В 1888 году в работе «Национальный вопрос в России» Вл. Соловьев, критикуя Данилевского, определял национальный патриотизм, настаивающий на национальной исключительности России через ее противопоставление с Западом, как псевдопатриотизм:
Исполнению нашего нравственного долга препятствует лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т. е. желает ему зла и гибели. Истинная любовь к народу желает ему действительного блага, которое достигается только исполнением нравственного закона, путем самоотречения. Такая истинная любовь к народу, такой настоящий патриотизм тем более для нас, русских, обязателен, что высший идеал самого русского народа (идеал «святой Руси») вполне согласен с нравственными требованиями и исключает всякое национальное самолюбие и самомнение.
В статье 1891 года «Идолы и идеалы», размышляя о славянофильском национальном сознании, рассматривающем нацию как высшую ценность отечества, Соловьев использовал термин «зоологический патриотизм»:
Глубочайшею основою славянофильства была не христианская идея, а только зоологический патриотизм, освобождающий нацию от служения высшему идеалу и делающий из самой нации предмет идолослужения.
Цивилизационная теория, в основе которой лежала идея борьбы «русского мира» с «западным миром», превращалась в агрессивную внешнеполитическую доктрину, толкавшую Европу к войне. Зацикленность адептов «зоологического патриотизма» на идее борьбы с абстрактным злом приводила к тому, что из патриотического дискурса исчезала тема добра, созидания. Зло как будто разъедало этот патриотизм изнутри, идеология которого постепенно ограничивалась разрушением. 11 августа 1887 года Г. Успенский опубликовал в «Русских ведомостях» статью «Мы», в которой критиковал «русскую идею», обвиняя ее в том, что она «обеспощадила» сердце патриота:
Там, где зла налицо (как в освобожденной Болгарии) не оказывается, – там русской идее делать нечего, размеры ее не так велики, чтобы искорененное зло продолжалось распространением добра… В русской жизни никогда не было недостатка в людях, открыто и смело вступавших в борьбу со злом; но перед нами, кроме зла и неправды, есть еще почти нетронутая область добра… Не убавим ли мы зло, направив все наши силы на подъем в русской жизни всего, что стремится к добру, к свету и правде?.. Слишком продолжительное сосредоточение русской общественной мысли на борьбе со злом, только со злом, слишком тщательный анализ только зла, слишком упорное напряжение мысли на искоренении все того же зла и зла – значительно сузило размеры духовной жизни русского человека, омрачило его мысль, обеспощадило его сердце.
Если в теории панславистские идеи казались верными, то на практике их сторонников часто ожидали разочарования. Так, чувство когнитивного диссонанса охватило участника Венгерского похода 1849 года М. Д. Лихутина, который вспоминал: «Видя расположение к нам, русским, здешнего простого народа, русняков, я спрашивал некоторых из них, желали ли бы они присоединиться к России. – „Э, нет, ни за что!“ – отвечали они. – Отчего? – „У нас лучше. У вас дана большая воля панам и исправникам“. Я слышал от наших, бывших в Турции, что даже турецкие славяне, любя нас и желая нам успеха, боялись быть присоединенными к России, ссылаясь также на панов и исправников»[80]. Еще больше удивлен был И. С. Аксаков, когда в 1856 году обнаружил антироссийские настроения среди русских, живущих в Бессарабской губернии: «Россия является для них страшилищем, страною холода, неволи, солдатства, полицейщины, казенщины, и крепостное право, расстилающееся над Россией свинцовой тучей, пугает их невыразимо»[81]. Идеи национального, племенного, расового единства оказываются мифом, когда на практике сталкиваются с реальными потребностями человека в защите своих прав и свобод.
В конце концов с панславизмом произошел вполне закономерный казус: вылившись в радикальные взгляды о желательности большой европейской войны как цивилизационного столкновения греко-славянского и романо-германского миров, а также в силу противоречий с репрессивной политикой России в отношении поляков, он отпугнул от себя часть своих потенциальных союзников в лице некоторых славянских народов. К концу XIX века панславизм вышел из моды, но возродился во время новых балканских кризисов накануне Первой мировой войны.
