Я смотрю на тебя и вспоминаю наше знакомство четыре года назад, и покупку крошечного Полосата, и твоё восхищение красотами Союза, и вызывающе красногубую Лили, нарисовавшуюся в кафе «Тридесятого царства», чтобы увести меня на задание, про которую ты подумал совсем другое… Арти, дружище!
– Артемий Валевский, бездна, где ты болтался целый год?!
«Мда… демоны моря тоже плачут. Ещё как плачут».
Валевский увидел, что Эйджи словно включился; по крайней мере, на мятой физиономии ожили и засияли глаза. Большего в его нынешнем состоянии нельзя было и ожидать.
У аналитика потеплело на душе, он сказал:
– Мне кое-что нужно сделать, но понадобится твоя помощь, Марк.
Я молчу. В конце концов, имею полное право не знать, что у тебя в голове. Я молчу. А ты слегка нервничаешь. Не дрейфь, Арт!
Но молчание не может длиться вечно, и я спрашиваю:
– Чего ты хочешь? Ты хоть понимаешь, что это пахнет пожизненным заключением? Ты в своём уме? В одиночку остановить мировую войну? Герой! – ругаюсь непритворно, потому что реально боюсь. Развязка близится. Я слишком хорошо знаю Оберманна. Жаль, что не успел узнать, кто всё-таки стоит за спиной папаши гениальной и уродливой Мо?
Валевский настороженно подбирается:
– Откуда ты знаешь, что у меня на уме? Что я хочу остановить войну и как именно я хочу это сделать?
Я прокололся. Откуда знаю, что у тебя на уме? Вот молодчина, допёр наконец. Это через три года знакомства!.. Но сейчас не до разъяснений проникновенных наших взаимопониманий, и давай-ка, дружище, вернёмся в тему:
– Мы оба знаем Главное Управление, его секреты и свои возможности. Вариантов у нас немного.
Арт кивает:
– Завтра утром все сведения моего отчёта, пакет Кавалли-Борджия и решения ГУ, касающиеся стратегии войны, должны попасть в прессу.
– Самоубийство! – шепчу я. Крепко зажмуриваюсь и трясу головой: сказывается недосыпание последних пяти дней, глаза просто выворачивает наизнанку. Думаю: «Это не человек, это смотрит рок. За что мне… за что нам такое? И почему – нам?» От тягостных предчувствий тяжело на сердце. Ещё бы, игра подходит к концу, а я и не жил вроде…
Мне страстно хочется туда, где одуряюще бьёт по ушам музыка: так, что вибрирует тело, светясь и бликуя в сполохах данс-фонарей. Воспоминания тысячами нитей тянутся к оранжереям и кварталам Союза, к суетливым в час пик такси, к девушкам со стройными ногами, нет, извини, дружище, тебе лучше этого не знать, – к одной девушке, с тёплыми маленькими коленями совершенной округлой формы, эти колени я прикрывал ладонями – вот так… К котёнку, к стаканчику коктейля… О-о-о…
Валевский стоит рядом. Он всегда пресный, а сейчас ещё и придавлен сознанием ответственности за дело, которое предстоит совершить. Почти дыша мне в лицо, говорит:
– Марк, у тебя есть знакомый редактор… Впрочем, что я? Ты волен выбирать. Сам знаешь, сгорит одна шестая Суши, но рифам на это будет начхать. Правда, потом, через несколько лет, настанет и наш черёд… Аналитика – страшная штука… А-а, что говорить?! – он в задумчивости хватает лист с моего стола.
Отдай лист, парень!
Отдай лист!
Валевский успел скомкать псевдобумагу. Он любит метать бумажный комок в маску морского дива, висящую у меня на стене: прямо в раззявленную клыкастую пасть. И никогда не промахивается. Так он делает, когда одержим какой-то проблемой. Но сейчас, косясь на меня, медленно расправляет смятый лист. Разворачивает. Кладёт на стол, придерживая края большими ладонями с пальцами музыканта, с чечевицами гладких ногтей. На обратной стороне страницы со столбцами цифр маркером выведена карта Северного полушария планеты, вид со стороны тихоокеанского побережья. Канадские территории в огне и Суша в чёрных крестах, – я опять вспоминал об отце. Арт знает, как погиб старший Эйджи, и знает, что я всегда рисую одно и то же, когда вспоминаю…
Дружище смущённо пятится к выходу, за дверь с указателем «Инженер Службы управления беспроводных омега-транспортов»…
– Попытаюсь сделать всё один. Я не имею права втягивать в это ещё и тебя.
Удручённо говорю:
– Я с тобой, упрямый ты идиот. Великая Глубь не рожала таких придурков! Как будто не знаешь, что всё мало-мальски важное хранится на о-бумаге, и электронные документы после распечатки тщательно стираются нашей же электроникой? Ноу-хау подводников: шиш вынесешь секреты, если они весят тонны и занимают кубы пространства! И ты знаешь, что только я имею законный доступ в отдел, где лежат миллионы страниц.
Но аналитик плюнул на логику и ещё пытается что-то возражать:
– Можно организовать пропажу твоего о-сканера, более совершенного прибора в ГУ не найти. Я отсниму архивы и возьму всю вину на себя. Ты пострадаешь лишь за разгильдяйство. И, знаешь, дружище, твой начальник вряд ли удивится.
