Рост влияния индепендентов представлял угрозу как социальному, так и религиозному порядку. Их оппоненты понимали это, но выбрали ошибочный путь борьбы с индепендентами, упорно называя их «анабаптистами» и обвиняя (несправедливо) в стремлении к обобществлению благ и женщин, что в прошлом веке было характерно для анабаптистов Мюнстера. Но что вызывало их подлинный гнев, так это утверждение, что простые необразованные люди могут толковать Слово Божие. Доктора Бейли беспокоило, что «простые глупые парни» из шотландской армии будут сталкиваться с мнениями, способными их испортить. Его тревога о благополучии их душ была искренней, но она произрастала – хотя и подсознательно – из уверенности, что такие, как он, всегда, с Божьей помощью, знают, что лучше для «простых глупых парней». Их не следовало склонять к самостоятельному мышлению.
Но, как ни прискорбно, они это делали. Можно было услышать – и люди слышали, – как в лавке они спорили не по поводу цены на товар, а по поводу седьмого стиха пятой главы первого послания святого Иоанна. Когда одного из участников этого спора спросили, не анабаптист ли он, тот воскликнул: «Нет, но я истинный раскольник и готов милостью и силой Божией поклясться в этом кровью!»
Когда обычным мужчинам и женщинам приходило в голову, что быть «истинным раскольником» милостью и силой Божией – это хорошо, то общественный и духовный порядок подвергается угрозе. «Объединенные церкви» раскольников были демократическими институтами. Конгрегация собиралась по собственному желанию, путем свободных выборов избирала себе священника и поддерживала его взносами, которые собирались и передавались по своему усмотрению. Теперь, когда вся власть пошатнулась и предметом обсуждения могло стать все, что угодно, «объединенные церкви» в глазах некоторых быстро стали образцом для нового светского порядка, сообществом, объединявшимся по свободному согласию его членов, по договоренности людей.
Достаточно было одновременного появления определенных личностей, слияния религиозных идей с политической озабоченностью двух замечательных людей, чтобы в течение нескольких лет создать движение индепендентов – эту силу, ведущую к социальной революции. Осенью 1645 г. общественный протест был все еще неясным, приглушенным религиозными спорам и последними залпами войны, но он уже начался.
Джон Лилберн стал гласом вопиющего в пустыне недовольства. Он оставил армейскую службу, потому что не захотел присягать Ковенанту. Такая клятва, данная по принуждению, была противна его совести. С тех пор, находясь в Ньюгейтской тюрьме и вне ее, он спорил с комитетами палаты общин и комитетами палаты лордов, с мстительным неутомимым Принном, чьи взгляды на верховную власть парламента яростно оспаривал. Выше власти парламента он с восторгом ставил «исключительное право Иисуса Христа», которому следовало подчинить власть королей, прелатов, парламента и даже Принна. Это было право Христа «царствовать в душах и совести избранных им». Послушный верховной власти Христа, которую чувствовал внутри себя, Лилберн выступал против Уильяма Принна и спикера Ленталла, осуждал пресвитерианское устроение, неправильное ведение войны и власть лондонского Сити. За свою атаку на спикера Ленталла он оказался в Ньюгейте, откуда передал одной из подпольных типографий свой памфлет «Право первородства Англии». Этот сильный живой документ, в котором автор торжественно приравнял свободу совести к гражданским свободам истинных англичан, вышел из печати 10 октября 1645 г. Как большинство памфлетов Лилберна. «Право первородства Англии» отражало его личный опыт. Уйдя из армии, он попытался заняться торговлей тканями, но лишь обнаружил, что их купля, продажа и экспорт в Англии контролируется старой привилегированной компанией купцов-авантюристов. Во время войны компания ссудила крупные суммы денег парламенту, и с тех пор ее привилегированное положение превратилось в нечто такое, куда палата общин не считала возможным совать нос. Атака Лилберна была тем поразительней, что это была правда. Он заявлял, что купцы-авантюристы представляли собой не что иное, как подлую незаконную монополию, угрозу свободному гражданину и на тот момент нехватки товаров в огромной степени причину нужды и страданий фермеров-овцеводов, производителей тканей и торговых моряков, не говоря уже о честных людях вроде него, пытавшихся заниматься торговлей.
Живя в Лондоне, Лилберн обнаружил, что он и такие, как он, отстранены от контроля за управлением, осуществлявшимся из Сити. В начале войны внезапно вспыхнувший протест вызвал смену Городского совета, но все свелось к тому, что вместо преимущественно пуританской группы олдерменов в него вошла преимущественно роялистская группа. Ничего не было сделано, чтобы предоставить большинству горожан какую-то долю власти или разрешить кому-то рангом ниже олдермена голосовать на выборах мэра. В апреле 1645 г. лорд-мэру была вручена петиция о расширении представительства, но на нее никто не обратил большого внимания.
Лилберн, который, вероятно, имел к этому какое-то отношение, опубликовал «Право первородства Англии», где повторил требование большей демократии в управлении городом.