Тем не менее более серьезной проблемой для панславизма и национал-патриотизма в целом являлась абстрактность понятия нации. Английский ученый Дж. Милль, отмечая, что чувство нации рождается под влиянием разных причин (общность языка, религии, территории), определяющим считал формирование разноплановых, позитивных и негативных, коллективных эмоций по отношению к своей истории: «наличность национальной истории, общих национальных воспоминаний, общая гордость или унижение, радости и страдания в связи с отдельными событиями прошлого». В 1882 году французский ученый Э. Ренан в прочитанном в Сорбонне докладе также показал, что ни раса, ни язык, ни религия, ни территория не являются достаточными критериями для идентификации нации, которая зиждется на «общей славе в прошлом, общих желаниях в будущем»[82]. Тем самым Ренан воспринимал нацию как условный, временный конструкт, который к тому же в ряде случаев противоречит историческим реалиям, так как «историческое заблуждение является одним из главных факторов создания нации, и потому прогресс исторических исследований часто представляет опасность для национальности». Определяя нацию как «великую солидарность, устанавливаемую чувством жертв, которые уже сделаны и которые расположены сделать в будущем», Ренан обращал внимание, что нация не может существовать на основе насильственного присоединения или удержания каких-то земель и народов под своей властью, так как нация – это осознанная и добровольная солидарность. Французский ученый считал нацию прогрессивным, но исторически преходящим феноменом, этапом в развитии глобальной цивилизации: «Нации служат общему делу цивилизации; все они вносят свой голос в великий концерт человечества, который в общем представляет наивысшую идеальную действительность». Тем самым общечеловеческие ценности оказываются важнее ценностей национальных, и Ренан предсказывал, что в будущем в Европе нации исчезнут, так как «их заменит конфедерация европейских стран». Признавая временную ценность национального патриотизма (в случаях, когда он не противоречит общечеловеческим ценностям и не отождествляется с властью), Ренан отрицал расовый патриотизм, обращая внимание, что чистых рас в Европе давно нет.
У рабочих нет своего отечества?
В 1848 году К. Марксом и Ф. Энгельсом был издан Манифест коммунистической партии, в котором говорится: «Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет». Эти слова породили дискуссию о том, совместим ли патриотизм с социализмом и интернационалом. По мере усиливавшейся напряженности на внешнеполитической арене, формирования военных союзов (Тройственный союз между Германией, Австрией и Италией в 1882 году; русско-французский союз, оформившийся в 1891–1893 годы) осознавалась необходимость международных культурных и дипломатических усилий по предотвращению войны или выработке солидарного к ней отношения. В 1891 и 1893 году в Брюсселе и Цюрихе прошли международные конгрессы, на которых разбирался вопрос об отношении социалистов к войне. Консерваторы обвиняли социалистов в отсутствии патриотических чувств, ссылаясь на Коммунистический манифест, вторые интерпретировали слова Маркса и Энгельса в том смысле, что у буржуазии и пролетариата разное понимание отечества.
В 1905 году французский социалист-интернационалист, известный своей принципиальной антимилитаристской позицией Г. Эрве выпустил брошюру «Социализм и патриотизм». В ней автор раскритиковал национальный (буржуазный) патриотизм, который основывается на любви к национальному отечеству: «Отрицание современного отечества, – национального отечества, – представляется нам необходимым логическим последствием социализма»[83]. Для Эрве отечество – это прежде всего государство с его аппаратом насилия, эксплуатации меньшинством большинства, поэтому, по мысли Эрве, для пролетария не имеет значения, кем быть – французом, англичанином или немцем. В том же году другой французский социалист – Ж. Жорес, – выступая в парламенте, также раскритиковал концепцию буржуазно-национального отечества, определив в качестве цели пролетариата «заменить отечество неравенства и привилегий отечеством полного социального равенства»[84].
«Резкие и парадоксальные заявления» Эрве натолкнули редакцию газеты La Vie socialiste на мысль составить анкету об отношении социалистов к патриотизму, войне и разослать ее известным представителям движения. Если Эрве и Жорес не отрицали патриотизм для интернационалистов, то Г. В. Плеханов, отвечая на вопросы анкеты, полемизировал с ними. Считая патриотизм исторической категорией, меняющейся в процессе общественного развития, Плеханов полагал, что в будущем патриотизм должен быть заменен интернационализмом:
Современный социалистический интернационализм вполне совместим с самой усердной, с самой неутомимой работой на благо своей страны; но он совершенно не совместим с готовностью поддерживать родную страну там, где ее интересы приходят в противоречие с интересами революционного человечества, т. е. современного международного движения пролетариата, т. е. прогресса[85].
При этом, в отличие от Эрве, русский марксист оправдывал войну:
Международный пролетариат… должен сочувственно отнестись ко всякой войне, – оборонительной или наступательной, это все равно, – которая обещает устранить какое-нибудь важное препятствие с пути социальной революции.