Погром начался с массового шествия рабочих с патриотическими знаменами и лозунгом «Долой немцев». Когда толпа громила мануфактуру Э. Цинделя, в ней уже насчитывалось не менее 10 тысяч человек. Во время погрома она схватила управляющего Карлсена, шведа; сначала его жестоко избили, а потом бросили в реку. Воспоминания современника позволяют реконструировать эмоциональное состояние участников беспорядков, в которых явно проявлялось аффективное начало. Проводивший официальное правительственное расследование антинемецких беспорядков действительный статский советник Н. П. Харламов писал впоследствии в мемуарах:
На берегу стояла огромная толпа народа, кричащая: «бей немца, добить его», и бросала в Карлсена камни. Двум городовым удалось достать ветхую лодку без весел и втащить в нее барахтавшегося в воде Карлсена. Озлобленная толпа с криками: «зачем спасаете?» стала бросать камни в лодку. На берег в это время прибежала дочь Карлсена – сестра милосердия, которая, увидев происходившее, упала перед рабочими на колени, умоляя пощадить ее отца. С теми же просьбами обращался к толпе полицмейстер Миткевич, который, указывая на дочь Карлсена, говорил: «какие же они немцы, раз его дочь наша сестра». Но озверевшая толпа с криком «и ее забить надо» продолжала кидать камни. Лодка быстро наполнилась водою, Карлсен упал в воду и пошел ко дну. Было это в шестом часу дня…[235]
Вечером 27 мая была разгромлена фабрика Р. Шредера. Толпа, состоявшая преимущественно из рабочих, ворвалась сначала в квартиру уже выселенного из нее директора-распорядителя этой фабрики, германского подданного Германа Янсена, а затем в соседнюю квартиру русской подданной, потомственной дворянки Бетти Энгельс, два сына которой состояли прапорщиками русской армии. В квартире Энгельс прятались жена Янсена Эмилия, его сестра Конкордия Янсен – голландская подданная, и теща Эмилия Штолле – германская подданная. Все четыре женщины были схвачены, причем двух из них – Бетти Энгельс и Конкордию Янсен – утопили в водоотводном канале, а двух остальных избили так сильно, что Эмилия Янсен умерла на месте избиения, а 70-летняя Эмилия Штолле скончалась в больнице, куда была доставлена отбившей ее полицией.
28 мая толпа действовала более разборчиво: появились списки с адресами немцев (накануне их публиковали газеты). Свидетели отмечали, что, когда жильцы доказывали принадлежность квартиры подданным Российской империи, предъявляя паспорта хозяев и демонстрируя православные иконы, погромщики уходили. В противном случае ломали всю мебель, уничтожали личные вещи, выкидывая их на улицу. Хотя среди погромщиков было много мародеров, которые стремились похитить вещи для последующего сбыта, в некоторых случаях громилы не допускали грабежей, отбирали украденные вещи и тут же, на месте, уничтожали их. И. Жилкин описывал, с каким остервенением толпа набрасывалась на товары: «С жестоким увлечением уничтожала толпа предметы. Разрывали руками, распарывали ножами… Улица была усеяна лоскутами шелка, сукна, атласа, драпа. В озорстве толпа навешивала эти клочья на экипажи, автомобили, которые продирались сквозь толпу»[236].
Патриотические чувства погромщиков подкреплялись присутствием градоначальника генерал-майора А. А. Адрианова, который пытался не допустить разгрома торговых заведений, но на деле фактически оказался во главе восстания, выражая молчаливое сочувствие громилам. Он встал во главе толпы, шедшей с портретами царя из центра города к Красным воротам и громившей по пути магазины с иностранными вывесками. Помимо Андрианова современники одним из организаторов погрома считали главноначальствующего над Москвой князя Ф. Ф. Юсупова (старшего). Эта позиция отразилась в стихотворении известного поэта-современника В. П. Мятлева, в котором были следующие посвященные князю строки:
Пока у Мандля стекла били,
Он, разодет как на парад,
Стоял в своем автомобиле
И делал жесты наугад.
И до сих пор еще не ясно,
Что означал красивый жест:
«Валяйте, братцы! Так прекрасно!»
Или высказывал протест…
Об истинном лице патриотов-погромщиков мы узнаем из письма одного из активных участников беспорядков, которое он написал своему товарищу Матвею Егорову в действующую армию:
Дорогой товарищ Мотя, живем мы слава Богу; обижаться не на что – одеты и сыты, а лишние деньжонки пропиваем на одеколоне. Мы так к нему привыкли, что и не вспоминаем о водке, а достанется – и той попьем… 28 мая здесь был разгром немецких магазинов. Вот когда обогатилась и оделась нищета. Тут тащили все и кто как успел. Многие возили прямо на извозчиках. Мы с Петушком пошли на Ильинку к Вильборну; напились в лоскутки; много принесли домой, а также продали рублей на 25. Мы большей частью пили и тащили коньячек. Пришли с ним домой в семь часов утра вдрызг; костюмы порвали и оба без шапок. Немного отдохнули, похмелились и пошли к Роберту Кенцу; тут мы натаскали много вещей, но у нас все отобрали, так как после семи часов утра вышел приказ задерживать и арестовывать, кто тащит награбленное. Арестованных очень много, много также раненых и мертвых, прямо напивались до смерти, а некоторые просто захлебнулись в бочке, потому что пили прямо из бочек. Вот когда было пьянство, как никогда, была пьяна почти вся Москва.
