[365] Туржанский говорил, что они люди старые и не способны руководить войсками, и тут же говорил, что вот такие люди, как Уборевич, смогли бы справиться[366].
Некоторые другие подробности «антисоветской» деятельности Туржанского можно узнать из заключения Главной военной прокуратуры, проводившей в 1953 году проверку по его делу. В этом документе приведены слова генерала о том, «что страна была недостаточно подготовлена к военным действиям, что силы противника недооценивались, оборонительные рубежи не были достаточно подготовлены». Далее в заключении отмечалось: «Касаясь сообщений Совинформбюро. Туржанский заявлял, что сообщения предназначены только для успокоения масс и не соответствуют действительности, так как преуменьшают наши потери и преувеличивают потери противника».
Все это была правда, говорить о которой запрещалось.
Через два дня Военная коллегия осудила за антисоветскую агитацию на 10 лет лагерей другого известного в свое время летчика — генерал-майора авиации Бориса Львовича Теплин-ского. В Красной Армии он прошел путь от командира конной разведки до начальника оперативного отдела штаба ВВС РККА. Закончил две академии — имени Фрунзе и Генерального штаба. До ареста, произведенного 28 апреля 1943 года, занимал должность начальника штаба ВВС Сибирского военного округа.
Поводом к его аресту, если судить по материалам дела, послужила связь Теплинского с троцкистами, сослуживцами по академии, террористическое намерение против Сталина, высказанное им в 1933 году и оскорбление Молотова в связи с его поездкой в Германию для заключения договора. На самом деле, повод был иной. П. Судоплатов, рассказывая в своих мемуарах о трагической судьбе начальника 3-го отдела секретно-политического управления НКВД комиссара госбезопасности Ильина, также арестованного в 1943 году, считал, что Теп-линский и Ильин, дружившие с гражданской войны, пострадали из-за трений между «Смер-шем» и НКВД. Точнее между В. Абакумовым и Л. Берией.
Теплинский попросил старого друга выяснить причину настороженного отношения к нему контрразведчиков. Ильин вскоре предупредил его по телефону, чтобы он был осторожнее в своих высказываниях и знакомствах, так как генерал Трухин, которого Теплинский знал, переметнулся к Власову. «Абакумов, писал далее И. Судоплатов, тут же узнал об их разговоре и, возмущенный потребовал от Берии, чтобы он отстранил Ильина от работы. Берия вместо этого поручил Меркулову ограничиться простым внушением, притом в дружеском тоне. К тому времени отношения между Абакумовым и Берией сильно испортились. Абакумов принял решение воспользоваться этой историей для того, чтобы скомпрометировать Берию и Меркулова. Он доложил Сталину, что комиссар госбезопасности Ильин срывает проводимую Смершем оперативную проверку комсостава ВВС Красной Армии… Сталин приказал Абакумову немедленно арестовать Теплинского… На допросе, проводившемся с пристрастием (Абакумов выбил ему два передних зуба в первую же ночь) Теплинский признался, что Ильин советовал ему как лучше себя вести, чтобы не дать оснований для обвинения в симпатиях к врагам народа»[367].
Из послевоенного протокола судебного заседания явствует, что Теплинский весьма неприязненно относился к НКВД, заявлял, что правительство смотрит на все глазами этого ведомства, которое может арестовать любого. Кроме того, он написал письмо начальнику особого отдела НКВД, утверждая, что военными округами вынуждены командовать «мальчишки»[368].
В архивно-следственном деле Б. Л. Теплинского подшито 15 протоколов его допросов. А вызывали генерала на допросы к следователям в общей сложности 108 раз. Нередко ночью. В письме из лагеря от 4 июня 1953 года он рассказывал своему однокашнику по академии Генштаба маршалу А. М. Василевскому: «В тюрьме вымогали показания бессонницей, побоями, угрозами расстрела, издевательством и унижениями…. мне было предложено сыграть роль провокатора в отношении маршала Тимошенко, так как я сидел в одной камере с его бывшим заместителем (по Киевскому военному округу) генерал-лейтенантом Ивановым Ф. С. и был дружен с генерал-лейтенантом Злобиным, его бывшим начальником штаба. После моего отказа от этого и от некоторых „признаний" следствие прекратилось. В течение 9 лет я находился в полной неизвестности о своей судьбе. Ни мои заявления, ни 11 голодовок ни к чему не привели».
Та же участь — полной неизвестности и «пытки ожиданием» — постигла арестованных в 1942–1943 годах генерал-майоров артиллерии Евгения Степановича Петрова[369] и Александра Алексеевича Вейса[370], генерал-майора Александра Федоровича Бычковского[371], дивизионного комиссара Ивана Ивановича Жукова[372] и многих других военачальников, осужденных Военной коллегией в 1951–1952 годах за антисоветскую пропаганду.
Вина начальника Смоленского артиллерийского училища генерала Петрова заключалась в «недооценке переломного значения Сталинградской битвы и ее непартийном анализе» на одном из совещаний. 25 лет лагерей генерал получил за слова о том, что немцы «восполнят свои потери, после чего они еще будут сильными и надо с ними считаться».
Командиру 6-й запасной артиллерийской бригады Вейсу отмерили столько же за «клевету на оборонную политику». Он не признал вину ни на следствии, ни в суде, обоснованно считая, что его «арестовали не за совершение преступлений… а как лицо немецкого происхождения»[373].
Заместитель командующего 31-й армией Бычковский и комиссар штаба 18-й армии Жуков за проявленные ими пораженческие настроения отделались всего десятью годами лагерей (которые они к тому времени уже практически отсидели).
За девять лет тюремного заключения Бычковского следователи смогли сочинить лишь несколько общих фраз о том. что генерал, приезжая с фронта в Москву, а также во время учебы в академии, восхвалял немецкую армию и ее технику, а также клеветал на сообщения Совинформбюро.
Жукову вменили в вину то. что в 1942 году в разговоре с начальником штаба армии генералом Леоновичем[374] он заявил — наша армия плохо вооружена и недостаточно обучена. Особому отделу Южного фронта этого оказалось достаточно для заточения Жукова, которое затянулось на десятилетие…
Реабилитировали инакомыслящих генералов в июле 1953 года. Они стали первыми в многомиллионном списке жертв репрессий, дела которых в 50-е годы прекратили за отсутствием в их действиях состава преступления. В 1953 году механизм реабилитации еще не был отлажен. К пересмотру дел приступали с опаской, действовали осторожно, без огласки. Генерал Ф. Н. Романов написал в эти дни на имя Н. С. Хрущева: «Все мое дело состряпано людьми из бывшего руководства бывшего МГБ, позволившими себе топтать законы советской власти и убивать честных людей»[375].
Убивали лучших, думающих, сомневающихся, искренне болевших за судьбу Отечества. Убивали избирательно и изощренно. «Пытку ожиданием» выдержали далеко не все.
4. Заговор в генеральском вагоне
В октябре 1941 года, в критические для столицы дни. было принято решение эвакуировать преподавателей военной академии им. Фрунзе в г. Ташкент. В сформированном для этих целей эшелоне для генералов выделили отдельный вагон. Многие из них рвались на фронт. Но приказ есть приказ…
Всю дорогу спорили, обсуждали сложившееся на фронтах положение, размышляли о том, как могло случиться, что гитлеровцы за четыре месяца войны дошли до столицы. А в Ташкенте последовали аресты. К числу наиболее активных «заговорщиков» НКВД отнесло генералов Н. И. Плюснина. Г. А. Армадерова. А. А. Глазкова. А. Я. Соколова. Ф. С. Бурлачко. Г. С. Дьякова и Ф. К. Кузьмина[376].
Последний из них, как свидетельствуют архивно-следственные документы, заявлял в пути, что советское правительство не смогло организовать должное сопротивление фашистам. В неудачах Кузьмин обвинял командующих фронтами, которых знал, как плохо подготовленных генералов, многие поражения связывал с крайне слабой оперативной подготовкой К. Е. Ворошилова. С ним соглашались, спорили, высказывали свои соображения.
Все было в этих беседах — боль и отчаяние, гнев и раздражение. Не было лишь «антисоветчины». Но присутствовавшая при разговорах сотрудница политотдела так не считала. Она проявила «бдительность» и настрочила донос. А дальше события развивались по известному сценарию. Застенок, беспрерывные допросы, издевательства и пытки. Общий для всех пункт обвинения — «пораженческие настроения» — у каждого генерала имел довесок, в зависимости от того, что у кого смогли выбить. Плюснин, например, «выражал несогласие с политикой индустриализации и коллективизации… заявлял, что в войне с Финляндией Советская армия показала свою небоеспособность». Кузьмин — «с вражеских позиций оценивал карательную политику» и т. п.
До суда дожили не все. Из двенадцати арестованных генералов-преподавателей академии имени Фрунзе, пятеро скончались[377]. Так и остались без ответа три заявления умершего в психбольнице генерала Бурлачко на имя Наркома обороны. В одном из них он написал: «Все мои показания, данные на следствии. — ложь, вынужденная насилием — избиения, карцер, лишение сна и угрозы».
Генерал-майор Армадеров. сын инвалида русско-турецкой войны, получившего за доблесть потомственное дворянство, за 12 лет тюрьмы и строгорежимных лагерей заработал тяжелую форму туберкулеза. В одном из своих заявлений в ЦК КПСС он писал: «Физические методы воздействия довели меня до полного безразличия, до полного морального уничтожения».