– Нью-Йорк дал отпор, – хмуро сказала Мэриголд. – И вот наша награда.
И Гарри Кейн впервые с начала войны – а может, и вовсе впервые в жизни – ощутил подлинный страх. Из всех передряг, которые до этого выпадали на его долю, он выбирался уставшим, изможденным, но целым и невредимым, словно был бессмертным, неуязвимым – типичная иллюзия, свойственная молодости.
Но при виде летательных машин он почувствовал, что все изменилось. Стена черного дыма, которая надвигалась на него тем воскресным утром, была подобна самой смерти – безжалостной и неумолимой. Гарри подумал, что он обречен, как и вся планета.
Что ж, он ошибся, как и Уолтер. Потому что я справилась со своей задачей.
25. В игре
В пятницу днем, вскоре после того как я в сопровождении лейтенанта Хопсона покинула лэндшип «Боудикка» и высадилась внутри марсианского Кордона, я снова вышла на Мариотта, а через него – на бойцов сопротивления. Тем временем уцелевшие телефонные линии, ведущие в Кордон, разрывались от новых инструкций для расположенных внутри частей – все шло в соответствии с планом Эрика.
Не уверена, что Мариотт поверил моим сбивчивым объяснениям, когда я рассказывала, зачем прошу его использовать все запасы динамита ради одного грандиозного взрыва, который должен преобразить ландшафт. Хотя он любил рисоваться, он был расчетливым и практичным человеком, твердо намеренным по мере возможностей дать отпор марсианам. Его вовсе не грел тот факт, что наша операция не ударит по ним напрямую. Но, думаю, как ни парадоксально, ему было лестно получить приказ от властей, перед которыми он, по его представлениям, до сих пор имел обязательства и которым был верен. Мысль, что он примет участие в такой сложной операции с участием множества военных, запертых, как и он, внутри Кордона, вызывала у Мариотта восторг. И, что еще более важно, ему нравился символизм этого действия.
В конце концов, вы только представьте: создать послание, которое будет видно из космоса!
Какие бы чувства Мариотт ни испытывал по этому поводу, мне все-таки удалось его убедить, и он со своей повстанческой армией, раскиданной по всему Кордону, тут же взялся за дело. Мы встретились уже ближе к вечеру, так что остаток дня ушел на то, чтобы все спланировать, а большая часть следующего дня – на то, чтобы установить взрывчатку в нужные места, избегая внимания марсиан. К утру воскресенья все было готово. Уверившись в этом и проведя последний раунд переговоров с военными властями, Мариотт связался по телефону со своими вольными стрелками и велел им подорвать закладки ровно в полдень.
Так все и случилось.
Тем воскресным днем по всему Кордону, даже в амершемском Редуте, марсианские укрепления дрогнули под ударом тщательно спланированных взрывов. Конечно, не все прошло гладко: слишком мало времени было на подготовку, какие-то бомбы уже вышли из строя, солдаты и франтиреры закладывали взрывчатку в спешке, каждую секунду рискуя попасться на глаза марсианам. Но и того, что было сделано, оказалось достаточно, так что наш план сработал. При сравнении фото с воздуха, снятых до и после взрыва, это было видно особенно отчетливо.
На фото, сделанном в половину девятого утра, марсианские укрепления образовывали протянувшиеся на несколько миль узоры – пока не завершенные, но в остальном почти идеальные копии тех зловещих знаков, которые мы впервые заметили на поверхности Венеры и Марса после вторжения захватчиков на более юные планеты, а впоследствии благодаря Уолтеру Дженкинсу углядели и в расположении ям, вырытых марсианами в 1907 году в Суррее. Это были символы марсианского триумфа. Но после полудня, когда улеглась пыль и рассеялся дым, они превратились в круги разного размера – конечно, далеко не идеальной формы, но вполне различимые. Таким образом, в тот воскресный полдень мы, люди, стерли марсианскую метку с лица нашей планеты, но заменили ее не собственным символом, а юпитерианским – кругом, той идеально симметричной фигурой, что горела в облаках самого Юпитера.
И через несколько часов последовал ответ марсиан.
Тем временем в Бэттери-парке трое беглецов, взявшись за руки, смотрели на приближающиеся летательные машины. Вудворд и Гарри стояли по обе стороны от Мэриголд.
– Старик Бигелоу так и не узнает, какую кашу он заварил, пригласив нас троих на вечеринку, – сказала она. – Неужели это было всего лишь в четверг? Кажется, будто это происходило в каком-то другом мире.
– Вы жалеете, что мы в это ввязались? – спросил Вудворд. – Сопротивление, электронные бомбы… Если бы не это, может, нам удалось бы сбежать…
– Ни на минуту, – сказал Гарри.
Мэриголд улыбнулась.
– И я не жалею, – твердо сказала она. – И, знаете…
И тут что-то изменилось.
Стена черного дыма резко замерла в воздухе.
Летательные машины перестроились: описав большой круг, они развернулись и удалились так же стремительно, как и прилетели, – огромные блюдца на фоне неба становились все меньше и меньше, пока окончательно не растворились в утренней дымке. Остатки черного дыма рассеялись над водой, и их сдуло ветром.
Гарри захлестнуло облегчение. Только когда страх отступил, он осознал всю его глубину. Но тот факт, что он остался жив, привел его в недоумение.
