Конкретно об этом в СССР тогда не знали, но знали о многих других фактах истребления военнопленных. Их Молотов скрупулёзно перечислил в ноте от 25 ноября. Из этого текста понятно, что в Кремле в общих чертах верно представляли себе план голода и содержание узаконивших его директив. «Стремясь к массовому истреблению советских военнопленных, — говорил советский нарком, — германские власти и германское правительство установили в лагерях… зверский режим. Германским верховным командованием и министерством продовольствия и земледелия издано постановление, которым для советских военнопленных установлено питание худшее, чем для военнопленных других стран, как в отношении качества, так и в отношении количества подлежащих выдаче продуктов. Установленные этим постановлением нормы питания… обрекают советских военнопленных на мучительную голодную смерть. …Германское правительство, однако, всячески старается скрыть от общественного мнения изданные по этому вопросу… постановления»[735].
Сотрудничество через Красный Крест могло быть только двусторонним, осуществляемым на одинаковых условиях для Германии и СССР, а гарантий взаимности у Кремля не было. Все факты говорили о прямо противоположном. Сталин и Молотов должны были прийти к выводу, что готовность Берлина общаться через Красный Крест — это пропагандистская завеса для общественности, под которой истребление советских граждан продолжится, а также уловка, чтобы выведать максимум информации о своих солдатах в советском плену. По большому счёту так оно и было.
Кроме того, Москва не доверяла и Международному Красному Кресту. Он никак не прореагировал на ноту Молотова, не высказывая даже озабоченности по поводу озвученных наркомом фактов. Наверняка принималось во внимание и то, что само положение МКК было политически двусмысленным. Штаб-квартира Красного Креста располагалась в Женеве, а Швейцария была зажата между Германией и Италией; её политическое руководство боялось нацистской оккупации, план которой — под названием «Танненбаум» («Ель») — уже лежал на столе у Гитлера. Швейцарские политики пытались использовать Красный Крест для умиротворения фюрера. Посол Берна в рейхе Ганс Фрелихер позднее признался: «Я чутко отнёсся к заявлениям Геббельса, адресованным нашим журналистам, согласно которым скоро станет ясно, кто сам себя исключил из новой Европы; я гадал, какой же вклад мы могли бы сделать, не компрометируя наш нейтралитет»[736]. Под влиянием этого «чуткого» отношения осенью 1941 года на Восточный фронт — в Смоленск! — выехала миссия медиков МКК, которые должны были лечить… только раненых немецких солдат. Посещать лагеря военнопленных и помогать коренному населению им было строжайше запрещено. 8 ноября швейцарский хирург Юбер де Реньер записал в своём дневнике: «Видел колонну из сотни русских пленных. Позади колонны, что двигалась со скоростью около 1 метра в минуту, шли трое, обнявшись за плечи. Вернее, двое фактически несли того, что был посредине. Он сам не держался на ногах, но и товарищи его были на пределе. Одно из самых сильных впечатлений за всё время — эти трое, бредущие по прямой дороге на въезде в город. Прямо перед входом в наш госпиталь тот, что посредине, падает на колени. Двое товарищей не в силах его поддержать. Мой долг — спуститься, подхватить бедолагу и, перевязав его, отнести в палату. Но нет, я остался на месте. И, как все, молча наблюдал эту сцену. Свой врачебный долг, долг волонтёра Красного Креста, и просто человеческий, я не выполнил из страха перед гневом принимающей нас стороны»[737].
Красный Крест молчал и о холокосте. Последние исследования, в том числе фундаментальная работа швейцарского историка Жана-Клода Фавэ[738], доказывают, что в Женеве с 1942 года прекрасно знали: нацисты систематически уничтожают еврейское население Европы. Однако фактический глава МКК Карл-Якоб Бурхардт, который председательствовал в организации ввиду болезни её реального шефа — Макса Хубера, и президент Швейцарии Филипп Эттер (тоже член Комитета) решили не поднимать шум. Бурхардт до войны занимал пост комиссара Лиги Наций по делам Вольного города Данцига и был связан с влиятельными кругами Третьего рейха. Эттер в свою очередь открыто симпатизировал Гитлеру и особенно Муссолини. В результате даже в 1944 году комиссия МКК, посетившая концентрационный лагерь Терезиенштадт в Чехии, не нашла никаких свидетельств плохого обращения нацистов с евреями. Сегодня этот эпизод является краеугольным камнем в мифологии отрицателей холокоста! В свете таких фактов неготовность советского правительства сотрудничать с организацией, осторожно искавшей для себя «место в новой Европе», становится понятнее.
