Тем не менее начало войны не способствовало развитию чувства гордости за отечество. Поводом к пессимистическим настроениям становилась мобилизация, которая проводилась на редкость бестолково, сопровождалась разорением хозяйств, массовым пьянством мобилизованных. Писатель В. В. Вересаев, призванный на войну ординатором военного госпиталя в Мукдене, вспоминал, как забирали военнообязанных в Тульской губернии:
В конце апреля по нашей губернии была объявлена мобилизация. О ней глухо говорили, ее ждали уже недели три, но все хранилось в глубочайшем секрете. И вдруг, как ураган, она ударила по губернии. В деревнях людей брали прямо с поля, от сохи. В городе полиция глухою ночью звонилась в квартиры, вручала призываемым билеты и приказывала немедленно явиться в участок. У одного знакомого инженера взяли одновременно всю его прислугу: лакея, кучера и повара. Сам он в это время был в отлучке, – полиция взломала его стол, достала паспорты призванных и всех их увела. Было что-то равнодушно-свирепое в этой непонятной торопливости. Людей выхватывали из дела на полном его ходу, не давали времени ни устроить его, ни ликвидировать. Людей брали, а за ними оставались бессмысленно разоренные хозяйства и разрушенные благополучия… По всему городу стояли плач и стоны. Здесь и там вспыхивали короткие, быстрые драмы. У одного призванного заводского рабочего была жена с пороком сердца и пятеро ребят; когда пришла повестка о призыве, с женою от волнения и горя сделался паралич сердца, и она тут же умерла; муж поглядел на труп, на ребят, пошел в сарай и повесился. Другой призванный, вдовец с тремя детьми, плакал и кричал в присутствии: – А с ребятами что мне делать? Научите, покажите!.. Ведь они тут без меня с голоду передохнут!
Описанная Вересаевым картина мобилизации 1904 года соответствовала зарисовкам А. Энгельгардта 1877 года, когда точно так же по ночам разносили крестьянам предписания поутру явиться к военному начальству, невзирая на то, что у мобилизованных остаются семьи без средств к существованию. Государственнический патриотизм предписывает воинскую повинность воспринимать как благородную обязанность защищать отечество, вот только ее принудительный характер раскрывает насильственную, крепостническую природу мобилизации.
Революции никогда не происходят случайно в результате действий какой-то ограниченной группы лиц, им всегда предшествует процесс вызревания в сознании широких социальных слоев. Часть российского общества встретила 1905 год с чувством сильного разочарования как правительством, так и самим императором. Чувству стыда в ряде случаев сопутствовало раздражение в адрес властей, которых обвиняли в провоцировании ненужной народу войны. Некоторые представители интеллигенции, как и в годы Крымской войны, польских восстаний, Русско-турецкой войны, желали своему правительству поражения, видя в этом главное условие внутренних преобразований:
Кругом, в интеллигенции, было враждебное раздражение отнюдь не против японцев. Вопрос об исходе войны не волновал, вражды к японцам не было и следа, наши неуспехи не угнетали; напротив, рядом с болью за безумно-ненужные жертвы было почти злорадство. Многие прямо заявляли, что для России полезнее всего было бы поражение.
Постепенно усиливалось требование социально-политических реформ вследствие недовольства внутриполитической ситуацией и ходом Русско-японской войны. Еще 3–5 января 1904 года в Петербурге на частных квартирах прошел нелегальный первый съезд новой политической организации «Союз освобождения», выступавшей за конституционную монархию. По патриотическим соображениям, ввиду начавшейся Русско-японской войны, Союз первые месяцы воздерживался от политических действий.
В июле эсерами был убит реакционный министр внутренних дел В. К. Плеве (которому общественное мнение приписывало главную вину за провоцирование военного конфликта с Японией), и вновь представители образованного общества отнеслись к этому если не с восторгом, то с пониманием. Характерна запись в дневнике дочери Л. Н. Толстого: «15-го убили бомбой министра внутренних дел Плеве. Трудно этому не радоваться»[106]. Новым министром стал либерально настроенный князь П. Д. Святополк-Мирский, в связи с чем в обществе родилась надежда на скорые перемены. В начале ноября прошел первый легальный Земский съезд, а в конце месяца «Союз освобождения» организовал «банкетную кампанию», во время которой под видом банкетов проводились собрания, и их участники выносили резолюции с требованиями введения гражданских свобод и конституции. Консервативные круги усматривали в этом «смуту» и обвиняли императора в слабохарактерности. Патриот Л. А. Тихомиров – в прошлом революционер-народоволец, сотрудничавший в эмиграции с П. Л. Лавровым, затем раскаявшийся, попросивший помилования у Александра III и перешедший на религиозно-консервативные позиции, – с некоторым пренебрежением отзывался о Николае II и, демонстрируя ксенофобию, ругал отечественную либеральную интеллигенцию: «А Государь „молчит и плачет“… Жалко Его, а Россию еще жальче. Не умеет сделать, что нужно, и ведет себя и весь народ в полон жидовско-русско-польско-франко-немецкой интеллигенции»[107].
