Что лее это значит? Кому и зачем понадобилось переносить сюда из далекого Ленинграда эту комнату? Уж не приготовлена ли здесь квартира ей и Саше? Это, конечно, забота Тараса Ивановича!
Охваченная глубоким волнением, Валя с некоторой нерешительностью переступила порог, сделала два-три шага по ковру и замерла в оцепенении: она ясно слышала аромат трубочного табака, который всегда курил покойный отец.
Мысли путались. Валя беспомощно уронила руки, оглянулась на звук раздавшихся за нею шагов и…
На веранде услышали ее крик. Все бросились в комнату, но остолбенели на пороге: почти лишившаяся чувств Валя застыла в объятиях профессора Бураго.
Это был он — огромный, массивный, с пушистой бородой, в которой утонуло Валино лицо. Только борода была теперь совсем седая, и седыми стали волосы вокруг лысины… Никаких сомнений, это он, живой, настоящий Бураго!
— Экая фантасмагория, а? Я… я… я! — гремел его могучий бас. — Не бойтесь — живой, живой! Не с того света. — Он целовал Валю в щеки, в глаза. Не выпуская ее из объятий, крепко пожал всем руки и, продолжая гладить волосы дочери, весело сказал: — Сами видите, — рук не хватает. А то бы всех обнял! Кабы знали, милые вы мои, как я рад! Как рад! Все, все тут. И даже с приростом. Фантасмагория!..
Он так заразительно смеялся, что Валя подняла лицо и тоже засмеялась, хоть губы ее еще дрожали, а по щекам катились слезы.
Она с любовью отстранила от себя голову отца, вглядываясь в его лицо. Тот и не тот. Какие морщины! Почему покачивается голова? Едва заметно, но непрестанно. Как будто он все время что-то отрицает, от чего-то отказывается. И как нехорошо пробегает этот живчик по щеке — от губы к глазу, от губы к глазу.
Валя смеялась вместе с отцом, а ей неудержимо хотелось плакать. Слезы катились из глаз, а ей хотелось смеяться.
Увлекая за собою дочь, — Бураго вышел на веранду. Гости молча, все еще ошеломленные встречей, следовали за ним.
— Вижу, вижу, — говорил Бураго. — Хотите поверить, что чудес не бывает — и не можете?
Непривычно притихший Житков неотрывно глядел на Бураго.
— Ничего не понимаю… ничего… Этими вот руками я зашивал парусину… — Он вытянул руки, посмотрел на них и недоуменно покачал головой.
Чудес на свете не бывает
— Понятно ваше удивление, государи мои. Вижу. Но… чудес на свете уже не бывает… Однако, — сказал Бураго, — прежде, чем я объясню вам все, давайте постоим минуту молча — почтим память того, кто не побоялся рискнуть жизнью ради нашего дела и мужественно отдал ее, сыграв свою роль до конца. — Старик вытянул руки по швам. Следуя его примеру, как по команде, замерли все, хотя не имели представления, о ком говорит Бураго.
А он, опустив голову, молчал. Потом грустно и негромко сказал:
— Мы почтили память того, чье тело вы отдали волнам — моего двойника. Когда я соглашался на эту подмену, никто из нас и думать не мог, что она приведет к такому концу. Конечно, военный моряк должен быть всегда готов ко всему, но, видит бог, если бы я знал… Впрочем… Впрочем, не будем об этом. Иногда я жалею, что голова у меня набита тем, что принято называть знаниями, ценными мыслями… — Он оглядел слушателей. — Впрочем, не станем сейчас об этом толковать. Я хочу только сказать, что если бы мне не было прямо приказано любой ценой… — да, любой ценой! — оберечь то, что зрело у меня в голове, я, конечно, был бы там, с вами, с вашими товарищами, защищающими самые передовые из передовых линий в войне с фашизмом… Да, я был бы там. Но… приказ — есть приказ. А мы с вами солдаты. К тому же еще моряки. И вот я вынужден был… — Он на миг запнулся, подыскивая слово, и с нескрываемым отвращением произнес: — Да, я был вынужден спрятаться в тылу.
Руки старика тяжело опустились на стол, и Валя с грустью заметила, какими узловатыми стали эти пальцы, как они дрожат — когда-то ловкие, точные пальцы физика-экспериментатора.
Явно пересиливая себя, чтобы отогнать овладевшие им думы, Бураго совсем другим тоном, который хотел выдать за спокойный и бодрый, проговорил:
— Однако ведь вас интересуют не переживания состарившегося профессора, а подробности дела… С чего же начать? Передайте-ка мне, Павел Александрович, ту коробку с табаком и трубку, — вон оттуда, из пепельницы.
Житков машинально следил за тем, как старательно Бураго заправлял в трубку завитки золотистых табачных волокон. Старик выпустил несколько густых клубов дыма, откинулся на спинку парусинового кресла и задумчиво проговорил:
— С чего же начать?.. Может быть, с того, что моя работа, сулившая интересные результаты, давно уже была предметом слишком пристального внимания фашистской разведки?.. Там не знали точно, в чем она заключается, но, по-видимому, отдавали себе отчет в ее значении для флота и для войны вообще.
— Речь идет о невидимости? — спросил Житков.
Бураго разогнал висевший перед его лицом клуб дыма и, подумав, сказал:
— Да… сначала…
— Папа! — Валя подалась всем телом к отцу и лицо ее отразило смятение. — «Сначала»?! Разве мы с тобой…
Не дав ей договорить, Бураго посадил дочь на диван и, сев рядом, обнял за плечи.
— Видишь ли, детка, — ласково сказал он, — тут будет кое-что новое и для тебя… — Он смутился, как будто был в чем-то виноват перед дочерью. — Ты не все знаешь…
— Я знаю все! — с уверенностью воскликнула она и твердо повторила: — Все, что относится к твоим работам.
Он покачал головой.
— Нет, детка, давай уж лучше я расскажу, как все было на самом деле.
Но она опять перебила:
— Ты хочешь сказать, что в действительности было совсем…
— Я бы сказал: «не совсем» так, как тебе казалось, — мягко поправил Бураго.
— Послушай, Валя, — с несвойственным ему раздражением проговорил Найденов.
— Можешь ты не перебивать?
Она откинулась на подушки, ничего не сказав в ответ мужу, только обиженно выпятила нижнюю губу. Бураго с улыбкой посмотрел на нее и снова обнял за плечи.
— Рассказывать или еще поспорим? — шутливо спросил он.
Она молчала. За нее ответили, едва ли не в один голос, оба друга:
— Мы ждем, Александр Иванович!
— Итак, сначала речь шла именно о невидимости. Противник проявлял настойчивость в желании овладеть ее секретом. По-видимому, так же, как мы сами, он верил, будто вот-вот дело удастся завершить… Ведь ни для кого из вас, друзья мои, не ново: у природы (разумея ее в границах того, что мы называем наукой) нет тайн, которые долго оставались бы тайнами, если кто-то где-то уж подошел к ним. Сделана первая посылка. Первый шаг. Где-то продвинулись еще на шаг. Основные положения раскрыты и… днем раньше, днем позже — тайна будет вырвана у природы всяким, кто стал на верный путь. Сегодня мы — завтра они. А если сегодня они, то завтра непременно — мы.
— Выходит, что не стоит и бороться за сохранение каких бы то ни было научных секретов?! — с обычным своим темпераментом воскликнул Житков.
— Ежели не ставить перед собою задачу быть впереди. — И с усмешкой заметил, как бы в скобках: — Я имею в виду то, что у нас принято именовать «приоритетом». Весьма условное понятие, когда речь идет об использовании научного богатства целого мира, однако в военном деле именно так и бывает: выигрывает тот, кто раньше сконструирует хорошую пушку. Да, им, видимо, чертовски хотелось получить этот наш секрет: невидимость привлекала их не меньше нашего, это понятно.
— Если не считаться с тем, — опять ворвался Житков, — что коли уж противнику известно, что мы ее добиваемся или добились, то половина выигрыша — в его руках. Он готов к отражению невидимых кораблей.
— Ну, как сказать! — возразил Бураго. — Тут есть о чем поспорить. Но сейчас дело не в том. Я хочу сказать: в стремлении овладеть секретам противник попытался похитить даже меня самого, как будто содержимое моей головы равноценно тому, что написано на бумаге или проделано в лаборатории. Эта попытка была такою же грубой ошибкой, как и покушение на мою жизнь. Ни то, ни другое ничего не могло дать. Печальная история моего двойника подтверждает…
— Но ведь он же ничего и не мог им сказать, даже если бы захотел: он ничего не знал, — возразил Найденов.
— В случае чего он мог бы поводить врагов за нос. — И старый профессор, прервав рассказ, обернулся к Вале: — Не нужно так нервничать, девочка. Ведь все это уже в прошлом…
— Ты хочешь, чтобы я спокойно слушала, как меня обманывали, как я делала что-то совсем ненужное, воображая, будто помогаю тебе… Неужели ты не понимаешь…
— Я все понимаю, Валек, — нежно проговорил Бураго, — все понимаю. Но и ты пойми: иного пути для сохранения тайны не было.
— Тайны того, что вовсе и не было нам нужно?
— О чем ты? — изумился Бураго.
— О нашей злосчастной невидимости! — с горечью проговорила она.
Старик с укоризной покачал головой:
— Всю жизнь ты торопишься с выводами, и из-за этого тебе иногда по нескольку раз приходится переделывать одно и то же. Впрочем… ты тут не так уж и виновата. Таков век. Таково, милостивые государи мои, ваше поколение. Все вы куда-то спешите, спешите…
— И мы тоже? — весело спросил Житков.
Но лицо его сразу вытянулось, когда Бураго ответил:
— Конечно! А особенно вы, Павел. Именно вы! Если бы вы только могли себе представить, сколько глупостей наделали!.. Впрочем, об этом тоже потом. Сейчас важна только ваша первая ошибка, а в ней повинен я сам: к тому времени, когда противнику все же удалось скопировать некоторые мои записи — отрывочные заметки, какие я делал иногда по ночам и, как мне казалось, очень надежно прятал, — к этому времени мне уже было ясно: мы трое — ты, Павел, Валя и я — ломимся в открытую дверь! Да, да, задача была уже принципиально решена. И решена в отрицательном смысле. При нынешнем состоянии физики, при наличии тех законов природы, которые мы еще не можем ни преодолеть, ни отрицать, — невидимость недостижима. Мы не вылезем из опытов с покрытиями, — подогреваемыми, охлаждаемыми, мокрыми, сухими, черт знает какими там еще! А получить предмет, невидимый во всех условиях, не можем. Значит, если нашей возне цена — не грош, то близкая к тому.