[986]. Покорный якобы решил запутать Гиммлера, дабы отвлечь его от намерений использовать действительно эффективную и к тому же смертельно опасную радиацию. Но откуда же Покорный узнал про опыты с облучением, ведь о них не сообщалось в открытой германской печати? Ответ подсудимого на этот вопрос представляет немалый интерес.
Якобы в конце июля, августа или в сентябре 1941 года к нему на приём пришёл некий офицер СС или СД по фамилии Фойт. Покорный отметил, что пациент был приезжим. Возможно, это объяснялось деликатным характером его обращения: речь шла о венерическом заболевании. Покорный припомнил, что офицер имел государственную медицинскую страховку, но предпочёл ею не пользоваться и попросил лечить его частным порядком. По всей видимости, он хотел скрыть факт своего обращения.
Во время осмотра Фойт случайно взял лежавший на столе медицинский журнал и увидел там свежую статью доктора Мадауса. Он сказал, что этот материал было бы правильно довести до сведения рейхсфюрера, потому что СС ищут способ массовой стерилизации и в данный момент изучают возможности радиации для этих целей. Офицер также заявил, что эти опыты тесно связаны с текущей войной и будущим заселением Востока. «Он исходил из того посыла — я не знаю, это была его собственная идея или он сообщал мне это как известия из Берлина, — но он сказал, что у немецкой семьи в среднем было два ребёнка, тогда как у славянского народа — восемь-двенадцать детей. Его замечание подводило к мысли, что Гиммлер хотел применить эту массовую стерилизацию к различным общностям, особенно к славянам»[987]. Фойт вообще произвёл на врача впечатление осведомлённого человека: так, он сообщил, что руководство уже назначило германский полицейский штаб для Тифлиса[988], что удивило Покорного: войска вермахта были далеко от столицы Советской Грузии.
Та часть показаний подсудимого, что касается беседы с Фойтом, представляется правдоподобной. Она во всяком случае объясняет, почему Покорный рассчитывал на то, что Гиммлера заинтересуют материалы о массовой стерилизации и что всемогущий рейхсфюрер вообще станет читать письмо провинциального врача. В связи с этим интерес вызывает вопрос, кем мог быть этот загадочный Фойт, столь осведомлённый о планах СС и полиции на Востоке. Информированность этого человека позволяет усмотреть в нём высокопоставленного офицера, обладающего связями в среде причастных к операциям на оккупированных территориях СССР.
Кажется, что единственно возможным Фойтом, который удовлетворяет этим требованиям, является Пауль Шмитц-Фойт, член НСДАП и СС c 1933 года, занимавший с марта 1941-го пост начальника уголовной полиции Мюнхена[989]. Ранее этот человек два года работал на аналогичном посту в Праге, от которой до Хомутова чуть больше часа езды. В своих показаниях Покорный упомянул, что Фойт был не единственным эсэсовцем, который пользовался его услугами[990]. Таким образом, доктор мог быть известен среди местных чинов СС как хороший и деликатный специалист. В этом качестве, ещё в момент службы в столице протектората Богемия и Моравия, о нём мог слышать и Шмитц-Фойт. Грамотный врач в небольшом городе на недавно присоединённых территориях выглядит отличным вариантом для тайного лечения от постыдной болезни.
Что касается знакомств и информированности Шмитц-Фойта, то по своему статусу он входил в кадровый костяк РСХА и в той или иной степени знал всю элиту спецслужб; к примеру, в 1937 году он занимал должность заместителя шефа прусской земельной уголовной полиции, где его непосредственным начальником был Артур Небе, будущий командир айнзацгруппы B на Востоке. С такими связями и положением Шмитц-Фойт мог, хотя бы и неофициально, знать очень многое, включая факты о лучевых экспериментах по стерилизации и назначения полицейского штаба для работы на Кавказе. Конечно, предположение о том, что именно он беседовал с автором письма Гиммлеру, нуждается в подтверждении, однако не выглядит невероятным.
В противоположность рассказу о Фойте объяснения мотивации подсудимого, конечно, звучат сомнительно. У Покорного практически не было никакой возможности «запутать» Гиммлера, так как в распоряжении рейхсфюрера находились крупнейшие специалисты, превосходившие отправителя письма опытом и регалиями; они легко распознали бы обман. Но дело в том, что такие авторитеты, как Гравитц и Таубок, сочли выводы Мадауса вполне обоснованными.
