[642]. Запасов, украденных у того же советского населения, — прибавим мы.
Ещё более поразительно в этой игре ума аналитиков из 18-й армии то, что внутри каждого сценария рассматривается судьба оказавшихся в Ленинграде «немцев, финнов и расово ценных русских элементов»[643]. Авторам понятно, что в осаждённом городе их очень немного, потому что большая часть ленинградцев «настроена коммунистически». Тем не менее они специально обсуждают будущее представителей «высшей расы»: их неминуемая гибель относится авторами к недостаткам первого сценария, а возможность спасти их — к достоинствам второго и третьего. Эта деталь говорит о том, что расистское мышление было характерно даже для военных, не принадлежавших к окружению фюрера и не состоявших в СС. Сам факт, что такое ранжирование людей укоренилось в мышлении командиров вермахта, весьма красноречив. Его роль в исполнении злодейских замыслов Адольфа Гитлера трудно переоценить.
Смертность в блокадном Ленинграде была огромной. На Нюрнбергском процессе звучала цифра в 632 000 погибших от голода, позднее советские учёные выяснили, что реальное число жертв больше как минимум на 170 000[644]. Сегодня некоторые авторы склоняются к мысли, что в осаждённом городе умерло около миллиона человек[645]. При этом ослабевшие ленинградцы погибали от последствий блокады и в эвакуации: так, символ ленинградской трагедии советская школьница Таня Савичева, автор пронзительного 9-страничного дневника о смерти её семьи, скончалась уже в 1944 году от туберкулёза в Горьковской области.
Но план голода действовал не только в Ленинграде: его жертвами стало население оккупированных предместий, где фон Кюхлер столкнулся с другой проблемой. Если жители Ленинграда могли прорываться через немецкие позиции в теории, то население пригородов уже голодало на глазах у немецких солдат. Первоначально командующий армией продолжал придерживаться позиции, что массовая гибель местных может разлагающим образом повлиять на войска в то время, как его обер-квартирмейстер Бухер твёрдо стоял на позициях Бакке и Вагнера: снабжение русских может быть осуществлено только за счёт родины, а это немыслимо. Пока в среде немецких военных шли дискуссии, голод нарастал. Когда в прифронтовой полосе он достиг ужасающих размеров, немецкое командование решило завуалировать ситуацию: часть населения — несколько десятков тысяч человек — были вывезены во фронтовой тыл и брошены там на произвол судьбы в своеобразном голодном гетто. Как показывает Йоханнес Хюртер, в документах группы армий чётко прослеживается мысль: это делалось в интересах войска, а не с целью помочь населению; коренные жители продолжали вымирать, но уже не на глазах у вермахта — а это единственное, что волновало немцев[646].
Для вывоза остальных не хватало сил. 6 ноября Кюхлер издал жесточайший приказ, запретивший свободное перемещение остающихся коренных жителей в прифронтовой зоне; теперь они могли выходить за пределы небольшой территории возле их дома, только если работали на немцев; общение между местным населением и германскими солдатами было строго ограничено служебной необходимостью. По сути, таким образом людей добивали. Чтобы пресечь возможное смятение в личном составе, командующий объяснил эти меры тем, что «гражданское население в пространстве, где мы воюем, принадлежит к расово враждебному нам типу»[647]. Когда комендант тыла генерал-майор Ганс Кнут написал критический меморандум относительно «политики голода», обер-квартирмейстер Бухер оставил на нём возмущённый комментарий: «Мы с 86 миллионами сражаемся против 186 миллионов»[648]. Стало быть, логика, согласно которой русских слишком много и их число нужно уменьшить, была свойственна не только Гитлеру, Гиммлеру и Герингу: она проникла в нижестоящие инстанции, которые поддерживали и эффективно проводили в жизнь решения своих верхов.
Таким образом ситуация осени-зимы 1941–1942 года в ленинградских пригородах совершенно не отличалась от того, что происходило в самом Ленинграде. Стоит безоговорочно согласиться с Львом Лурье и Леонидом Маляровым, авторами книги «Ленинградский фронт», которые пишут: «Какова была бы судьба Ленинграда, окажись он под немцами? Мы можем не гадать об этом, потому что Ленинград был в оккупации: Стрельна, Красное Село, Петергоф, Павловск, Пушкин…. Немцы могли занять, по их данным, не более 10 % трудоспособного населения. Это значит, что 90 % было обречено на вымирание»[649].
