Во всяком случае, все благополучно. У нас еще найдется время набрать того магического вещества, которое дает власть над людьми. Поблизости много золота, а наш шар, даже наполовину нагруженный этим металлом, может лететь так же легко и свободно, как если бы он был пустой. Мы сможем теперь возвратиться на Землю, и потом…
Наконец я поднялся и вылез из шара и огляделся вокруг. Вечерний воздух становился все холоднее. Стоя в углублении, я осмотрелся, тщательно обследовал кусты вокруг, прежде чем прыгнуть на ближайшую скалу, и вспомнил свой первый прыжок на Луне. Прыгнул легко, без всякого усилия. Растительность увяла так же быстро, как выросла. Весь вид окрестных скал изменился, но все-таки еще можно было узнать тот пригорок, на котором при нашем прибытии начали всходить молодые растения, и то скалистое возвышение, с которого мы обозревали кратер. Но колючий кустарник на склоне холма уже побурел, высох, вытянулся футов на тридцать в вышину и отбрасывал длинные тени, а маленькие семена висели пучками на его верхних ветках и уже почернели, совершенно созрев. Работа кустарника была сделана, и он готов был упасть и рассыпаться в прах под разрушительным действием ледяного воздуха длинной лунной ночи.
А огромные кактусы, которые раздувались на наших глазах, теперь полопались, разбросав свои споры на все четыре стороны. Удивительный уголок во Вселенной – пристань первых людей на Луне!
Когда-нибудь я поставлю тут среди кратера столб с соответствующей надписью; если бы только этот лунный мир узнал об этом, какой бы переполох поднялся там, в глубине!
Но пока, по-видимому, они не подозревают, какое значение имеет наше прибытие, иначе этот кратер стал бы ареной отчаянной борьбы, а не оставался бы безмолвной пустыней. Я стал высматривать место поудобнее, откуда можно было бы подать сигнал Кейвору, и увидел ту самую скалу, на которой он стоял перед первым своим прыжком, – она осталась такой же голой и бесплодной. С минуту я не решался уйти так далеко от шара. Затем, устыдившись своего малодушия, прыгнул…
С этого возвышенного пункта я снова начал обозревать кратер. Далеко, у самой верхушки отбрасываемой мной тени, белел платок, развевающийся на кустарнике. Мне казалось, что Кейвор должен был бы заметить меня. Но его нигде не было видно.
Я стоял, выжидая и наблюдая в надежде каждую секунду увидать его. Вероятно, я простоял так очень долго. Пробовал кричать, но крик утонул в разреженном воздухе. Я пошел было назад к шару, но из страха перед селенитами отказался от своего намерения – сигнализировать о моем местонахождении, вывесив одно из одеял на соседнем кустарнике. Я снова стал разглядывать кратер.
Он производил гнетущее впечатление своей пустынностью. Смолкли звуки из мира селенитов. Мертвая тишина. Кроме слабого шелеста ближайшего кустарника – ни малейшего звука. Дневная жара уже спала, ветер был довольно холодный.
Проклятый Кейвор!
Набрав побольше воздуха, я приложил руку ко рту и крикнул во все горло:
– Кейвор!
Но звук моего голоса походил на отдаленный слабый крик.
Я поглядел на сигнальный платок, поглядел на расширявшуюся тень западного утеса, поглядел из-под ладони на Солнце. Мне показалось, что оно опускается по небу заметно для глаз.
Я сознавал, что надо действовать, не теряя ни одной минуты, если я хочу спасти Кейвора. Я снял с себя жилет и повесил его как знак на ветках, потом пустился напрямик к платку. Расстояние в две мили я пролетел в несколько прыжков. При каждой остановке я искал Кейвора и удивлялся, куда он скрылся. При каждом прыжке я замечал, что Солнце садится, и каждый раз, касаясь ногами скал, я испытывал искушение вернуться назад.
Последний прыжок – и я очутился в ложбине около платка. Еще один шаг – и я на нашем наблюдательном пункте. Стоя возле платка, я внимательно осмотрел окрестность, уже покрытую тенью. Далеко, у подошвы пологого склона, чернело отверстие туннеля, через которое мы убежали; моя тень достигала его края.
Кейвора нигде не было.
Мертвая тишина. Только шелест кустарника, и растут тени. Меня стало знобить. «Кейв…» – попробовал я крикнуть еще раз и убедился в бесполезности человеческого голоса в разреженном воздухе.
Молчание. Молчание смерти.
Затем я заметил что-то ярдах в пятидесяти от меня, у подошвы склона, среди переломленных веток. Что бы это могло быть?.. Я знал, но не хотел верить.
Я подошел ближе, – это была шапочка крикетиста, которую носил Кейвор. Я не дотронулся до нее и стоял неподвижно.
Разбросанные вокруг ветки были поломаны и потоптаны. Наконец я шагнул вперед и поднял шапочку.
Я держал ее в руке и рассматривал поломанные и примятые колючие заросли. На некоторых ветках виднелись темные пятна, но я боялся к ним прикоснуться. Невдалеке ветер перекатывал какой-то белый лоскут.
Это был кусок бумаги, измятый, точно его крепко сжимали в кулаке.
Я поднял его: на нем виднелись красные пятна. Я разобрал также бледные следы карандаша. Разгладив бумажку, я увидел на ней прерывистые каракули букв.