Препятствия, с которыми он столкнулся в своих торговых предприятиях за последний год, цензура, установленная для прессы, требования пресвитерианских священников и яростная борьба с Принном заставили его причислить священников, цензоров, купцов и всю банду адвокатов к силам зла, которые нужно убрать с пути, чтобы дать дорогу правлению Христа. Кто такие адвокаты, с жгучим презрением вопрошал он, как не «воры cum privilegio[34]», которые используют тонкости своей профессии, чтобы защищать богатых, сильных и привилегированных против смиренных и слабых?
В «Праве первородства Англии» требование свободы совести переносится в гражданскую сферу. Оно превращается в требование свободы ради создания справедливого общества. Лилберн верил, что продолжает борьбу, которую начал против прелатов в те дни, когда по приказу Звездной палаты его протащили по улицам, избивая кнутом. В своем роде он был прав, поскольку по-прежнему боролся против власти. Но власть, которой он бросал вызов сейчас, не была властью какой-либо церкви, это была власть закона, богатства и привилегий.
На следующий день после появления «Права первородства Англии» его поддержал другой более сдержанный и рассудительный памфлет – «Прискорбное английское рабство», написанный Уильямом Уолвином, лондонским торговцем, и ставший не менее показательным образцом новой доктрины. Уолвин обладал оригинальным пытливым умом, очень много читал и любил устраивать споры со своими друзьями в библиотеке и в саду своего дома в Мурфилд се. Пронзительная логика его аргументов, ясность мышления в сочетании с общительностью, красноречием и добрым нравом, отличавшим все, что он говорил и писал, завоевали ему определенное влияние, и хотя оно касалось ограниченного круга, пренебрегать им нельзя ни в коем случае. В своем анонимном памфлете «Сострадательный самаритянин», опубликованном в 1644 г., он выразил протест – теперь против этого протестовали все – против заявления пресвитерианских священников, что только они могут толковать Слово Божие. Он утверждал, что это все та же старая тирания прелатов под другим именем и что в конце концов нельзя терпеть, чтобы людей принуждали «вопреки их разумению и суждению, верить в то, что считали справедливым другие». Его доктрина, хотя и была продиктована христианскими чувствами, вместе с тем проистекала из его обширного знакомства с трудами гуманистов. Он считал, что люди могут прийти к справедливому обществу через культивирование разума, направляемого любовью, и освобождение от власти богословов и юристов, на чьи мотивы так часто и так очевидно влияли причины, отличные от уважения к истине и справедливости.
Уолвин восхищался мужеством и пылкостью Лилберна, хотя иногда логика его аргументов вызывала у него сомнения. Мы точно не знаем, когда они познакомились, но летом 1645 г. их объединили долгие споры с пресвитерианцами и Принном. Из их союза суждено было вырасти самому поразительному политическому движению века.
У Лилберна было призвание к мученичеству. Он намеренно провоцировал преследования и героически терпел их, хотя никогда не делал этого молча. Он считал себя настолько храбрым, что это в своем роде доходило до тщеславия, поскольку он всегда был центральной фигурой и героем конфликтов, которые возбуждал. Но, несмотря на этот невинный страстный эгоизм, а возможно, и благодаря ему, он вызывал не только восхищение, но и огромную любовь. Лилберн был не отталкивающим суровым фанатиком, а энергичным, следящим за собой молодым человеком. Смотреть, как он в пылу спора наносил удары и парировал удары оппонентов, было прекрасным развлечением. Жители Лондона, практически лишенные театральных представлений и травли медведей, теперь наблюдали за полемикой, разгоревшейся между проповедниками и памфлетистами, с удовольствием, в каком-то смысле сходным с тем, которое раньше получали от более грубых забав. Лилберн однозначно был самым ярким участником этих баталий и уже одним этим снискал популярность у лондонцев. Кроме того, он стал первым человеком, озвучившим их личные пожелания. В его выступлениях против купцов-авантюристов, олдерменов и юристов тысячи молчаливых мелких торговцев и ремесленников услышали слова, которые им так страстно хотелось слышать.
И Лилберн с наслаждением говорил то, чего они от него ждали. Но если он был демагогом, то был и святым. Стержнем его характера, как и стержнем его доктрины, являлась забота о людях. Борясь за себя, он боролся за них, и в течение двадцати лет своей взрослой жизни он раз за разом мучительно демонстрировал, каким страшным наказаниям взбешенная власть подвергает тех, кто отказывается идти на компромисс во имя правды или молча терпеть несправедливость.
Его друг и соратник Уильям Уолвин одним из первых людей в английской политике понял, что претворить идеи в действия проще, если те, кто их отстаивает, организованны, связаны между собой и направляются сверху. Чуть больше чем за год Уолвин создал в Лондоне и в армии партию левеллеров под руководством Лилберна. К осени 1645 г. слово «левеллер», которому вскоре суждено было стать угрожающим, еще не относилось к Лилберну и его друзьям и значило не больше, чем оно значило в течение предыдущих 40 лет, а именно – бунтовщик, ломавший изгороди, которые устанавливали в ходе огораживания.