Эту оценку подтвердил рейхскомиссар Остланда Генрих Лозе: «Борьба с бандами… принимает формы, вызывающие чрезвычайные опасения, если целью нашей политики является замирение и эксплуатация отдельных областей… Запирать мужчин, женщин и детей в амбарах и поджигать — мне это не кажется подходящим средством борьбы с бандами, даже если мы хотим истребить население. Такой метод недостоин немцев и сильнейшим образом вредит нашему престижу»[928].
Согласно донесению немецкого пропагандиста Лауха, в ходе этой акции «имели место вещи, которые только способствовали вражеской пропаганде, так как перед появлением немецких войск партизаны рекомендовали населению покинуть деревни и уходить в леса. Своё требование они обосновали тем, что те, кто не подчинится, будут уничтожены немецкими варварами. Следует отметить, что большая часть населения покинула деревни. Со временем отдельные жители возвратились в свои деревни и видели в деревне Небышино трупы расстрелянных односельчан, отчасти уже обуглившиеся». Вывод офицера был неутешителен: «Для успешного проведения пропагандистской работы нет никакой возможности, так как нам нечего сказать населению, что говорило бы в нашу пользу»[929].
Перед глазами выживших представали ужасные картины. Только мёртвые тела увидели партизаны, когда вошли в сожжённую нацистами во время «Коттбуса» деревню Лютец. «Подходим к редкому низенькому подлеску, — вспоминал Василий Шарков, глава партизанского отряда имени Кирова. — Вдруг на разведчика Фёдора Попова со звонким лаем кинулась собака. Хотел хлестнуть очередью, но по лаю определяем, что это не немецкая овчарка, а простая дворняжка. Собака привела к мёртвой девочке лет десяти в голубом платьице. Попов трясущимися руками ощупал худенькое тельце, на её груди насчитали семь ран. Девочка с собачкой спасалась бегством, но вражеская автоматная очередь настигла её здесь, на полянке. Пёс, как верный друг, не покидал маленькую хозяйку, ожидал, когда же она проснётся. Девчушку похоронили у молодой сосны. На холмик положили шесть букетов лесных цветов»[930].
Сожжение населённых пунктов было повсеместным в партизанских районах. Так, летом 1942 года каратели вошли в деревню Ивоток Брянской области, откуда население в страхе бежало: остались только старики. Согласно показаниям местного жителя В.Н. Никитина, «6 июня 1942 г., по прибытию в деревню Ивоток, карательной частью всё это оставшееся население было сожжено в постройках. Так, например, были сожжены гр-ка Ежелева Пелагея — 70 лет, Павлов Иван — 70 лет, Новиков Павел — 73 года, Помазова — 80 лет и др. Остатки трупов были найдены на пожарище». Остальных обитателей Ивотока нацисты вскоре выгнали из леса и по большей части тоже уничтожили, причём, экономя патроны, некоторых несчастных сожгли и закопали заживо: «…В деревне найдена яма, где были заживо зарыты Машкова Прасковья Акимовна — 60 лет, Кармилицина Ольга Ивановна — 17 лет, Якушева Анна Васильевна — 14 лет. Они были отрыты. Ран никаких не было. Они сидели, обняв друг друга за шею, а третья у них сидела на коленях. В этой же яме они были затем погребены. Зарыта живой была также гр-ка Новикова Прасковья Васильевна — 65 лет, вместе с её внуком Виктором — 3 лет. Всего было расстреляно, сожжено и зарыто живьём более 200 человек гражданского населения, в том числе женщин, стариков и детей»[931].
20 октября 1943 года отряд немецких карателей вечером вошёл в деревню Кашутино Псковской области. Немцы спокойно расположились на ночлег в избах, ничем не выдавая своих намерений. Однако ранним утром они выгнали население из домов и расстреляли его из пулемёта и автоматов. Выживший очевидец событий М.П. Кудрявцев вспоминал: «Рано, чуть свет, деревня Кашутино была вся оцеплена и всех жителей свели в одно место за деревню метров 150–200. Некоторые делали попытку бежать, но были возвращены обратно и поставлены в одно место. На этом месте, где стояли солдаты, стоял ручной пулемёт. Немецкие солдаты в количестве 20–25 в ряд против нас, не объявив нам ничего, открыли по нам стрельбу из автоматов и карабинов — была слышна автоматическая и одиночная стрельба. Народ стал падать, видя такое положение, упал и я рядом с убитой моей женой Кудрявцевой Татьяной. Лежал, притаил дыхание, как неживой»[932]. Большую часть селян уничтожили, деревня была полностью сожжена.