Я сел на ближайший камень и стал разбирать записку:
«Я ранен в колено, – кажется, у меня раздроблена коленная чашка, и я не могу ни идти, ни ползти». Начало было довольно разборчивое. Затем менее четко: «Они гнались за мной некоторое время, и теперь это вопрос…» По-видимому, сначала было написано «времени», но затем зачеркнуто и заменено каким-то непонятным словом, «…прежде чем они захватят. Они преследуют меня». Затем почерк делался судорожным. «Я уже слышу их», – догадался я, но дальше было совершенно неразборчиво. Потом несколько слов, довольно четких: «Эти селениты совсем другие – они, по-видимому, командуют…» Снова неразборчиво. «Черепа у них больше, тела более стройные, ноги короче. Одеты они в золотые пластинки. Голоса у них более приятные, движения обдуманны… Хотя я и ранен и положение мое безнадежно, но их появление дает мне надежду». Это похоже на Кейвора! «Они не стреляли в меня и не покушались… убить. Я хочу…»
В конце резкий росчерк карандашом, и на обратной стороне записки по краям кровь.
Пока я стоял, ошеломленный и растерянный, со странной запиской в руке, что-то мягкое, холодное и легкое коснулось моей руки и исчезло – белая пушинка. Первая снежинка – предвестница наступающей ночи.
В испуге взглянул я наверх. Небо уже потемнело и покрылось множеством холодных ярких звезд. Я посмотрел на восток: растительность стала темно-бронзовой. На западе Солнце, утратившее теперь в сгустившейся белой мгле половину своего жара и блеска, уже коснулось края кратера и скрывалось за горизонтом. Заросли и зубчатые скалы вырисовывались четко черными тенями на освещенном небе. Большое облако тумана опускалось в огромное озеро темноты. Холодный ветер пронизывал весь кратер. В один миг я был окутан падающим снегом, и все заволоклось серой мрачной пеленой.
Вдруг я услышал негромкий, не отчетливый, как в первый раз, а слабый и глухой, подобно замирающему голосу, звон колокола, тот самый, который приветствовал наступление солнечного дня:
«Бум!.. Бум!.. Бум!..»
Эхо прокатилось по кратеру, точно он задрожал, как мерцающие звезды. Кровавый красный диск Солнца опускался все ниже и ниже…
«Бум!.. Бум!.. Бум!..»
Что случилось с Кейвором? Я тупо слушал звон, пока он не прекратился.
И вдруг зияющее отверстие туннеля закрылось, подобно глазу, и исчезло.
Я очутился в полном одиночестве.
Надо мной и вокруг меня, охватывая со всех сторон, подступая все ближе и ближе, раскинулась вечность, безначальная, бесконечная, – необъятная пустота, в которой и свет, и жизнь, и бытие лишь мимолетный блеск падающей звезды, холод, тишина, безмолвие, бесконечная ночь мирового пространства.
Одиночество, казалось, подступало ко мне, почти касалось меня.
– Нет! – воскликнул я. – Нет! Не теперь еще! Погоди! Погоди!
Мой голос перешел в визг. Я бросил скомканную бумажку, вскарабкался на гребень, чтобы осмотреться, и, собрав весь остаток воли, запрыгал по направлению к оставленному мною знаку, еще заметному в туманной дали.
Прыг, прыг, прыг! Каждый прыжок, казалось, длился столетия. Бледный отрезок Солнца скрывался за горизонтом, удлинявшаяся тень грозила поглотить шар, прежде чем я доберусь до него. Две мили, не менее сотни прыжков, – воздух разрежался, точно выкачиваемый насосом, и холод сковывал мои суставы. Но если умирать, то умирать в движении. Ноги мои скользили в снегу. Один раз я упал в кусты, которые рассыпались в прах подо мной; другой раз я споткнулся и скатился кубарем в овраг, исцарапав до крови лицо и руки.
Но все это было ничто в сравнении с промежутками, с ужасными паузами в воздухе перед надвигающимся приливом ночи. Дышал я с присвистом, точно в легкие мне втыкались ножи. Сердце билось так сильно, что отдавалось в голове.
«Доберусь, доберусь ли я?»
Я дрожал от страха.
«Ложись! – уговаривало меня отчаяние. – Ложись!»
Чем ближе я подходил к цели, тем отдаленнее она мне казалась. Я закоченел, оступался, ушибался, порезался несколько раз, но кровь не выступала.
Наконец я увидел шар.
Я выбился из сил и упал. Легкие мои хрипели. Я пополз. На губах моих скапливался иней; ледяные сосульки свисали с усов: я весь покрылся замерзшим воздухом.
Оставалось еще ярдов двенадцать.
В глазах у меня потемнело.
«Ложись! – кричало отчаяние. – Ложись!»
Я прикоснулся к шару и остановился.
«Слишком поздно! – нашептывало отчаяние. – Ложись!»
Я боролся изо всех сил. Я стоял у люка, отупев, полуживой. Кругом лежал снег. Я соскользнул внутрь. Там было немного теплее.
Снежные хлопья, хлопья замерзшего воздуха танцевали вокруг меня. Я пытался окоченелыми пальцами закрыть и крепко завинтить крышку.
Я всхлипнул.
– Я должен! – пробормотал я, стиснув зубы. Затем дрожащими, хрустящими пальцами стал нащупывать кнопки штор. Пока я возился, – раньше мне никогда не приходилось этого делать, – я смутно видел через запотевшее стекло красные лучи заходящего Солнца, мерцавшего сквозь буран, и темные очертания зарослей, гнувшихся и ломающихся под тяжестью снега. Все гуще и гуще крутились хлопья, чернея на светлом фоне. Что, если я не справлюсь с заслонками?