Шестого января 1905 года случилось происшествие, вызвавшее широкий резонанс в столичных кругах: во время водосвятия на Неве в присутствии императора стоявшие перед Биржей пушки производили салют, и одна из пушек дала залп картечью, которой был тяжело ранен городовой и поврежден фасад Зимнего дворца. В некоторых слухах это было интерпретировано как попытка покушения на царя, причем говорили, «будто бы это покушение идет из самого Царствующего Дома, который-де крайне недоволен и говорит, что Государь погубит всех их»[108].
Дневники обывателей зафиксировали динамику эмоциональных состояний россиян в 1905 году. Так, например, публицистка и сотрудница редакции либерального журнала «Освобождение» А. В. Тыркова, знавшая о намерении рабочих отнести царю петицию 9 января, находясь в эмиграции, писала накануне о чувстве «тяжелой виноватости» от того, что не может быть в этот день со своим народом. Когда же до нее дошли известия о расстреле безоружных рабочих, «виноватость» сменилась гневом и ненавистью:
Злоба, бессильная, безысходная злоба против правительственной шайки, сомкнувшейся кругом дрожащего самодержавного труса, против этих офицеров, стрелявших в толпу, в женщин, в маленьких детей… То чувство презрительной жалости, которую раньше вызывал к себе царь, исчезло. Убить его – убрать, чтобы не душил Россию окровавленными цепями, —
писала либералка и будущий член ЦК Партии народной свободы[109]. Редактор «Освобождения» П. Б. Струве в эти дни разделял коллективную ответственность за Кровавое воскресенье:
Мы все должны с горечью чувствовать свою вину. Где же наша работа, что мы делали, если в Петербурге не нашлось ни одного солдата, ни одного офицера, который перешел бы на сторону народа?[110]
Чувство коллективной вины, свидетельствующее о наличии эмпатии, готовности подчинять личные интересы групповым и разделять ответственность с прочими членами общества, вероятно, куда в большей степени, чем чувство национальной гордости, может считаться отличительным признаком патриота.
Показательно, что первая российская революция вспыхнула в результате патерналистско-патриотической акции – мирного шествия рабочих с царскими портретами и хоругвями к Зимнему дворцу 9 января 1905 года с целью рассказать императору о тяготах рабочего люда. В этих событиях проявилось столкновение двух патриотических концептов: с точки зрения консервативных патриотов-государственников попытка рабочих передать царю петицию являлась не патриотической акцией, которая должна была подчеркнуть единение народа и царя, а, наоборот, актом непослушания, нарушения государственного порядка, установленного самодержавной властью. Наивный патернализм, вера в «доброго царя», которого обманывают злые бояре, были развеяны выстрелами солдат по безоружному народу.
В царской коронационной молитве, произнесенной Николаем II в Успенском соборе Московского Кремля 14 мая 1896 года, были слова: «Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей». Смысл царствования заключался в принесении пользы народу. Это признавал и К. П. Победоносцев. С этой точки зрения именно служение народу являлось высшим проявлением любви к отечеству, примером патриотического поведения. Пролитая 9 января кровь стала очередным свидетельством нарушения царем данного обета. По мере распространения революции Николай II принял решение пойти на уступки народу и даровать Манифест 17 октября, который провозгласил гражданские свободы и в тексте которого использовался оборот «великий обет царского служения повелевает нам».
Манифест 17 октября был дан неожиданно, без предварительного обсуждения с правительством, информирования общественности (хотя в либеральных и революционных кругах в октябре были распространены слухи о скором даровании конституции), что стало шоком для многих консерваторов. Психологическая атмосфера второй половины октября отличалась слухами и особенно сильными эмоциональными конфликтами, которые выливались в физическое насилие. Очередной раз вспыхнувшая «война патриотизмов» отразилась в визуальных и музыкальных символах, наполнивших улицы городов, – например, через соперничество двух флагов (революционно-патриотического красного и официально-патриотического триколора) и патриотических гимнов (гимна Французской революции, переделанного П. Л. Лавровым в «Рабочую Марсельезу», и гимна Российской империи «Боже, царя храни!»). Н. Н. Платонова записала в дневнике 20 октября 1905 года: