Едва ли нужно вдаваться в подробности спекуляций, в результате которых я попал в Лимпн, в Кенте. Коммерческие дела связаны с риском, и я рискнул. В этих делах все сводится к тому, чтобы отдавать и брать, мне же пришлось в конце концов лишь отдать. Когда я уже почти все ликвидировал, явился неумолимый кредитор. Может быть, вы встречали таких неумолимо добродетельных людей или попадали в их лапы. Он жестоко разделался со мной. Я решил написать пьесу, чтобы не стать на всю жизнь клерком. У меня есть воображение и вкус, и я решил бороться с судьбой. Я верил не только в свои коммерческие способности, но и считал себя талантливым драматургом. Писание пьес казалось мне делом очень выгодным, и это еще более окрыляло меня. Мало-помалу я привык смотреть на эту ненаписанную драму как на запас про черный день. Скоро этот черный день настал, и я засел за работу.
Однако оказалось, что сочинение драмы потребует большего времени, чем я предполагал; сначала я клал на это дело дней десять; прежде всего необходимо иметь «pied-à-terre»[8], поэтому я и приехал тогда в Лимпн. Мне удалось найти небольшой одноэтажный домик, который я и нанял на три года. Я расставил там кое-какую мебель и решил сам готовить себе еду. Моя стряпня шокировала бы, конечно, миссис Битон, хотя готовил я недурно и с комфортом. У меня были две кастрюли для варки яиц и картофеля, сковородка для сосисок и ветчины и кофейник. Не всем доступна роскошь, но устроиться скромно можно всегда. Кроме того, я запасся восемнадцатигаллонным ящиком пива, – в кредит, конечно, – и отпускающий на веру булочник являлся ко мне ежедневно. Разумеется, устроился я не как сибарит, но у меня бывали и худшие времена. Я немного беспокоился о булочнике, очень славном малом, однако надеялся, что сумею с ним расплатиться.
Без сомнения, для любителей уединения Лимпн – самое подходящее место. Он расположен в глинистой части графства Кент, и мой домик стоял на краю старого приморского утеса, откуда за отмелью Ромни-Марш видно море. В ненастную погоду место это почти неприступно, и я слышал, что иногда почтальону приходится перебираться через болота на ходулях. Хотя я не видел сам, но верю этому. Перед дверями лачуг и домишек деревни торчат воткнутые в землю березовые веники для очистки обуви от налипшей глины.
Я думаю, что это место осталось бы необитаемым, если бы не наследие давно минувших времен. Здесь когда-то, в эпоху Римской империи, была большая гавань, Портус Леманис; теперь же море отступило на целые четыре мили. У подножия крутого холма сохранились камни и кирпичи римских построек, и старинная Уотлинг-стрит, до сих пор еще местами замощенная, прямая как стрела, тянется на север.
Я часто стоял на холме и думал о кипевшей здесь некогда жизни, о галерах и легионах, о пленниках и начальниках, о женщинах и торговцах, о спекулянтах вроде меня, о сутолоке и шуме в гавани.
А теперь кучи мусора на заросшем травой скате холма, пара овец да я!
Там, где была гавань, расстилается теперь, вплоть до отдаленного Дандженеса, болотистая равнина с редкими метелками деревьев да церковными башнями старых средневековых городов, сменивших приморский Леманис.
Вид на болото один из самых красивых, какие мне случалось встречать. Дандженес находится отсюда милях в пятнадцати: он кажется плотом в море, а далее к западу виднеются холмы Гастингса. Иногда они отчетливо вырисовываются на горизонте, иногда же бывают подернуты дымкой, и часто в туманную погоду их совсем не видно. Вся равнина исполосована плотинами и канавами.
Окно, у которого я работал, выходило в сторону холмов, и из этого окна я впервые увидел Кейвора. Я корпел над сценарием, стараясь сосредоточиться на трудной работе, и, естественно, Кейвор привлек к себе мое внимание.
Солнце уже закатилось, небо окрасилось в желтый и зеленый цвета, и на фоне заката вдруг появилась темная странная фигурка.
Это был низенький, кругленький, тонконогий человек с порывистыми движениями; костюм его состоял из пальто, брюк и чулок, как у велосипедиста, и шапочки, как у игроков в крикет. Зачем он так нарядился – не знаю, он никогда не ездил на велосипеде и не играл в крикет. Вероятно, это вышло случайно. Он размахивал руками, подергивал головой и жужжал, жужжал, как мотор. Вы, наверно, никогда не слышали такого жужжания. Иногда он прочищал себе горло, громко откашливаясь.
Недавно прошел дождь, и порывистость его походки усиливалась от скользкой тропинки. Встав прямо против солнца, он остановился, вынул часы и постоял с минуту. Потом судорожно повернулся и поспешно пошел назад, не размахивая больше руками, но широко шагая длинными ногами, которые казались еще уродливей от прилипшей к подошвам глины.
Это случилось как раз в день моего приезда, когда я всецело был поглощен своей пьесой, и я досадовал, что потерял из-за этого чудака пять драгоценных минут. Я снова принялся за работу. Но когда на следующий день явление повторилось с поразительной точностью и стало повторяться регулярно каждый вечер, я уже не мог более сосредоточиться над сценарием. «Это не человек, а какая-то марионетка», – подумал я с досадой, проклиная его от всего сердца.
Скоро досада сменилась удивлением и любопытством. Зачем он это проделывает? На четырнадцатый вечер я не выдержал и, как только незнакомец появился, открыл французское окно, прошел через веранду и направился к тому месту, где он обычно останавливался.
Когда я подошел, он держал в руке часы. У него было широкое красное лицо с красноватыми карими глазами, – раньше я видел его лишь против света.
– Одну минуту, сэр, – сказал я, когда он повернулся.
Он посмотрел на меня с удивлением.
– Одну минуту, – промолвил он, – извольте. Если же вы желаете говорить со мной дольше и не будете задавать слишком много вопросов – ваша минута уже прошла, – то не угодно ли вам проводить меня?
– Охотно, – ответил я, поравнявшись с ним.
– Я очень занят. Время для бесед у меня ограничено.
– Вы сейчас прогуливаетесь?
– Да, я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
– Не думаю.
– Сэр!
– Вы никогда не смотрите на закат.
– Никогда не смотрю?
– Никогда. Я наблюдал за вами тринадцать вечеров подряд, и ни разу вы не смотрели на закат солнца, ни разу.
Он сдвинул брови, как бы решая какой-то вопрос.
– Все равно я наслаждаюсь солнечным светом, атмосферой, я гуляю по этой тропинке, через те ворота, – он кивнул головой в сторону, – и затем…
– Нет, вы никогда так не ходите. Это неправда. Сегодня вечером, например…
– Сегодня вечером! Я только что взглянул на часы и, увидев, что прошло уже три минуты сверх положенного получаса, решил, что уже поздно гулять, и пошел назад.
– Но вы постоянно так делаете.
Он задумчиво посмотрел на меня.
– Может быть. Я подумаю об этом… Но о чем вы желали поговорить со мной?
– Вот именно об этом.
– Об этом?
– Да, зачем вы это делаете? Каждый вечер вы приходите сюда жужжать.
– Жужжать?
– Вы жужжите вот так.
И я изобразил его жужжание.
Он посмотрел на меня: очевидно, жужжание ему не понравилось.
– Разве я так делаю?
– Каждый вечер.
– Я не замечал. – Он остановился и посмотрел на меня серьезно. – Неужели, – сказал он, – у меня уже образовалась привычка?
– Похоже на то. Не правда ли?
Он оттянул нижнюю губу двумя пальцами и уставился в лужу у своих ног.
– Я все время напряженно думаю, – сказал он. – Хотите знать почему? Уверяю вас, сэр, что я сам не знаю, почему я это делаю, даже не знаю, что делаю это. Вы говорите правду: я никогда не заходил дальше этого поля… И это мешает вам?
Я несколько смягчился.
– Не мешает, – сказал я. – Но вообразите, что вы пишете пьесу.
– Не могу этого вообразить.
– Ну тогда вообразите, что занимаетесь чем-нибудь, что требует сосредоточенности.
– Да, конечно, – сказал он и задумался.
Он казался огорченным, и я смягчился еще больше. К тому же с моей стороны было довольно невежливо требовать от незнакомого человека объяснений, зачем он гуляет в общественном месте.
– Вы видите, – сказал он робко, – это привычка.
– Вполне согласен с вами.
– Я должен это прекратить.
– Зачем же, если это вам нравится. Притом же я не так уж занят, это совсем не обязательно.
– Вовсе нет, – возразил он, – вовсе нет. Я очень обязан вам. Мне следует воздержаться от этого. Я постараюсь. Могу я попросить вас воспроизвести еще раз это жужжание?
– Вот так, – сказал я, – «жужу, жужу»… Но знаете…
– Я очень вам обязан. Действительно, я очень рассеян. Вы правы, сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это прекратится. А теперь, сэр, я уже увел вас дальше, чем следует.
– Надеюсь, вы не обиделись…
– Нисколько, сэр, нисколько.
Мы посмотрели друг на друга. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Он порывисто раскланялся, и мы разошлись.
У изгороди я оглянулся на удалявшегося незнакомца. Его манеры резко изменились: он шел прихрамывая, съежившись. Этот контраст с его оживленной жестикуляцией, с жужжанием почему-то растрогал меня. Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, затем поспешно вернулся в домик, к своей пьесе.
Следующие два вечера он не появлялся. Но я думал о нем и решил, что как комический тип чудака он мог бы, пожалуй, войти в мою пьесу. На третий день он зашел ко мне.
Сначала я недоумевал, почему он пришел: он вел безразличный разговор самым официальным образом, затем вдруг перешел к делу. Он желал купить у меня домик.
– Видите ли, – сказал он, – я нисколько не сержусь на вас, но вы нарушили мою старую привычку, мой дневной распорядок. Я гуляю здесь уже много лет – годы! Без сомнения, я жужжал… Вы сделали это невозможным.
Я заметил, что он мог найти другое место для прогулок.
– Нет. Здесь нет другого такого места. Это единственное. Я уже справлялся. И теперь после обеда я не знаю, куда мне идти.