Ну это уж слишком! Странно, но твои слова больно задели. А ведь совсем недавно я был не прочь без конца иронизировать над собой…
Я приглушаю молнии, мечущиеся в зрачках:
– Даже если сканировать стопками, насквозь, не раскрывая папки, тебе предстоит перелопатить центнеры бумаги – и на всё максимум одна ночь. Утром станет известно, что в архив проникли. Нет, проклятый говнюк, мы сделаем это вместе.
Прошло несколько часов, заполненных непрерывной лихорадочной деятельностью: сканирование оказалось гораздо более трудоёмким, чем мы могли предположить. Но вот кубо просигналил нам, взмыленным и смертельно уставшим: передача информации закончена. Из военного отдела архива Главного Управления в службу новостей ушло всё, до последней страницы.
Теперь нет смысла скрывать от друга правду. Ту её часть, которую успею рассказать.
Отрываю глаза от оптикона.
Медленно, очень медленно, поворачиваюсь на стуле.
Выдаю:
– Арт, у генерала Оберманна нет сверхоружия. Поверь, если бы оно существовало, я сделал бы так, чтобы лаборатория «Нуво» была уничтожена вместе со всеми злыми гениями, задумавшими испепелить Надмирье. Как полковник СУББОТ, я контролировал именно этот объект. Главную задачу СУББОТ – безопасность, безопасность и ещё раз безопасность – ты, надеюсь, не забыл.
– Полковник СУББОТ Марк Эйджи!.. Вот оно что! Твоя война была здесь…
– Э-э… Чего стоило отвертеться от настоятельных предложений (читай – приказов) высших офицеров, жаждавших заполучить меня в штаб Армии Моря! – невесело смеюсь.
Валевский разглядывает меня так, как будто видит впервые.
Выпрямляюсь: грудь выпуклая, развёрнутые плечи. Фиксирую спину – в СУББОТ немало внимания уделяли нашей выправке. Тело свидетельствует. Но лицо… лицо оставляю открытым. В конце концов, не в почётном карауле у омега-т стою. Смотри, читай, да, вот такой у тебя друг: бесконечно усталый, с припухшими веками, с запавшими глазами, со щеками, прикрытыми запущенной, словно наклеенной бородкой завсегдатая столичных клубов. С агрессивно-пятнистой раскраской волос – нелепым обрамлением лица тридцатидвухлетнего полковника.
– Серый кардинал из службы СУББОТ… – итожит Арт.
Молодец, соображает.
– Оберманн доводит начатое дело до логического конца, – говорит Арт, – он идёт к власти. Осталось узнать, почему ему позволили делать это противозаконным путём? И чем на самом деле занимались в «Нуво»?
– Кибернитом.
– Договаривай! – торопит Арт.
Видимо, у нас и ощущение времени одинаковое…
– Их интересовал кибернит – сначала как энергопреобразователь, затем, благодаря прозрению Мо, как создатель пространственных тоннелей.
«Нуво» оправдала своё название. В этой лаборатории начинается новая эра, Арт. И я тому свидетель. Космос и так слишком долго ждал человека. Профессор Мо работала с фанатичным упорством, ей нужен был выход в космос. Не для себя, для всех нас, для подводного человечества. А её отцу нужна была война. Опять же, не для себя: ради спасения народа Моря. Умница Мо понимала, что с такими мотивами папашу Оберманна не сдержать. Она отодвинула сроки заказа главнокомандующего, а сама тратила ресурсы военного ведомства на выращивание кристаллов кибернита с нужными свойствами, затем на его испытания. Шла в обход, проявляла инициативу, презрев указания, – для всего этого есть забытое слово: ловчила. У нас, ты знаешь, за такие дела можно заиметь коррекционный браслет. Ведь от «непохожих» можно ждать чего угодно. А Мо – стопроцентная «непохожая». Первая такая за двести лет. И потому её оставили.
– Вслед за дочерью Оберманна всё чаще стали рождаться дети с непроницаемыми зонами кортекса, – задумчиво произносит Валевский, мучимый сомнениями: откуда ему известно то, что не может быть известно наверняка?
Я догадываюсь о его сомнениях по движению губ, в растерянности выдохнувших одно слово: «Оракул».
Ага, значит, ты ходил к Оракулу? Ну-ну! Однако крепко тебя прижало, друг, что побежал за советом Мудрых. Каюсь, слишком часто оставлял тебя без своего участия.
Я говорю:
– То-то и оно, Арти. Я ведь тоже из «непохожих». И моя жизнь должна была быть очень короткой: из утробы матери да в конвектор. Часто я думаю: не потому ли она, эта жизнь, так опупенно, сказочно, божественно привлекательна?!
А вот ты, – я подступаюсь к другу, – ты кем себя чувствуешь после кражи документов?
Валевский согласно кивает. Что он может ответить? Что могут добавить слова, если ясно и понятно и не требует доказательств: нормальному аналитику и в голову не пришло бы сомневаться в деятельности Главного Управления, а тем более стать на пути системы…
И снова Арт обдумывает то, что у меня дар озвучивать мысли, которые этот молчун просто не находит нужным произнести. Что бы ты делал без меня? Мой язык, горло и связки делают твою работу, приятель!