Эйфория патриотических юбилеев: 100-летие Отечественной войны и 300-летие Романовых
Непосредственное преддверие Первой мировой войны оказалось богато на юбилеи, отразившие основные направления коммеморативной политики и патриотической пропаганды.
Русское военно-историческое общество под председательством генерала В. Г. Глазова задолго до непосредственного юбилея взяло на себя координацию подготовки празднования столетия Отечественной войны 1812 года, выпуская граммофонные пластинки с военно-патриотическими песнями на тему былых событий, брошюры. Печатались массовые лубочные картинки на военную тематику. Центральным событием юбилея была признана годовщина Бородинской битвы, при этом 25 августа запретили игру военных оркестров, а вместо этого служили заупокойную литургию и панихиду по Александру I и «всем павшим в Отечественную войну вождям и воинам»[116], а на следующий день в столице, в провинциальных городах, воинских частях проходили торжества, включавшие парады, молебны, возложения венков к памятникам, которые активно устанавливались к столетнему юбилею. Причем на Бородинском поле появилось такое количество памятных обелисков, что по распоряжению властей часть из них снесли. Кроме того, для нижних чинов устраивались просветительские мероприятия, офицеры выступали перед солдатами с историческими докладами, в результате которых нижние чины получали «немало пищи для ума и сердца». Воспевая успехи русского оружия, доблесть воинов и народный дух, патриотическая печать нередко представляла нападение Наполеона на Россию как «новый Крестовый поход на нее всей Европы», реанимируя свойственные консерватизму и панславизму XIX века комплексы и стереотипы[117].
Вместе с тем в некоторых городах местное самоуправление проигнорировало праздничные мероприятия. Консерваторы обращали внимание, что празднества получили минимальное освещение в либеральных журналах, обвиняя их в отсутствии патриотических чувств. Отчасти это так. Например, журнал «Вестник Европы» лишь одной публикацией за весь 1912 год коснулся темы столетнего юбилея. Однако тому есть простое объяснение: одной из главных тем либеральной печати было освещение голода, постигшего ряд губерний России. В то время как правая пресса избегала употреблять термин «голод», а официальные представители власти убеждали общественность, что держат ситуацию под контролем, либеральная печать делилась репортажами с мест, которые рисовали иную картину. Уже в январском номере «Вестника Европы» публиковались сообщения из разных поволжских губерний. «Голод нынешнего года – голод страшный. Если вы в 1907 г. видели у нас хлеб с желудями, то нынешний год не то: все чисто: ни хлеба, ни желудей, ни лебеды», – сообщали из Казани. «С приближением зимы население начинает испытывать острую нужду; есть много семей, которые питаются одним картофелем. Общественные работы прекратились», – писали из Оренбургской губернии. Панические сообщения поступали из Екатеринбурга: «Крестьяне распродают последний скот и имущество. Хлеба нет. Помощь необходима немедленно»[118]. При этом имеются свидетельства о том, что губернаторы запрещали устраивать вечера, сборы в помощь голодающим, опасаясь революционной пропаганды:
Нужно спешить, усиленно спешить со всякой помощью: казенной, земской, общественной, благотворительной, частной. А тут снова выдвигается наша странная, мрачная, запуганная и озлобленная «политика», которой всюду мерещится агитация и пропаганда.
В очередной раз в издательской политике проявилось расхождение эмоциональных стратегий патриотов-консерваторов и патриотов-либералов: если первые делали ставку на чувство гордости за военные подвиги в прошлом, игнорируя проблемы настоящего, вторые преимущественно писали о современности, сопереживая страдающим. Либеральным издателям и представителям выборной городской и земской власти казалось неуместным организовывать и освещать праздничные мероприятия в условиях, когда часть населения голодает. Получалось, что эмпатия мешала официально-патриотической пропаганде.
Однако даже в случае, когда либеральная и консервативная общественность обращались к теме юбилея, в их коммеморативных практиках обнаруживались определенные расхождения. Официальные власти создавали сусально-патриотический миф о войне, свидетельствовавший о полном единении власти и общества перед лицом французского нашествия; либеральные историки его опровергали. Одной из главных «неудобных» тем войны 1812 года, которую старалась обходить официальная историография, был пожар Москвы. Официальная точка зрения была озвучена еще самим графом Ф. В. Ростопчиным (который впоследствии в Париже даже написал об этом книгу, доказывая, что Кремль поджег Наполеон), но уже при его жизни москвичи обвиняли графа в том, что Белокаменную подожгли по его приказу. Использование русскими войсками тактики выжженной земли, к которой призывал и сам Ростопчин в своих «афишках», порождало сомнения относительно официальной версии о виновниках пожара.
В 1911–1912 годах Историческая комиссия Общества распространения технических знаний (ОРТЗ) выпустила семитомное, богато иллюстрированное энциклопедическое издание «Отечественная война и русское общество. 1812–1912» под редакцией А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова и В. И. Пичеты. В предисловии высказывалась мысль о том, что 1812 год на столетие определил внутреннюю и внешнюю политику России: война с Наполеоном как наследником революции предопределила сворачивание «дней Александровых прекрасное начало», а также заложила камень в фундамент того самого могущества «Пруссии и Австрии, в котором коренятся все наши политические беды». Авторы критиковали российскую аристократию за следование корыстным планам в ущерб интересам народным и несколько идеализировали роль крестьянства в войне:
Русский мужик был ее героем, крестьянин – мужественный, самоотверженный, забывший свои собственные крепостные цепи, когда дело шло о борьбе за родину, и вернувшийся под патриархальное помещичье иго, когда ни одного француза не осталось в России.
Однако главной целью этого издания было исследовать войну не как исключительно чередование битв, военных событий, а как эпохи в жизни общества: «Сквозь дым пожаров, сквозь кровавый туман, поднимающийся с бесчисленных полей битв, мы хотели сделать попытку разглядеть облик русского общества»[119].
Важно, что уже в предисловии было отмечено, что празднование годовщины провоцирует «битву патриотизмов» между авторами различных юбилейных изданий:
Нам известно, что в числе этих работ будут такие, которые постараются разбудить в читателе низменные шовинистические чувства. Мы не станем на этот путь. Наша цель – дать книгу, объективную в полном смысле этого слова, – такую, которая, воздавая должное русскому и русским, не делала бы из quasi-патриотического ликования издевательства над французами и их невольными союзниками по «великой армии». И те и другие слишком дорогой ценой заплатили за безумство Наполеона. Их мужество, их благородные страдания, их трагическая судьба в 1812 году – плохой предлог для шовинистических излияний.
В историографическом обзоре отмечалась предвзятость многих предшествующих трудов о войне, чьи авторы из-за ложно понимаемого патриотизма шли на «сознательное замалчивание ряда отрицательных явлений… не вяжущихся с националистической точкой зрения». Как раз одним из таких явлений и считался пожар Москвы. Авторы издания – И. М. Катаев, Д. А. Жаринов, С. П. Мельгунов – ответственность за пожар возлагали на Ростопчина. Жаринов обращал внимание, что уже в 1812 году возникли две версии случившегося: официальная, возлагавшая ответственность на Наполеона и тем самым представлявшая его варваром, и «красивая патриотическая легенда», объяснявшая пожар жертвенностью москвичей, которые добровольно сожгли свои дома, чтобы не впустить в них французов. Обе эти версии отводили обвинения от российских властей. При этом Мельгунов считал, что решение Ростопчина сжечь Москву не основывалось на каком-то заранее разработанном правительством плане, а было «простой местью человека, находившегося в крайне раздраженном состоянии», чем-то «скифским». Еще более неприглядный образ Ростопчина рисовал историк А. А. Кизеветтер, считавший московского градоначальника недалеким и жестоким интриганом[120].
Обвинив представителя власти в пожаре и взрывах в Москве, невольно способствовавших патриотическому единению, Мельгунов, Кизеветтер противопоставили жертвенный и патриотичный русский народ корыстным и хитрым властям, что противоречило официозной картине единения власти и общества. Однако легенда о «патриотической жертве» продолжала жить. В частности, ее пропагандировал в журнале «Родина» А. И. Красницкий: «Москву сжег сам народ, как пред тем сжигал свои села и деревни ради того, чтобы они не доставались врагу. Это была великая патриотическая жертва»[121].
М. М. Ковалевский поднимал другую «неудобную» для патриотов-консерваторов тему 1812 года – разорение местных жителей вследствие использовавшейся русскими войсками тактики выжженной земли. Историк упоминал о снесенных деревнях, население которых в одночасье стало нищим и просило милостыню у наступавших французов, о мародерстве отступавших русских полков. Крестьяне, спасаясь от русской и французской армий, бежали в лес, уводя туда и скот. Но тактика русской армии оправдывалась – французам не хватало хлеба. Вместе с тем работа Ковалевского полностью соответствовала патриотическому дискурсу: главным источником победы он назвал патриотизм русского народа, закончив свою работу призывом «стойко отстаивать национальные интересы» перед лицом внешних и внутренних врагов