В сентябре – октябре 1916 года в донесениях, сводках Петроградского и Московского охранных отделений отмечались ожидания кадетов, которые предполагали, что в условиях надвигающейся революции власти будут вынуждены ради собственного спасения пойти на союз с Думой. Оппозиционная риторика кадетов не означала, что они жаждут революции, наоборот, в некотором роде это было предостережение, адресованное властям в надежде на более тесное сотрудничество. Не случайно Палеолог сказал, что Милюков – не оппозиция его величеству, а оппозиция его величества. Вместе с тем в Петроградском жандармском управлении отмечалось, что среди кадетов есть и пессимисты, выражавшие «сомнения в том, чтобы правительство могло согласиться на кадетских министров и полную ломку давнишнего направления внутренней политики» и критиковавших своих товарищей за то, что «кадеты надеются на свои силы и на свое влияние в стране более, чем следует». При этом Шингарев, Александров и другие полагали, что до «революции осталось всего лишь несколько месяцев, если только таковая не вспыхнет стихийным порядком гораздо раньше». Многие современники утратили надежды на достижение компромисса между Думой и правительством. Депутат от Томской губернии кадет А. А. Дутов писал домой в октябре 1916 года:
Трудно сейчас сказать, что нас ожидает. Дума с правительством, которое сейчас у власти, работать не может. Поэтому она или добьется смены многих министров, или же ее распустят. Во всяком случае, время сейчас тревожное и что-то будет впереди – мы не знаем – но, должно быть, что-то серьезное.
Открывшаяся 1 ноября 1916 года пятая сессия в целом оправдала тревожные ожидания современников – речи депутатов звучали резче обычного, и кадеты, призывавшие в начале 1915 года не делать оппозиционных заявлений от лица партии, теперь оказались чуть ли не главными возмутителями спокойствия. Речь П. Н. Милюкова оказалась наиболее резонансной, вызвавшей в обществе различные толки и подделки в течение того времени, что власти опасались ее публиковать. Милюков в своем выступлении признавался, что обвинения, которые он вслед за иностранной и русской прессой повторил в адрес Штюрмера и Ко, основаны не на подтвержденных объективных фактах, а на «инстинктивном голосе всей страны и ее субъективной уверенности». В этом заключался пропагандистский замысел – открыто перейти на язык уличных эмоций, впустить «улицу» в стены Таврического дворца и тем самым подчеркнуть единство Думы и определенных слоев общества, показав властям, что далее игнорировать общественное мнение нельзя. При этом важно подчеркнуть, что приводившиеся Милюковым слухи об измене в верхах не передавали и десятой доли того, о чем говорили в стране; по сравнению с народным пространством политических слухов выступление Милюкова было довольно «беззубым», но не типичным для стен Таврического дворца. Пока выступление лидера кадетов не было опубликовано, помимо нападок на Штюрмера и правительство в целом слухи приписывали ему оскорбительные выпады в адрес императрицы. Повторявшийся рефреном вопрос: «Что это, глупость или измена?», распространенный в обывательской среде в предшествующий период, зазвучал с новой силой, будучи поставленным с думской кафедры.
Второго ноября газеты вышли с белыми полосами вместо обзоров первого дня заседания Думы. Колонка «Вечернего времени» «В Таврическом дворце» была заполнена лишь на треть, причем содержала располагающую к домысливанию фразу «выступления А. Ф. Керенского и П. Н. Милюкова сделали думский день ярким и значительным», после чего следовала очередная белая полоса. На следующий день белых полос стало еще больше. Третьего ноября М. Палеолог записал в дневнике:
Позавчера цензура запретила прессе публиковать или комментировать нападки Милюкова на Штюрмера. Но текст речи Милюкова пересказывался в общественных кругах, и эффект от речи оказался еще большим, поскольку каждый вносил свою лепту в преувеличении фразеологии выступления Милюкова и в добавлении к нему собственных разоблачений.
29 ноября власти все-таки позволили опубликовать оригинальный текст речи, и среди современников она вызвала некоторое разочарование своей относительной «невинностью»: «Сегодня в „Русском слове“ напечатана речь Милюкова… При всей резкости речи Милюкова нельзя, однако, найти в ней (она все-таки с пропусками) такого места, где он мог бы упоминать об императрице – о чем кричат все», – писал Л. А. Тихомиров. Слушательница московских женских курсов писала в Читу 11 ноября 1916 года:
Мне удалось прочесть речи Милюкова, Шульгина и Керенского. Право, я не нашла в них ничего такого, что давало бы повод их не выпускать. Там говорилась лишь та правда, что мы, смертные, не редко высказывали в четырех стенах.
Сложно переоценить общественное значение открытия пятой сессии. В докладе Петроградского охранного отделения говорилось, что
Дума в своем нынешнем составе еще недавно считалась левой прессой и демократическими кругами «черносотенной», «буржуазной», «собранием прихвостней Горемыкина» и пр. Заседание 1 ноября 1916 г. заставило широкие массы более доверчиво отнестись к Думе, в которой вдруг сразу увидели «лучших избранников народа», «представителей Всея Руси» и пр.
