Читайте между строк. Если бы мы двигались вперед, мы занимали бы города, и об этих фактах сейчас сообщалось бы. Таких сообщений нет… Писали, что немцы перешли в наступление; о прекращении этого наступления ни разу не говорилось; значит, оно продолжается, а если это так, то, по моему расчету, немецкие передовые отряды должны быть уже недалеко от Варшавы[197].
Москвич Н. П. Окунев иронизировал в своем дневнике по поводу ура-патриотических публикаций прессы, рисовавших ситуацию на фронте в розовом свете:
Должен же я увековечить в своей летописи германского генерала Клука, сражающегося с французами и англичанами. О нем вот как с месяц пишут ежедневно: то он окружен, то разбит со своей армией, то он сдался, то он еще не сдался, но положение его критическое, то он бежит. Ну, одним словом, не было ни одного дня, когда бы этого бедного Клука не разбивали и не «пленяли», но он, как видится, жив и постреливает себе в своих неприятелей[198].
Военно-патриотическая пропаганда на фоне дефицита достоверной информации вызывала раздражение современников. Музыковед-историк Н. Ф. Финдейзен записал в дневнике 13 июня 1915 года, когда в обществе распространялись слухи о «великом отступлении»: «Начинается обычное лганье. Всякий неуспех выставляется в розовом свете. О главном замалчивают. Снова печать сведена на роли гимновоспевательницы. Скучно, тошно, больно»[199].
Хотя частная легальная пресса вынужденно поддерживала официальную пропаганду, общий тон ее мог заметно отличаться от государственных изданий. С осени 1915 года в либеральной печати усиливается критика правительства, в консервативной печати – критика общественных организаций. При этом те и другие занимаются поиском внутренних врагов, «темных сил», относя к ним придворную камарилью и революционеров – агентов Германии.
Историк и издатель С. П. Мельгунов, тесно сотрудничавший с газетой «Русские ведомости», во время выступления в Московском обществе деятелей периодической печати 28 февраля 1916 года говорил:
Наша печать за самым малым исключением повинна в тяжком грехе распространения тенденциозных сведений, нервирующих русское общество, культивирующих напряженную атмосферу шовинистической вражды, при которой теряется самообладание и способность критически относиться к окружающим явлениям[200].
Такие же настроения царили и в российском правительстве. Министры считали периодическую печать ответственной за социально-политический кризис, высказываясь за закрытие наиболее радикальных как правых, так и левых изданий. На секретном заседании Совета министров 16 августа 1915 года министр внутренних дел князь Н. Б. Щербатов и государственный контролер П. А. Харитонов признавали, что «„Земщина“ и „Русское Знамя“ вредят не меньше разных „Дней“, „Ранних Утр“ и т. п. органов»[201]. Министр иностранных дел С. Д. Сазонов крайне вредными считал суворинские «Новое время» и «Вечернее время», предлагая их «прихлопнуть», однако Харитонов сообщал, что эти две газеты «неприкасаемые», так как находятся под особым покровительством Ставки. Главноуправляющий землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин предлагал нанести удар по желтой прессе: петроградской и московской «Газетам-копейкам». В августе 1915 года во время всеподданнейшего доклада А. В. Кривошеина император «выражал неудовольствие по поводу резкого тона газет и вмешательства их в неподлежащие сферы». Как следствие, министры обсуждали закрытие крайне правых и крайне левых газет с целью устрашения издателей, а также возможности по ужесточению цензуры, игнорируя тот факт, что именно последняя подстегивала фантазию газетчиков. Не желая допускать независимость «четвертой ветви власти», министры обвиняли всю прессу в «распространении слухов в заведомо агитационных целях».
Особенно надо обратить внимание на статьи, которыми в обществе возбуждаются неосновательные надежды и ожидания. Здесь вранье с расчетом – оповестить, а потом свалить на правительство или, еще хуже, на влияния, —
возмущался министр юстиции А. А. Хвостов.
Пропаганда посредством слова позволяла дать максимально четкие идеологические обоснования войны, но велась она и с помощью визуальных образов. Одним из немногих государственных печатных органов, целиком посвященных военно-патриотической пропаганде, был иллюстрированный журнал «Летопись войны». Помимо него патриотическая тематика присутствовала в таких частных иллюстрированных журналах, как «Нива», «Родина» и др. Помимо публикации рассказов, заметок на тему текущей войны, они воздействовали на зрителя посредством своего изобразительного ряда. Выходили и специализированные издания: например, «Великая война в образах и картинах». Кроме того, различные типографии издавали большое количество лубочных плакатов, иллюстрированных почтовых карточек. Современники особо подчеркивали информационно-пропагандистскую функцию массового лубка:
Лишь только раздались на границе первые боевые выстрелы, сейчас же звонким эхом отозвались они в лубке и тысячи, сотни тысяч ярко расцвеченных листков полетели с печатного станка в глубины России, обгоняя газеты и правительственные сообщения. Прежде чем деревня разобралась, как следует, «за что» и с кем «погнали народ воевать», она уже видела немца – в каске, в синей одежде[202].
