Таким образом, при ранении в живот все зависело от обстоятельств.
Гибли, конечно, и от других ранений, самых разных. Кто-то тянул руки и ноги в небо, кто-то лежал в траве голый: кожу обуглил огнемет… Связной вынужден был бы потратить не меньше часа, чтобы всех разглядеть.
Но вот он приблизился к поляне перед блиндажом, где живых отделяли от мертвых. Рассматривать еще и эту адскую живодерню у него уже не было сил. С закрытыми глазами пробежал он мимо — в ушах звучали стоны, вопли, мольбы о глотке воды. Потом связной свернул налево, в лес. Деревья — или, по крайней мере, то, что от них осталось — укрыли его, предоставив ему защиту от минометов, от стрелкового огня, от шрапнели. Только на огневых позициях посвист ветра над ним обретал особый смысл.
Когда он вошел в лес, его охватило щемящее чувство безысходности. Кустарник, стволы берез — все молчало. Гать, сооруженная русскими солдатами, давно умершими от голода или застреленными, беззвучно пружинила под ногами. Над трупом, лежавшим в мутной луже у просеки, танцевал рой комаров. Жук в своих сверкающих доспехах тащил через тропинку соломинку. Круг выжженной травы, вырванное с корнем дерево и груда сломанных сучьев указывали, что недавно, вчера или только час тому назад, здесь хозяйничала смерть. Сквозь листья на землю пробивались лучи солнца. Воздух дрожал. Белая шерстяная нить, прячась за сучьями, предостерегала посвященных: впереди минное поле. За связным, казалось, громыхала отдаляющаяся гроза. Его охватило чувство одиночества. Как шнуром, стянуло сердце. Связной ожидал сейчас любого подвоха. Для чего имелось две возможности. Одна — безмолвная, как лес. Она не давала знать о себе заранее. Она таилась за стволами или в высокой траве. И являлась как внезапный удар плетью из кустарника. Удар всегда смертельный. Преимущество его заключалось в молниеносности. Эта возможность была в лохмотьях и с пистолетом в руке. Полуголодная, измотанная тем же страхом, что и он, она сидела в засаде. Вспышка — удар плетью. Возможно, еще и облачко дыма. Потом коричневая фигура беззвучно выпрыгивала из укрытия. Склонялась над убитым. Вырывала из его пальцев оружие. Лихорадочно рылась в его подсумке — и ценное, и ничего не стоящее исчезало в ворохе тряпок. И вновь растворялась, как привидение. Оставался лишь мертвый, над которым танцевали комары, пока его не найдут. Если вблизи было болото, то мертвого и не находили.
Вторая возможность заканчивалась точно так же, как и первая. Но она заранее извещала о себе. Сначала вдали раздавалось рычание раздраженного зверя, глухое и стонущее. Легкий шум, который ни с чем не сравнить. Он прорывался сквозь версты, как зов. Взвывал дважды или трижды. Потом — пронзительный звук расстроенного оргáна. Участок фронта охватывал паралич. Пулеметы переставали строчить. Снайперы прятали свои карабины за бруствером. Люди у минометов теснее придвигались друг к другу. У командиров орудий команда на открытие огня замирала на губах. И связной замедлял свой шаг. А потом — начиналось. Бесконечные молнии пронзали лес. Почти полсотни снарядов разрывались у стволов деревьев или на земле. Оглушительный гром. Огонь, пороховой дым, куски латуни величиной с кулак, земля, пыль. Расчеты батареи размазаны по четырем орудиям, перемешаны со снарядными ящиками, картузными зарядами, приборами, лошадьми, вмяты в грязь. Часом позже загрохотало над полевой кухней. Водитель, второй водитель, повар, сухой паек на шестьдесят человек и сто литров водянистого супа развеяны по ветру. А спустя несколько минут накрыло роту, маршировавшую на смену, — восемьдесят человек, что в течение недели с большим трудом были собраны за линией фронта, свежее пополнение, смазанное маслом оружие, начищенные сапоги… До окопов добрались сорок человек — замызганных грязью, обагренных кровью, деморализованных. Два часа, два дня, две недели. Где-то на исходный рубеж выдвигался танковый батальон. В лощине командир собрал экипажи для последнего инструктажа. Шум на горизонте. Пять или шесть секунд гнетущего безмолвия. И вот, взявшиеся из ниоткуда, рвутся вокруг снаряды. Крики. Осколки дождем барабанят по опустевшим танкам. Самому молодому из офицеров стоило огромных усилий собрать потом достаточное количество водителей, чтобы на двенадцати танках переправить назад погибшие экипажи. И все, кто ощущали дрожание земли и видели, как к небу поднимается дым от разрывов, благодарили (в зависимости от своих взглядов) бога или судьбу, что убиты другие, а им в этот раз удалось уцелеть. Связной, опустившись на колени и закрыв лицо руками, тоже благодарил провидение… Вот как выглядела вторая возможность.
Он шел все дальше по гати. В сумке — донесения и семечки. Ему нужно было пройти еще половину пути, и пока что не было повода задерживаться более, чем необходимо.
Над деревьями усилился гул. Начинались артиллерийские позиции. Лес редел. Местами встречались просеки с разросшимся мелким кустарником и ядовитыми грибами. Гать кончилась. Вместо нее теперь разъезженная дорога, во время дождя превращавшаяся в кашу. Вот лежит на боку раздавленная телега. Сгнившие кожаные постромки и скелет лошади. Слева и справа от дороги — выцветшие картонки с загадочными знаками. Впрочем, связному ясно, что они означают: вот здесь располагался телефонный пункт гаубичной батареи, а там, на поляне, почти из-под земли могла упереть в небо свой сверхдлинный ствол зенитка. На другой стороне — черепа, нарисованные на деревянных дощечках неловкой рукой, предупреждение о минах.