В тех кругах российского общества, где обсуждались стратегии преодоления внутреннего кризиса путем политического устранения императора, Думе должна была принадлежать значимая символическая роль. Так, 23 декабря 1916 года на обеде у крупного промышленника Богданова, на котором присутствовали члены императорской фамилии, князь Гавриил Константинович, член Государственного совета Озеров и промышленник Путилов говорили, что
единственное средство спасти царствующую династию и монархический режим – это собрать всех членов императорской фамилии, лидеров партий Государственного совета и Думы, а также представителей дворянства и армии и торжественно объявить императора ослабевшим, не справляющимся со своей задачей, неспособным дольше царствовать и возвестить воцарение наследника под регентством одного из великих князей.
Тот вечер закончился тостом «за царя, умного, сознающего свой долг и достойного своего народа»[300]. Дума как представительное учреждение, некий аналог Земского собора, должна была легитимировать государственный переворот в воображении разочарованных в верховной власти современников.
При этом сами депутаты опасались революции не меньше, чем министры. Как правило, революционный фактор использовали в качестве предлога давления на власть, но для представителей Прогрессивного большинства Думы революция представлялась нежелательной крайней мерой. В этом отношении показательно выступление лидера кадетов П. Н. Милюкова на конференции партии, проходившей в Петрограде 22–24 октября 1916 года. Он предостерегал соратников от того, чтобы не заиграться в революцию:
Нравственный кредит правительства равен нулю; в последний момент, охваченное ужасом, оно, конечно, ухватится за нас, и тогда нашей задачей будет не добивать правительство, что значило бы поддерживать анархию, а влить в него совершенно новое содержание, т. е. прочно обосновать правовой конституционный строй. Вот почему в борьбе с правительством, несмотря на все, необходимо чувство меры.
Следует заметить, что на этом этапе ни Государственная дума, ни общественные организации не требовали ограничения монархии – речь шла о контроле над правительством ради спасения «исторической власти», о создании «ответственного министерства». Произошедшее немногим позднее свержение монархии, таким образом, стало следствием ошибочных действий власти, отказавшейся идти на уступки в условиях ею же спровоцированного кризиса тогда, когда еще сохранялась вероятность избежать революции.
Динамика общественных настроений: от патриотической тревоги к революционным страхам
За июль 1914-го – февраль 1917 года можно выделить несколько хронологических отрезков, когда заметно менялись массовые настроения городских обывателей: период мобилизации и первых боев в Галиции и Восточной Пруссии (июль – сентябрь 1914 года), во время которого в прессе доминировали оптимистические слухи о военных победах русской армии, надежды на скорую победу (при сохранении тем не менее значимой доли пессимистических слухов, вытекавших из неприятия войны народом); октябрь 1914-го – лето 1915 года – период распространения пессимистических настроений, массовой шпиономании, осознание затяжного характера войны; осень 1915-го – весна 1916 года – время усиления предчувствий внутриполитической катастрофы; лето 1916 года – короткий промежуток надежд, связанных с Брусиловским наступлением; осень 1916-го – зима 1917 года – предчувствие надвигающейся революции. В целом вектор массовых настроений был обращен в сторону постепенной иррационализации. Вместе с тем на каждом отрезке обнаруживается целый букет иногда взаимоисключающих эмоций и представлений, динамику массовых настроений нельзя описать однолинейной кривой, хотя на каждом из этапов можно выделить доминирующую эмоцию, настроение. При этом значимым рубежом в динамике политических настроений общества стало лето 1915 года.
К тому времени в российском обществе произошел своеобразный кризис перепроизводства патриотически-пропагандистских литературных и визуальных образов. Так, хотя в 1914–1916 годах в России росло производство игровых развлекательных кинофильмов, количество военно-патриотических лент существенно снизилось. Если в августе – декабре 1914 года было произведено 43 патриотических фильма, то за весь 1915 год – 17, а в 1916 году – 6. То же характерно и для театральных пьес: в 1914 году к патриотическому жанру относится 16 %, а в 1915 году их число снижается до 6 %. Еще показательнее динамика выпуска патриотического лубка, более 90 % которого приходится на 1914 год. Кроме того, назревание внутреннего социально-политического кризиса выражается в том, что в визуальной пропаганде на смену внешнему врагу начинает приходить враг внутренний, которого обнаруживают и среди представителей власти. Например, в 1915 году в журнальных карикатурах доля внешнего врага составляла 48,8 %, а в 1916 году она снизилась до 22,5 %. Сдвиг настроений пришелся на лето 1915 года, что связано с образованием Прогрессивного блока и требованием создания «кабинета доверия», принятием Николаем II обязанностей Верховного главнокомандующего, последующим роспуском Думы.