Власть в своей внутренней политике также ориентировалась на искаженные слухами образы оппозиции. Агенты охранного отделения собирали слухи и на основе непроверенной информации писали донесения, по которым составлялись отчеты, где чины охранки и департамента полиции создавали конспирологические конструкции[311]. Товарищ министра внутренних дел В. Ф. Джунковский еще в начале 1915 года признавал, что даже Совет министров зачастую действовал, основываясь на непроверенных слухах. По мере приближения к 1917 году ситуация лишь ухудшалась. Начальник Петроградского охранного отделения К. И. Глобачев сообщал начальнику петроградского военного округа генералу С. С. Хабалову, ссылаясь на слухи:
Передают, как слух, о том, что накануне минувших Рождественских праздников или в первые дни таковых состоялись якобы какие-то законспирированные совещания представителей левого крыла Государственного Совета и Государственной Думы.
Слухи о секретных совещаниях депутатов, вместе с информацией о деятельности рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета, приводят к версии об их тесной связи. Накануне ареста рабочей группы 26 января 1917 года Глобачев передает информацию, полученную от агентов, что рабочей группой ЦВПК управляют Родзянко и Милюков (sic!), которые с ее помощью пытаются организовать 14 февраля, в день открытия Думы, шествие к Таврическому дворцу, во время которого народ должен потребовать от Думы создать Временное правительство, или «правительство спасения». Эта ошибочная информация приводит к ошибочным действиям властей, которые лишь приближают трагическую развязку: ликвидация рабочей группы, созданной для разрешения конфликтов рабочих с заводской администрацией, делает невозможным мирный исход забастовки на военном Путиловском заводе, результатом чего стал локаут 22 февраля, выбросивший на улицу 36 тысяч человек, которые на следующий день присоединились к забастовке женщин-работниц, требовавших хлеба. Происходит эффект самоосуществления пророчества: напуганные недостоверными слухами о подготовке революции легальной оппозицией, власти разрабатывают контрмеры, которые лишь приближают революцию.
Вопреки распространявшимся в среде консерваторов-патриотов слухам о рукотворном, технологическом характере революции (якобы ее сделали либералы – депутаты Государственной думы, которых методичками снабжал лорд Бьюкенен), она явилась вполне исторически закономерным и объективным явлением, чьи предпосылки уходили корнями в социально-политические противоречия конца XIX века, которые не были разрешены первой российской революцией 1905–1907 годов и оказались усугублены Первой мировой войной. Если же и начинать поиск виновных, то придется признать, что главная ответственность лежит на императоре и его ближайшем окружении, которое отказывалось замечать и признавать вызовы современности, продолжая мыслить в категориях прошлого века. Великий князь Андрей Владимирович, размышляя 10 марта 1917 года в дневнике о причинах революции, обвинял правительство и самого императора в допущении критических ошибок во взаимоотношениях с дворянством, армией и Государственной думой, отмечая, что власть не поспевала за меняющейся современностью: «Необходимо признать факт, что жизнь идет вперед и надо идти впереди событий»[312].
Упорно продолжая считать себя самодержцем в условиях пробуждения гражданского патриотизма и роста политической активности широких слоев общества, мечтая о завоевании Константинополя, когда в Петрограде распространялась паника ввиду возможного его захвата немцами, Николай II производил на некоторых современников впечатление человека, далекого от реальности. М. Палеолог описал в дневнике совместную с Дж. Бьюкененом встречу с императором в конце декабря 1916 года, во время которой английский посол, выражая преданность Николаю II, предостерег его от «ужасной катастрофы» и посоветовал сделать шаг навстречу народу. На что император ответил: «Вы мне говорите, господин посол, что я должен заслужить доверие моего народа. Не следует ли скорее народу заслужить мое доверие?» Палеолог, заключив, что российский царь придерживался «чистой теории самодержавия», задавался вопросом, «сколько времени он в силу этой теории еще останется на троне»[313]. Упрямое стремление царя удержать в своих руках максимальную полноту власти, распространенное в широких слоях имперское мышление, замешенное на панславистских идеях и концепции православного «русского мира», в 1914–1916 годах привело общество к тяжелейшему социально-политическому и психологическому кризису, сделавшему неизбежной революцию.