Внезапно с неба послышалось непонятное бульканье. Связной бросился на землю. Над ним громыхнул взрыв. Гигантская сетка, которую он принял за гору сухих сучьев, завертелась вместе с высохшей листвой. В фонтане пыли взмыл вверх ствол скрытого под сеткой орудия. Одно мгновение он стоял прямо, как свеча. Потом переломился. Те, кого не зацепило, проклинали бога. Другие звали санитаров.
Связной постоял, потом осторожно пошел дальше. Он подумал: как редко зовут здесь санитаров. Дорога становилась все шире, а проезжая колея все глубже. Навстречу связному шел солдат. Кожаная сумка, пыльные сапоги, иссушенное лицо с глубоко запавшими глазами. Такой же связной, после двух часов передышки возвращающийся в ад. Кивок головой. Усталая улыбка в ответ. Разошлись.
Связной ускорил шаг, чтобы догнать телегу, скрежетавшую впереди. Телега покачивалась в раздолбанной колее. Облако пыли, тянувшееся за ней, пеленой ложилось на связного. Он чувствовал на языке шершавый привкус. Плащ-палатки скрывали груз рыдвана. Взлохмаченная кляча едва не висела на постромках. Только когда связной протянул руку к доскам, чтобы взобраться наверх, он понял, что там за груз. За досками, на заскорузлом днище телеги стучали окоченевшие руки, тряслись обнаженные головы. Попутчики упирались друг другу в животы стылыми ногами. Они лежали в позах, какие не выдержал бы ни один из живых. Двое по-братски обнимали друг друга, остальные с перекошенными лицами скалились. Связной резко отстал от уезжавшей дальше клети.
Он посидел на корточках в песке, пока пыльное облако не исчезло за поворотом. Вспугнул его лишь посвист снарядов над головой. И снова перед глазами поплыли указатели, пушки, стопки пустых картузов. Потянулись мимо по краю дороги. Остались позади.
Наконец началось поле с осотом и мокрыми, никогда не просыхающими пятнами земли. Потом — многочисленные ряды березовых крестов. В конце кладбища стояла телега с мертвыми. Похоронщики с остриженными наголо головами орудовали лопатами. Кто-то из них с усилием сдергивал трупы с телеги. Другие тащили мертвых по траве.
За последними рядами могил начиналась деревня. По обе стороны дороги — сгорбившиеся избы, срубы из неотесанных бревен, покрытые покоробившейся дранкой. Колодец с журавлем. Рядом, на шесте, жестяной вымпел батальона.
Связной, шатаясь, подошел к дому. У двери стоял адъютант. Связной приложил руку к стальной каске и вытащил из кожаной сумки донесения.
В этот момент он начал засыпать. Механически повернулся, пошатнулся назад, как сомнамбула, сошел по ступенькам вниз и в полусне опустился на неотесанную деревянную скамью рядом с колодцем. Усталость черным покрывалом окутала его. От командного пункта роты он дошел до штаба батальона. Приказ выполнен.
Герд ГайзерРеванш(Рассказ)
Перевод Ю. Архипова
Как-то раз, — рассказывал некто Мартин, который потом еще получил унтер-офицера, — я подменил в карауле одного парня, а тот мне потом и говорит: когда-нибудь я реваншируюсь перед тобой за это дело.
У меня-то в голове никаких особых мыслей на этот счет не было, когда я его подменял; стояли мы тогда в небольшом городке на Варте, было затишье, ну и парни ухлестывали за местными девицами, как это водится в гарнизоне. Был как раз вечер субботы, а стоять на вахте с субботы на воскресенье желающих, знамо дело, нет. Мне же в тот момент было все едино. За минуту до этого мне и в голову не пришло бы с ним поменяться, но как я увидел его растерянную рожу, когда его назначили, то вдруг ему это и предложил. Он и до сих пор словно стоит у меня перед глазами, и сейчас поймете почему. Ну, словом, был он такой недотепа, которым всегда достается то, от чего все отлынивают. Хотя выглядел он вполне прилично, мог бы сойти даже за бравого парня, если б помалкивал. Дело в том, что у него был какой-то дефект, проблемы с артикуляцией, что ли, да еще он как-то странно так подвывал, когда говорил. И еще: начнет фразу — и тут же дергает вверх рукой, закончит — рука резко падает вниз. Ну и капралы над ним потешались: спросят его о чем-нибудь и сразу же впяливаются глазами в его руки, которые ведь полагается держать по швам.
Понятное дело, у девок он большого успеха иметь не мог, а кто любил в насмешку намекать на его победы на этом фронте, тот и сам в свои россказни не верил. Но тут как раз нашлась одна, что готова была поджидать его у калитки, наверняка первая в его жизни, ведь он был не такой ухарь, как те же капралы, которые при желании могли каждый вечер любой задрать юбку. Неудивительно, что у него в глазах помутилось, как он услышал свою фамилию при разводе. Ну я и заступил вместо него, что называется, осчастливил. Он так и сказал мне на ухо на другой день: мол, наконец-то и мне выпало счастье. При этом рука его дернулась вверх и резко упала, что показалось мне на этот раз особенно забавным, и я чуть было не прыснул от смеха, когда он мне сказал, снова дернув рукой: когда-нибудь я реваншируюсь перед тобой за это дело, дружище.