Что касается Гитлера, то к началу 1942 года он принял решение не соблюдать видимость приличий и отверг предложение Красного Креста о дальнейшем составлении списков военнопленных. Самое интересное здесь — откровенная мотивировка, которой фюрер обосновал нежелание продолжать всю эту канитель. «Первая причина заключается в том, что он [Гитлер] не желает, чтобы в войсках на Восточном фронте сложилось мнение, что в случае их пленения русскими с ними будут обращаться согласно договору. Вторая причина состоит в том, что из сравнения имён русских военнопленных русское правительство может установить, что в живых остались далеко не все из попавших в руки немецких солдат»[739].
Установить это было бы нетрудно: к этому моменту в лагерях погибли почти два миллиона человек. Всего же за годы войны в немецком плену, по рациональным современным подсчётам, умертвили 3 миллиона 300 тысяч советских военнопленных, то есть 57 % от общего числа[740]. Их убивали голодом, дикими условиями содержания, неоказанием помощи, непосильным трудом, моральными издевательствами, газом и садистскими экспериментами. При этом цели уничтожить всех военнопленных поголовно нацисты, конечно, не ставили: речь шла скорее о прореживании, экстремальном социал-дарвинистском естественном отборе, в результате которого выжившие получали право работать на «Тысячелетний рейх». Впрочем, главным фактором торможения этой программы стал срыв гитлеровского блицкрига. Восточный фронт поглощал всё больше и больше живой силы. Рейху катастрофически не хватало рабочих рук.
Как только грянула первая зима войны на Востоке, в официальных документах рейха зазвучали стенания относительно бессмысленной утери огромного рабочего ресурса. В декабре генерал Томас получил от подчинённого доклад с Украины: чиновник, знавший про план Бакке, экспрессивно писал о катастрофической нехватке рук и намекал на необходимость что-то менять: «Если мы перестреляем евреев, заморим военнопленных, обречём значительную часть населения крупных городов на голодную смерть, а в следующем году из-за голода также потеряем часть крестьян, останется один нерешённый вопрос: а кто же будет производить здесь экономические ценности? То, что при нехватке людей в рейхе мы не сможем найти необходимое количество [трудоспособных] немцев ни сейчас, ни в обозримом будущем, не подлежит сомнению»[741].
Сотрудник имперского министерства труда Вернер Мансфельд в той же нервозной тональности составил служебную записку 20 февраля 1942 года: «Нынешние затруднения с рабочей силой не возникли бы, если бы своевременно было принято решение о широком использовании труда русских военнопленных. В нашем распоряжении было 3,9 миллиона русских, а теперь осталось 1,1 миллиона»![742]
А ближайший сподвижник Розенберга Отто Бройтигам в секретном рапорте даже не удержался от злой иронии: «Ни для кого не секрет, что сотни тысяч из них [советских военнопленных] в наших лагерях буквально погибли от голода и холода. Якобы для них не хватало продуктов. Странно, однако, что продовольствия не хватало только для советских военнопленных, в то время как не звучало жалоб на обращение с другими военнопленными — поляками, сербами, французами и англичанами… Теперь мы стали свидетелями гротескной картины того, что после массовой голодной смерти военнопленных на оккупированных территориях в величайшей спешке приходится вербовать миллионы работников, чтобы решить проблему нехватки рабочей силы, возникшую в Германии»[743].
Ёрничество Бройтигама понятно: он бросает камень в огород конкурентов по освоению Востока — военных, СС, экономического штаба «Ост». Но «гротескная картина», о которой он пишет, не случайность. Массовое уничтожение голодом было важнейшим элементом операции «Барбаросса», завязанным на её успехе; в случае победы часть армии вернулась бы в немецкую экономику — и это должно было решить проблему. Однако внезапный военный провал загнал рейх в ловушку: с одной стороны, ему по-прежнему не хватало еды, а с другой — теперь не хватало рабочих рук, которые бы поддержали Германию, пока немецкие мужчины сражались на фронте. Это — и ничто другое — заставило Гитлера принять решение о более рациональном использовании военнопленных СССР. О тех, кто уже погиб из-за его бесчеловечной политики, фюрер просто не думал. Здесь действовал старый колониальный принцип «они были бесполезны и все умерли». Но теперь они понадобились — и можно было позаботиться о том, чтобы продлить их жизни — на период их полезности. Уничтожение замедлилось, но не прекратилось.
«Гунны, дикари, народ, который вообще следует уничтожить»: антиславянская расовая политика и пропаганда
Противники признания нацистского геноцида советского народа — такие, как Николай Сванидзе, — настаивают на том, что в действиях оккупантов по отношению к советским славянам не было национально-этнического компонента. Иными словами, гражданских лиц уничтожали не как русских или белорусов, а как советских патриотов, помощников партизан или заложников. Это, однако, не так. Хотя непосредственно в чудовищных приказах гитлеровского командования расовые отличия противника подчёркивались редко, но сам факт, что такие приказы были изданы, а личный состав им подчинился, базировались именно на расизме. Солдаты вермахта и тем более эсэсовцы были обработаны в том смысле, что против этого — советского — населения, против коренных народов Востока можно применить