. Опытных ветеранов из Йорка ему пришлось поставить сзади, поскольку они пришли на место позже всех. В самом тылу стояла его личная гвардия и небольшой кавалерийский резерв. На левом фланге армии роялистов напротив Ферфакса расположились Джордж Горинг, сэр Чарльз Лукас и конница северян.
Лорд Эйтин, посмотрев на предполагаемую диспозицию, раздраженно отбросил ее в сторону. «Ради бога, сэр, это очень красиво на бумаге, но на поле нет ничего подобного». Его главное возражение, на первый взгляд, могло быть связано с тем, что силы Руперта стояли слишком близко к врагу. (Враг тоже так думал, испытывая очень большие трудности в расположении своей фронтальной линии, поскольку кавалеры стояли у него «прямо перед носом». Но Эйтин возражал не против этого.) Руперт предложил скорректировать фронт, однако Эйтин не пожелал сотрудничать. Теперь на часах была уже половина пятого, и Руперт, имея до заката чуть более трех часов, сказал, что им следует начать операцию. Эйтин, поддержанный Ньюкаслом, высказался против любых действий, способных спровоцировать бой. «Сэр, – сказал он, не в состоянии сдержать обиду шестилетней давности, – ваша поспешность привела нас к поражению в Германии в тот день, когда вас взяли в плен». Руперт снова уступил.
Обе армии окутала тишина. Никто не желал нападать, находясь в невыгодном положении, и стало казаться, они в конце концов могут разойтись без боя, разочаровав толпу любопытных, которые надеялись понаблюдать за битвой с безопасного расстояния.
В половине восьмого, примерно за час до наступления темноты, принц Руперт, решив, что в этот день ни одна из сторон ничего уже не предпримет, разрешил солдатам разойтись и поужинать, а сам ускакал в тыл к себе на квартиру. По всем правилам военного искусства было уже слишком поздно, чтобы начинать большое сражение, хотя даже при этом трудно объяснить такое поведение неизменно бдительного и неутомимого принца. Похоже, уставший от постоянного напряжения последних 48 часов и удрученный враждебностью своих коллег, Руперт внезапно засомневался в своем мнении и из-за нежелания драться со стороны Ньюкасла и Эйтина упустил из виду, что армия противника может взять инициативу на себя, не дожидаясь никаких провокаций.