Однако майские события несли в себе опасность не только для немцев и различных иностранных торговцев. Как вспоминал генерал Ю. Н. Данилов, протест толпы приобретал политическую направленность: звучали оскорбления в адрес «немки» императрицы Александры Федоровны, от которой требовали ухода в монастырь по примеру ее сестры, вдовы великого князя Сергея Александровича, а также раздавалась брань по отношению к Гришке Распутину[237]. О том же в своем дневнике писал М. Палеолог, отмечая антидинастическую направленность беспорядков:
Московские волнения носили чрезвычайно серьезный характер, недостаточно освещенный отчетами печати. На знаменитой Красной площади, видевшей столько исторических событий, толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и проч. Шумные манифестации направились также к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра императрицы и вдова великого князя Сергея Александровича. Эта прекрасная женщина, изнуряющая себя в делах покаяния и молитвах, была осыпана оскорблениями: простой народ в Москве давно убежден, что она немецкая шпионка и даже что она скрывает у себя в монастыре своего брата, великого герцога Гессенского[238].
В рабочих слоях говорили, что майский погром – это репетиция более грандиозных событий в Петрограде.
Абсурдные массовые слухи наполняли стихийные погромы характерными смыслами времени. При этом ксенофобия как способ мышления не делает принципиальных различий между инородцами, поэтому одновременно с ненавистью к немцам распространялась ненависть к представителям других национальностей. Тульский обыватель еще в октябре 1914 года сделал в письме такое замечание: «Антигерманизм, антисемитизм, антиукраинство – это все ягоды одного поля, растущие на одном корне и друг друга питающие. Чем полнее расцветет антигерманизм, тем ярче распустится юдофобство».
Бытовая ксенофобия становилась фактором невротизации российского общества. Причем страдали не только те, чьи права ущемлялись, но и сочувствующие им современники, чей уровень эмпатии не позволял участвовать в развязанной травле. Нередко конфликты вспыхивали среди родственников, по-разному понимавших природу патриотизма. А. Н. Бенуа описал скандал, разгоревшийся 11 декабря 1916 года за обедом у его брата. К десерту подошли две кузины, которых в семье прозвали «гамбургскими», так как они родились в Германии. А. Н. Бенуа в шутку обратился к ним с приветствием на немецком языке, и тогда его брат Л. Н. Бенуа громко, с крайним раздражением воскликнул: «Я запрещаю говорить в моем присутствии на этом поганом языке!» Дочь А. Н. Бенуа это возмутило:
Она вскочила, подошла к дяденьке и стала в истерике на него кричать ужасные слова. «Кровопийцы, мерзавцы, убийцы!.. – так и посыпались!.. – Мало вам пролитой крови? Бог вас накажет!!!» Несчастный Леонтий от такой неожиданности совсем оторопел… Насилу Атечку оттащили и увели в другую комнату, где с ней сделался форменный припадок. А вообще все менее выносима семейная атмосфера[239].
Война и пропаганда разливали в обществе ненависть, создавая почву для будущих социальных, этнических и политических конфликтов. Патриотическая пропаганда и действия военных властей, в основе которых лежала эксплуатация образов внешнего и внутреннего врага, способствовали распространению массовых фобий, не дававших воспринимать действительность рационально и порождавших абсурдные слухи, которые по мере ухудшения внутриполитической ситуации в стране стали переносить на представителей дома Романовых. Общая социально-экономическая ситуация обостряла застарелые этнические конфликты и превращала национальный вопрос в революционизирующий фактор.
«Русские гунны»: мародерство и насилие русской армии
Во все времена воины жестоко обращались с мирным населением, что можно рассматривать как побочный результат войны, экстремальной повседневности, делающей насилие нормой. Официальная пропаганда жестокости немцев становилась оправданием собственных эксцессов. При этом пропаганда плела запутанный клубок причинно-следственных связей, распутать который порой пытались сами солдаты в лазаретах или в плену. Случалось, что пленные спорили со своими конвоирами, кто первым начал проявлять необязательную жестокость. Немцам припоминали Калиш, Лувен, те в ответ вспоминали разгром германского посольства в Петербурге, русские солдаты отвечали, что разгром посольства стал ответной акцией на расправы немцев над русскими туристами в Германии, немецкие и австрийские пленные убеждали, что эти расправы начались в качестве ответных действий на разгром посольства. Следует признать, что патриотическая пропаганда по обе стороны фронта справилась со своей задачей – смогла запутать своих адресатов, внушив им мысль о вражеской жестокости и вместе с ней эмоцию ненависти к врагу. Тем самым проявленная на фронте жестокость русской армией к мирному населению может рассматриваться как патриотическая девиация и следствие военно-патриотическо