На 1914 год пришелся основной выпуск патриотических кинолент в России. Однако однотипные, малооригинальные изображения довольно быстро надоедали зрителям, вызывая раздражение от навязчивых пропагандистских клише[203].
Борьба с немецким засильем: от Петербурга до Петрограда
Одной из первых наиболее резонансных пропагандистских акций стало переименование Санкт-Петербурга в Петроград. Отношения современников к этому различались. В «Петроградском листке» было опубликовано патриотическое стихотворение Сергея Копыткина, посвященное новому имени города:
Петроград!
С каким восторгом это слово
Русь приняла из царских рук!
И сброшен с детища Петрова
Немецкий выцветший сюртук…
Долой германскую отраву!
Долой германские слова!
Отныне Русскую Державу
Венчает Русская глава!
В ряде изданий, однако, обращали внимание на то, что город был наречен Петербургом своим основателем русским царем Петром Алексеевичем. Общество ревнителей истории передало в комиссию по переименованиям ходатайство о том, чтобы старое название вернули хотя бы Петербургской стороне, где жил сам Петр, который называл это место «Питербурх». Также Общество ревнителей истории выступило против планов переименования Кронштадта в Венцеград, аргументируя это тем, что название «Кронштадт» не немецкое, а голландское.
Зинаида Гиппиус, в отличие от Копыткина, резко отрицательно отреагировала на смену названия столицы стихотворением «Петроград», угрожая восстанием созданного революционной волей Петербурга:
Кто посягнул на детище Петрово?
Кто совершенное деянье рук
Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,
Смел изменить хотя б единый звук?
Не мы, не мы… Растерянная челядь,
Что, властвуя, сама боится нас!
Все мечутся да чьи-то ризы делят,
И всё дрожат за свой последний час.
Изменникам измены не позорны.
Придет отмщению своя пора…
Но стыдно тем, кто, весело-покорны,
С предателями предали Петра.
Чему бездарное в вас сердце радо?
Славянщине убогой? Иль тому,
Что к «Петрограду» рифм гулящих стадо
Крикливо льнет, как будто к своему?
Но близок день – и возгремят перуны…
На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей
Восстанет он, все тот же, бледный, юный,
Все тот же – в ризе девственных ночей,
Во влажном визге ветреных раздолий
И в белоперистости вешних пург, —
Созданье революционной воли —
Прекрасно-страшный Петербург!
В. Ф. Джунковский встретил известие о переименовании столицы «без большого сочувствия», отметив, что «оно не произвело вообще того впечатления, на которое рассчитывали те, по представлению коих это повеление последовало». Некоторой пикантности добавлял тот факт, что решение о переименовании столицы появилось тогда, когда стало известно о гибели командующего 2-й армии генерала А. В. Самсонова. Современники интерпретировали переименование Петербурга как месть немцам:
Зловещие слухи подтвердились, и сегодняшнее правительственное сообщение гласит о серьезных неудачах. Тем бестактнее высочайшее повеление, опубликованное сегодня, о переименовании Петербурга в Петроград. Не говоря о том, что это совершенно бессмысленное распоряжение, прежде всего, омрачает память о великом преобразователе России, но обнародование этого переименования «в отместку немцам» именно сегодня, в день нашего поражения, должно быть признано крайне неуместным. Кто подбил Государя на этот шаг – неизвестно. Но весь город глубоко возмущен и преисполнен негодования на эту бестактную выходку, —
записал в дневнике Н. Н. Врангель.
Впоследствии волна переименований населенных пунктов прокатилась по различным губерниям России, особенно в тех регионах, где жили немецкие колонисты. Пятнадцатого октября 1914 года министр внутренних дел Н. А. Маклаков направил губернаторам циркуляр с предписанием выявить подобные селения и подготовить предложения по их переименованию. Наибольший размах этот процесс приобрел в Томской губернии, где в годы массового переселения крестьян возникло немало немецких поселков, которым давались имена, повторявшие названия немецких колоний Европейской России. Так, в Орловской волости было выявлено 23, а в Новоромановской – 11 поселков с немецкими названиями. По предложению заведующего водворением переселенцев в 1-м Кулундинском подрайоне им были даны новые топонимы, которые являлись либо русским переводом с немецкого, либо соответствовали названию переселенческого участка.