Как ситуация выглядела в глазах немцев — сказано достаточно. Интересно сопоставить это с тем, что думали о происходящем жертвы. Жительница Павловска, инспектор гороно А.В. Котенкова очень выразительно описала действия оккупантов:
«…Немецкие власти с первых же дней своего хозяйничанья стали проводить мероприятия по созданию голода в городе Павловске. Всё оставшееся на складах продовольствие немцами изъято, а у тех граждан, которые имели кое-какие запасы продовольствия, последние были реквизированы. Имеющиеся у жителей посевы овощей картофеля были сняты немецкими солдатами. Выход граждан на поля и в окружающие сёла и деревни [….] воспрещён. Въезд в город крестьян с продуктами также [….] запрещался немцами… В силу всего этого зимой 1941–1942 года создалось в городе такое [положение], что все жители города голодали, и от голода умирали десятками, сотнями человек в день. Трупы умерших иногда валялись по городу, их не подбирали и долго не хоронили. Были такие семьи, которые на почве голода умирали полностью»[650].
«С приходом немцев мы не получали никаких продуктов, — подтверждает эти сведения Кира Сретенцева, которая перед началом войны окончила четвёртый класс в Пушкине. — Люди очень скоро стали умирать от голода целыми семьями. До марта 1942 г. немцы совершенно не думали о продовольствии для населения. В Пушкине в самое голодное время развилась сильная спекуляция…. Семья продала костюм отца из японского бостона за 5000 рублей. Но что это значило, если немецкая буханка хлеба стоила от 800 до 1200 рублей»[651].
Тех, кто не работал на оккупационные органы, немцы не только не кормили, но и отнимали у них всё что можно. Так, с пушкинской девочки Люси Хардикайнен немецкий солдат в высокоградусный мороз прямо на улице снял валенки, и домой она бежала в носках[652]. Другая жительница Пушкина, Антонина Дадоченко, вспоминала, как немец отнял у неё сахар: «Перед ноябрьскими праздниками нас всех выгнали из подвала на площадь у дворца, выстроили в каре, заставили поставить перед собой вещи. Немцы подходили к нашим вещам и копались. А что могло быть у беженцев? У нашей семьи взяли пилёный сахар…. Когда немецкий солдат взял кусочки сахара, я, конечно, была сражена»[653].
Журналистка Лидия Осипова тоже рисовала картину хотя и мелких, но постоянных грабежей: «То котёл для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто платят две буханки хлеба или пачку табаку. Но платят. Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится»[654].
Осипова, несмотря на подчёркнуто антисоветские взгляды, запечатлела поведение оккупантов в своём дневнике без всяких прикрас. 14 октября она отметила: «Немцы нами, населением совершенно не интересуются, если не считать комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно, да ещё мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают что попало»[655]. 12 ноября она пишет, что «голод принял уже размеры настоящего бедствия». В этих условиях «совершенно сказочные богатства наживают себе повара при немецких частях»[656].
20 декабря в её дневнике появляется запись: «Жить становится всё ужаснее. Сегодня идём на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из неё выскакивает на улицу старуха и кричит: “Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!” Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел»[657].
Cпустя неделю автор дневника сообщает, что старики из дома инвалидов попросили немцев разрешить им употреблять в пищу тела умерших. После этого комендант приказал немедленно вывезти стариков в тыл, а германский военный переводчик из белых эмигрантов пояснил Осиповой, что эта «эвакуация» закончится общей могилой в Гатчине. В феврале она пишет, что Пушкин вымирает: «….каждое утро получаешь этакую моральную зарядку — 3 или 4 подводы, груженные как попало совершенно голыми трупами. И это не какие-то отвлечённые трупы, а твои знакомые и соседи. И всякий раз спрашиваешь себя: не повезут ли завтра и меня таким же образом, или, ещё хуже, Колю?»[658]
Чтобы избежать самого страшного, люди не брезговали и падалью. Так, житель Стрельны Вячеслав Иванков рассказывал: «В декабре удалось найти и выкопать убитую осенью лошадь. Мать нарубила уже разлагающегося мяса и на санках привезла его домой. Мясо выветривали и вымачивали, но всё равно при жарке его стоял ужасный запах. Эти “ароматные” котлеты ели все, никто не отказывался, — нужно было выживать