Генерал-лейтенант Адольф Хойзингер, шеф оперативного отдела ОКХ, оценивая эту практику, впоследствии заявил: «Моя личная точка зрения всегда заключалась в том, что обращение с гражданским населением в районе боевых действий и методы борьбы с бандами… использовались высшим политическим и военным руководством как удобная возможность для осуществления своих целей, то есть систематического сокращения славянства и еврейства… Я всегда рассматривал эти методы как военное безумие»[933]. Но это не было безумием: истребление гражданских лиц происходило в рамках чудовищной, но вполне рациональной стратегии — «обескровить азиатского противника». По мнению Гиммлера, политика уничтожения в скором времени просто лишила бы Сталина, РККА и партизан человеческого ресурса, способного воевать или работать. Иными словами, это была нацистская стратегия победы.
24 апреля 1943 года руководитель «Чёрного ордена» откровенно изложил свою программу на совещании с командирами СС в Харькове. Он вновь напоминал, что русских целых 200 миллионов, но уточнял — значительная часть из них уже втянута в войну и людские резервы врага на пределе.
«…Им пришлось чудовищно сильно мобилизовать свой народ. Я считаю… что мы должны подходить к ведению этой войны и нашего похода [на Восток] следующим образом: как мы лишим русских наибольшего количества людей — живых или мёртвых? Мы делаем это, убивая их, беря их в плен и заставляя работать, стараясь полностью заполучить в свою власть области, которые мы занимаем, и оставляя области, которые мы покидаем… полностью безлюдными. Если мы — и я убеждён в этом — будем в целом вести войну, последовательно проводя линию на уничтожение людей, то лично я не сомневаюсь, что ещё в течение этого года и следующей зимы русские будут обескровлены»[934]. 4 октября 1943 года в Познани рейхсфюрер повторил: «Я думаю, что они [русские] умрут от обескровливания и голода»[935].
Впрочем, не стоит возлагать всю ответственность за политику уничтожения исключительно на СС. Хотя отдельные офицеры вермахта даже протестовали против неё, другие чины энергично проводили истребительную линию в жизнь. Поддержка геноцида по-прежнему шла с самого верха и была подкреплена приказами ОКВ. Так, 16 декабря 1942 года Кейтель издал беспрецедентную директиву «О борьбе с бандами», в которой за борьбу или какое бы то ни было содействие борьбе против оккупантов разрешалось «применять… любые средства без ограничения также против женщин и детей, если это только способствует успеху»[936]. Этот приказ по духу ничем не отличался от тех, что отдавал своим подчинённым Гиммлер.
Новая волна истребления поднялась во время отступления немцев на Запад. Как мы видели выше, рейхсфюрер СС — опять же в полном единении с военными — настаивал на превращении территорий, которые предстояло оставить, в пустыню. На этих землях было решено сжечь все постройки и забить весь скот, который не удастся забрать с собой. Но последнее касалось не только скота. Нацисты не собирались оставлять врагу в первую очередь людей, рассматривая их как трудовой ресурс. Тех, кого можно было угнать, принудительно уводили с собой; тех же, кто противился или физически не мог уйти, безжалостно уничтожали. Такая участь, например, постигла гражданское население деревни Заречье Ленинградской области. Её жители пытались переждать немецкое отступление в лесу, но нацисты согнали крестьян назад в Заречье и учинили над ними расправу. Выживший свидетель Анастасия Матвеева рассказывала об этом: «В мою хату загнали меня, мою невестку с сыном 12 лет и ещё 9 человек, среди которых было 4 детей. Когда мы вошли в дом, один немец меня сильно ударил по голове. Я потеряла сознание и упала. Очнувшись, я увидела, что в моём доме расстреливают людей, и притворилась мёртвой. Когда все были расстреляны, [немец] сказал: “всё, капут” и вышел на улицу. Так как я была вся в крови, и в своей, и в чужой, то нарочно выпачкала себе кровью ещё сильнее все лицо и снова легла, потому что на улицу выйти боялась. Один из немцев возвратился снова в дом, подошёл к моему расстрелянному племяннику 12 лет, снял с него новые валенки и новый полушубок. За ним зашли и другие немцы, собрали все носильные вещи, находившиеся в доме, и унесли. После их ухода я встала. Передо мной лежало 11 расстрелянных. Выйдя на улицу, я увидела, что вся деревня горит, подожжённая бандитами. Сгорели все жилые дома и 34 человека мирных жителей»[937].
Личный состав прекрасно понимал, какая стоит перед ним задача. Это видно, например, из сообщения капитана Межгрависа из 321-го латышского полицейского батальона: «Я выполнял приказ генерала Еккельна, который приказал уничтожить всё русское на своём пути, я сжёг более 200 сёл и деревень, сжигали также детей и стариков, так как с ними некогда было возиться, полегло их тут тысяч 10, а может быть, и больше, всего разве упомнишь…. Их и не следует щадить, а уничтожать всех до единого, приказ Еккельна есть приказ фюрера, и мы должны защищать их интересы»[938].
Таким образом, политика, которую Гиммлер называл обескровливанием, а мы назовём геноцидом, продолжалась фактически до тех пор, пока захватчики не были окончательно изгнаны с оккупированных территорий СССР.