– Что произошло?
26. Перемирие
На тот момент в Берлине было около трех часов дня. И Уолтер Дженкинс, укрывавшийся в подвале, тут же заметил, что поведение марсиан изменилось – словно они прекратили атаку и начали потихоньку отступать. Их крик «Улла!», который в тот день разносился по всей планете, теперь казался более жалобным.
Он вылез из подвала и с бешено бьющимся сердцем – поскольку не был уверен в правильности умозаключений – вышел на свет. На улицу высыпали и другие люди – покрытые пылью, испуганные, израненные, – и все наблюдали, как боевые машины, высокие, изящные, уходят на север, покидая город.
Окинув взглядом эту картину, Уолтер, думаю, догадался, что произошло – вернее, что я сделала: быть может, к нему пришло озарение, как ранее и ко мне. В конце концов, в основе всего этого лежала его идея, хоть я и внесла в нее свои коррективы. И даже час, когда я совершила задуманное, он угадал верно: около полудня по британскому времени.
Он поспешил обратно в подвал для подтверждения своих домыслов, молясь о том, чтобы телефонная связь не прервалась.
Конечно, все наши представления о том, как отреагируют юпитериане, увидев нашу метку, были основаны на догадках. Но догадки эти, в свою очередь, были результатом исследований.
Чего хотели юпитериане? Быть может, когда марсиане захватили Землю и Венеру, жители Юпитера оставили метки в облаках и на поверхности спутников как предостережение беспокойным расам, как знак того, что их планета должна остаться нетронутой? И может ли случиться, что в стремлении обеспечить выживание своему виду юпитериане однажды затеют войну, чтобы прогнать вездесущих захватчиков-марсиан и с Земли, и даже с Венеры?
Когда я представляла себе, как из грязи и камней возникнут эти исполинские символы, я считала, что тем самым мы покажем Юпитеру: наша планета – его союзница в грядущем эпохальном сражении. И, по-видимому, в ответ юпитериане послали марсианам какое-то предупреждение либо распоряжение, и захватчикам ничего не оставалось, кроме как отступить. В первый и единственный раз в жизни я мыслила в планетарном масштабе – и поэтому смогла прийти к спасительному решению. Если вам угодно, можете называть это «богом из машины» – как бактерия, которая истребила марсиан в девятьсот седьмом году. Но на сей раз именно я призвала это божество.
Созданные мной символы возникли в полдень по лондонскому времени. Марсиане начали отступление примерно в два часа дня. С чем была связана эта задержка, которая стоила нам немало тревог?
Уолтер предвидел что-то подобное – по крайней мере, так он мне говорил впоследствии. Юпитер где-то в пять раз дальше от Солнца, чем Земля; расстояние между планетами колеблется в пределах от четырехсот миллионов миль до шестисот миллионов. А значит, лучу света понадобится не меньше тридцати четырех минут, чтобы добраться от Земли к Юпитеру, и еще тридцать четыре минуты, чтобы проделать обратный путь.
Уолтер, к примеру, убежден, что юпитериане, чьи способности должны намного превосходить даже марсианские, наверняка изучают Землю и все деяния ее обитателей в мельчайших деталях – и не издалека, а с близкого расстояния, способом, недоступным марсианам с их громадными телескопами. Я при этом воображаю себе рой невидимых искусственных глаз, устремленных на нашу планету. Но, конечно, на самом деле наблюдение должно быть организовано намного сложнее, просто мы неспособны представить себе его устройство, как крошечные существа в капле воды не в силах постичь устройство микроскопа.
Но как данные всех этих наблюдений достигают Юпитера? Эйнштейн доказал, что ничто во Вселенной не может двигаться быстрее света. Может ли Бог превзойти его в скорости, я не знаю, но даже юпитериане не всесильны. Соответственно, любой ответ на наш сигнал – юпитерианские символы, грубо начертанные на английской земле, – не мог дойти до нас меньше чем за час. Потому что любому сигналу нужно время, чтобы добраться до Юпитера и обратно.
Но, пусть и с задержкой, сигнал сработал – отступление марсиан служило тому доказательством. Мы вмешались в межпланетный конфликт. Мы воззвали к юпитерианам, как затравленный школьник зовет дядю, чтобы тот спас его от обидчиков.
Сигнал сработал.
Когда несколько недель спустя Уолтер вернулся в Англию и мы встретились, его так и распирало от гордости. Он отдавал должное моему внезапному наитию, но, конечно, все лавры по праву принадлежали ему. А потом он едва не расплакался при мысли о нашем безрассудстве, о моем безрассудстве. Думаю, Уолтер даже слегка меня побаивался. Ведь если подумать, что мы наделали?
Что я наделала?
Я неизбежно привлекла к человечеству внимание юпитериан. Жители Юпитера древнее нас и, следовательно, неизмеримо более умны. Мы можем надеяться на то, что Юпитер окажется великодушным небесным дядюшкой. Но, как говорит Уолтер, даже если так, нет никаких оснований полагать, что действия, которые им представляются благими, покажутся нам добрыми или милосердными. Так ребенок, плачущий у постели больной матери, даже вообразить не может, с какими моральными дилеммами сталкивается военный доктор при распределении раненых.