Она была рада успеху: плата за концерты вполне покрывала её насущные потребности.
Тихая слава и известность в кругах не самых богатых хозяев вечеринок Бу-Айса вполне устраивали молодую мать. Мария не мешала эстрадникам-олимпийцам, и те позволили ей быть. Талант сеньоры Агилар был очевиден всем, кто хоть раз побывал на её концертах, но она спокойно довольствовалась скромной нишей «домашней певчей птички», и мэтры большой сцены благополучно не замечали певицу. А Мария делила себя между маленькой Евой и песнями, посвящая музыке очень много времени и проявляя талант незаурядного аранжировщика.
После года музыкальных вечеринок её неожиданно пригласили петь для офицеров Армии Моря.
Над интерьером концертного зала поработал нездешний дизайнер, ностальгически украсивший сцену в стиле Зала Зрелищ подводников.
Вид этой сцены глубоко взволновал Марию, так, что перехватило в горле и потребовалось усилие, чтобы снять спазм и успокоиться перед выступлением.
Она вышла к зрителям и запела.
И с первых мгновений поняла, что лучшей публики у неё ещё не было.
Зал замер, а потом разразился громом аплодисментов.
И она снова пела.
На сцену сыпались пёстрые прямоугольники визиток. Мария не успевала их рассмотреть, видела лишь, как в прямоугольниках поворачивались лица владельцев или аватарки.
Ей стало весело, она рассмеялась и грациозно помахала залу рукой.
Тексты песен Агилар своей лёгкостью неуловимо напоминали пинап-картинки, бесхитростные и милые наборы слов. Но в последней строфе содержание песенки неизменно менялось, становилось двусмысленным и глубоким. Так же менялась интонация певицы, и зрители ревели от восторга, понимая, что всё, о чём им пели, – на самом деле лишь прелюдия, намёк к тому недосказанному, что так и осталось за текстом. Мелодии, которые предпочитала Агилар, мягкой мелодичностью и гармоничными ладами резко контрастировали с тем, что звучало вокруг. Она подбирала репертуар как будто в пику моде: на всех сценах господствовала более жёсткая, построенная на чётких пульсирующих ритмах, речитативах и бесконечных повторах одной и той же темы музыка.
И аплодисменты не стихали.
Проведя два года среди внешних, Мария научилась замечать инаковость людей Моря: едва заметная, она скрывалась в мелочах, в нюансах. Но главным было то, что подводники не имели ничего общего с образом, который культивировался в Надмирье. Из разговоров доктора Свенсена и Лукреции Фольк Мария знала причину такого отношения.
Первое Погружение восприняли как катастрофу – а иначе и быть не могло, ведь на Суше долгие тридцать лет считали погибшими всех, ушедших тогда под воду.
А новое потрясение земное человечество пережило, когда состарившиеся авантюристы и их дети обнаружили себя, явившись из недоступных морских глубин в блеске величия и могущества процветающей цивилизации. Подводников стали подозревать в том, что первое их поколение намеренно изолировалось от остального человечества. Вспомнили и причину погружения: чуждая миру, не прижившаяся на Суше идея церебрального сортинга, жесткой селекции человеческого материала, – так это преподносили.
Подводники тоже были виновны в возникшем напряжении – они не скрывали свою отстранённость. Суша их уже не интересовала. Просторы неба и моря, да, пожалуй, удивительный, поражавший воображение животный мир планеты, – вот ради чего люди Моря поднимались на поверхность.
Даже самые здравомыслящие умы планеты в то время не потрудились задаться вопросом, каким испытанием стало для первопоселенцев выживание в замкнутых глубинных коконах, обернувшееся тремя десятилетиями добровольной каторги. И всё ради нового поколения, первого поколения народа Моря, полностью прошедшего сортинг, окружённого заботой и пристальным вниманием, – ведь крах эксперимента одновременно стал бы крахом самой смелой идеи, осуществлённой земным человечеством. Поколение первых, рождённых в океанских глубинах, заслуживало того, чтобы застать не убогий лабораторный быт, но настоящий мир: замкнутый в себе самом, но полный великолепных возможностей и, более того, полный красот и чудес. Во имя этой великой мечты первопоселенцы работали с упорством и одержимостью фанатиков. Они отринули всё, что оставили на поверхности. Они разрешили себе забыть прежнюю жизнь и разлюбить всё, что любили когда-то на земле. И победили, проиграв лишь в одном: их дети стали особым народом и уже не принадлежали Надмирью.
С той поры прошло двести лет. Семя взаимного непонимания дало обильный урожай: на всех континентах представления о людях Моря обросли несусветными вымыслами. Даже тесный контакт во время военных стычек не разубедил внешних в том, что мир, населённый мутантами, посылает на поверхность только избранных красавцев, рождённых от украденных в Надмирье женщин.
Мария подумала:
«Нелепость, но в Аргентине многие всерьёз верят, что на самом деле рифы населены согбенными уродцами, да ещё маньяками-зомби – жертвами раннего воздействия на мозг. А на самом деле эти люди красивы, они по-настоящему фантастически красивы. Это ревность Суши к Морю… Но мне-то как быть?.. Какими глазами смотреть на них?..»