Гораздо реалистичнее выглядит соображение, что Покорный направил меморандум шефу СС с целью продемонстрировать лояльность режиму и тем самым обезопасить себя на будущее. На суде он признал, что испытывал «неудобства», связанные с политическими претензиями к нему из-за многолетнего брака с еврейкой. Правда, врач уверял, что к концу 1940 года всё это прекратилось[991]. Нельзя, однако, исключить, что доктор по-прежнему чувствовал на себе клеймо неблагонадёжности и это побуждало его демонстрировать преданность фюреру и рейху.
Трибунал скептически отнёсся к оправданиям врача из Комотау, но состава преступления в его действиях всё же не нашёл. Доктор был освобождён и продолжил медицинскую практику, не подвергаясь никаким преследованиям. Однако несмотря на то что нацистские проекты использования каладиума ни к чему не привели, история меморандума Покорного в высшей степени красноречива. Она доказывает, что Генрих Гиммлер действительно считал одним из приоритетных направлений германской медицины поиск быстрого и незаметного способа массовой стерилизации. В его окружении хорошо это понимали, а некоторые подчинённые, подобно Герланду и Ферингеру, проявляли рьяную инициативу именно в таких исследованиях. Главное же, этот сюжет свидетельствует, что конечные цели эсэсовских экспериментов не были особенным секретом. О них знали самые разные нацистские функционеры, будь то Фойт, Брандт или Таубок. Сам Покорный, оправдывая то, почему в его письме говорилось о стерилизации именно пленных «большевиков», заявил: «Я писал то, что могло произвести на Гиммлера наиболее серьёзное впечатление»[992], то есть подстраивался под запрос своего адресата. Таким образом, нельзя не согласиться с формулировкой обвинительного заключения Нюрнбергского трибунала по делу гитлеровских врачей:
«Нацисты искали самые научные и наименее очевидные способы истребления крупных человеческих масс как путём непосредственного убийства, так и путём лишения их возможности иметь потомство. Они разрабатывали новую отрасль медицины, которая дала бы им научные инструменты для планирования и осуществления геноцида».
Это заключение малого Нюрнбергского трибунала звучит особо зловеще в сопоставлении с набросками генерального плана «Ост». Заполучив возможность быстро обесплодить крупные людские массы, эсэсовцы смогли бы тайно осуществить сокращение коренных народов Востока до желательного минимума.
Несомненно, что последнее слово относительно судьбы славян после победы рейха оставалось бы за Гитлером. Фюрер же, как мы видели выше, в этом вопросе был настроен весьма радикально. Его собственные воззрения, как это часто бывало, шли дальше разработок чиновников востмина и даже СС.
В первую очередь Гитлер был противником совместного проживания немецких колонистов и русских людей в одних и тех же населённых пунктах. Для коренного населения он настаивал на резервациях, в которых был бы законсервирован самый примитивный образ жизни: без современной науки, техники, образования и медицины. Это отразилось в директиве Розенбергу формально от лица Мартина Бормана 23 июля 1942 года: «Немцы будут жить в заново построенных городах и деревнях, строго изолированных от русского (украинского) населения»[993].
Вождь рейха отмечал, что это должны быть чудесные города, ничуть не хуже, чем в других частях Великой Германии. То же самое касалось и германских посёлков.
«Имперский крестьянин» должен жить в селениях выдающейся красоты. Немецкие учреждения и органы власти должны размещаться в прекрасных зданиях, а губернаторы — во дворцах. Вокруг учреждений будет построено всё, что необходимо для поддержания жизни. А вокруг города в радиусе 30–40 км будут кольцом располагаться красивые деревни, соединённые первоклассными дорогами. Всё, что лежит за пределами этого кольца, — иной мир, где мы разрешим русским жить, как они хотят; лишь бы мы господствовали над ними. В случае какого-то бунта нам будет достаточно сбросить на их города парочку бомб, и вопрос решён[994].
В своих суждениях о колониальном господстве фюрер много внимания уделял образовательной политике, а точнее — её отсутствию для коренного населения.
«Улучшать дома, ловить вшей, немецкие учителя, газеты? Нет! Лучше начать радиовещание под нашим контролем, а в остальном они должны изучить лишь дорожные знаки, чтобы не попасть под наши машины. Под свободой эти люди понимают, что нужно мыться только по праздникам. Если мы придём к ним с жидким мылом, это не добавит нам симпатий»[995]. Сентенция вожака нацистов была доведена до Розенберга в такой форме: «Ни в коем случае не следует давать местному населению более высокое образование. Если мы совершим эту промашку, мы сами породим в будущем сопротивление против нас. Поэтому, по мнению фюрера, вполне достаточно обучать ненемецкое население, в том числе так называемых украинцев, только чтению и письму»[996]. Любопытно, что в реальной образовательной политике на оккупированных территориях черты гитлеровских наме