Её публика выражала свои эмоции ещё и синхронным движением обеих рук, похожим на часть затейливого танца. Мария решила забыть давний совет Лукреции насчёт левой руки, и ей легко удались замысловатые жесты людей Моря.
Зал был в восторге.
– Ма-ри-я!!! – скандировали офицеры, непосредственные, как мальчишки.
– Ма-ри-я-лю-бовь!!!
Саксофонист приближался к Агилар, галантно подавал карточку из падавшего к ногам дождя пластиковых визиток и, как и положено истинному портьерос, успевал шепнуть на ушко ничего не значащую чепуху. Златокудрый, с золотым саксофоном, эффектный в белом костюме, он преследовал свои цели на её концерте, откровенно рисуясь перед публикой.
На одном протянутом ей прямоугольнике Мария краем глаза успела прочитать: «Вуди Кольвиц, офицер. Позвони, душа моя!» Попался портрет мужественного парня в боевом экзоскелете с откинутым забралом. Дальше шли просто игривые намёки на продолжение знакомства, вписанные внутри виньеточного пульсирующего сердца.
Саксофонист был навязчив в своей галантности.
Карточки сыпались дождём.
Мария улыбалась шикарному саксофонисту, зрителям, музыкантам, ведущему; снова златокудрому позёру с саксом, слала воздушные поцелуи Лукреции с Евой на руках за кулисами…
Она была возбуждена, взволнованна, счастлива.
Когда она, уже уставшая, но наэлектризованная волнами восторга, исходившими от зрителей, предложила слушателям выбрать между своей песней и песней подводников, весь Зал Зрелищ, в котором к тому времени были заняты все проходы и люди стояли в дверях, заволновался:
– «Колыбель»! «Колыбель»!
– Хорошо, – кротко сказала Мария.
И улыбнулась одному: офицер Армии Моря сидел за ближним столиком и весь вечер не спускал с неё взор. И она ясно читала эмоции на благородном лице, в наметившейся глубокой межбровной складке, в крыльях носа, трепетавших, как только к ней подходил красавчик саксофонист, в выразительных глазах, опушённых густыми ресницами и оттого казавшихся темнее, чем были на самом деле…
Сердцем Мария чувствовала нечто большее, чем интерес к её песням.
Мужчина запоздало спохватывался, когда зал уже взрывался аплодисментами, он наблюдал, он был внимателен… Не считая нужным аплодировать вместе со всеми, он воздел к ней руки. Подался вперёд, просительно покачал головой, не сводя с неё пытливых глаз, словно приглашая…
И Марии захотелось шагнуть со сцены.
Её сотрясла чувственная дрожь. Ей захотелось на колени к этому мужчине – к нему одному. Он был один в поле её зрения, рисуясь даже на полуопущенных веках: в своём тёмном кителе с отороченными серебром погонами и серебряными галунами. В длинной хакама, образующей особенную, ценимую художниками пластику мелких складок и заломов ткани на широко разведённых, как у всех сидящих мужчин, бёдрах.
Мария приказала себе отрезветь, вспомнить, что стоит на сцене и принадлежит каждому слушателю и никому отдельно.
И отвела взор от офицера Армии Моря.
– «Колыбель»! «Колыбель»! – просил зал.
…Она долго и тщательно готовила фонограмму и репетировала «Колыбель» – малый гимн всех подводников, который увидела в одном журнале.
Статью о подводных жителях предваряла фотография изящной, как фарфоровая фигурка, журналистки. Девушка описывала жизнь в Подводных Колониях.
Необъяснимая тоска овладела Марией.
«Утонуть», – сказала она себе, ещё раз убедившись, что после двух лет, проведённых в Бу-Айсе, это слово окончательно потеряло свою слезоточивую силу, но по-прежнему вызывало ностальгическую грусть.
Выплакаться не удалось. Слёзы принесли бы облегчение, но слёз не было.
Мария, раздумав читать, медленно закрыла журнал. Ей не хотелось знать, как живут люди в немыслимой океанической глубине: не чувствуя напряжённого, почти осязаемого воздуха, меняющегося в зависимости от времени года, полного, как волшебный сосуд, запахами и звуками, холодной моросью или влажными испарениями, остужающего или тягостно-вязкого в жаркую пору; они там незнакомы с бесконечностью здешних пространств, с великолепием этой вечно и буйно цветущей земли, пусть даже в коросте ветшающих городов и заводов.
Она прочитает журнал потом.
Эмоциональная перегородка, искусственная, без сомнения, – она это понимала, – с неведомой целью поставлена кем-то между Марией сегодняшней и её недавним прошлым. Так поступают с больными, пережившими катастрофу. Но какой была её катастрофа, Мария не знала. Сейчас казалось, что прошлое – плод её больного воображения и на самом деле она рождена и всегда жила в Надмирье. Только не здесь. Не в Аргентине…
Но статья неизвестной фарфоровой девушки снова напомнила о себе. На обложке тёмно-синего цвета золотыми буквами выведен текст песни подводников и к нему ноты. Мария пробежала глазами по строкам. Слова легко наложились на мелодию. Не в силах отвязаться от мелодии, прокручивавшейся в голове и мешавшей работать, она решила включить «Колыбель» в свой репертуар. Это всегда помогало избавиться от навязчивого мотива.