Эпилог. 1917 год как патриотическая революция
Февраль как патриотическая эмоция,или Пасхальные поцелуи в «медовый месяц»
Революция 1917 года стала завершением своеобразного эмоционально-патриотического цикла. Начавшийся летом 1914 года с патриотических восторгов в связи с ожиданиями национального сплочения, единения власти и общества, реализации панславистско-цивилизационных мечтаний, этот цикл через патриотическую тревогу и разочарования 1915–1916 годов пришел к новой патриотической эйфории февраля 1917 года.
Несмотря на предопределенность революции и ожидания ее многими современниками уже с осени 1916 года, ее начало 23 февраля 1917 года и дальнейшее течение во многом определялось стихией. Собственно, сам женский хлебный бунт 23 февраля был спровоцирован абсурдными слухами о том, что власти (в первую очередь министр внутренних дел А. Д. Протопопов) сознательно ограничивают подвоз хлеба в столицу, чтобы спровоцировать беспорядки и затем жестоко их подавить, для чего на крышах домов заблаговременно расставлены пулеметы (на некоторых крышах зданий действительно находились противоаэропланные зенитные батареи). Несмотря на абсурдность этого слуха, подобный мотив заговора силовых структур уже неоднократно всплывал в российском обществе. Так, во время рабочих беспорядков июня – июля 1914 года в Петербурге вину за их разгар горожане возлагали на товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского[314]; весной 1915 года, когда начался кризис снабжения городов, выросла социальная напряженность, виновным уже назначили министра внутренних дел Н. А. Маклакова: «Шингарев выразил убеждение, что Маклаков занимается провокацией, стараясь вызвать недовольства и беспорядки, чтобы построить свою карьеру на подавлении их. Я сам почти уверен, что это так», – писал в своем дневнике петроградский городской голова И. И. Толстой. В феврале 1917 года соединилось несколько факторов: недоверие к правительству, усталость от войны, страх перед голодом. Именно последний привел к паническим закупкам хлеба про запас, в результате чего его перестало хватать в рабочих районах. Тем не менее когда на улицах начались манифестации женщин-работниц, современники, ранее предчувствовавшие революцию, не увидели в них ничего серьезного, посчитав, что это «очередной голодный бунтик». Н. Ф. Финдейзен назвал шествия рабочих и работниц полицейской провокацией, о чем и написал 24 февраля: «Вчера началась протопоповщина». А. Н. Бенуа даже 26 февраля сомневался, что протест выльется во что-то серьезное: «Никто не питает иллюзий насчет успеха революционного движения. Представляется более вероятным, что полиция и штыки подавят мятеж». В революцию не верили не только те, кто выглядывал из окон, но и те, кто сооружал на улицах баррикады:
В ту минуту, в тот день, ни я, ни те рабочие, которые строили баррикаду, не верили, что это революция. Они требовали хлеба, я – прав. Их и меня били. И была между нами невысказанная общность, мы слились[315].
Когда с петроградских улиц исчезли городовые, а их место заняли вооружившиеся студенты и рабочие с нарукавными нашивками «Г. М.» («городская милиция»), обыватели поверили в революцию. Ошарашенные свершившимся переворотом современники в мартовские дни вспоминали, что эти события были предсказаны слухами, которым не верили, над которыми смеялись, однако оказалось, что они реализовали функцию самоосуществляющегося пророчества. А. Е. Снесарев вспоминал письмо своей жены начала февраля: «Так много насмешек над „слухами“… А они, как теперь ясно, были предвестниками…»[316]
Показательно, что не все осознали народно-стихийный характер Февраля, продолжая по инерции подозревать в организации революции депутатов Государственной думы (которая в действительности подключилась к революционным событиям лишь 26 февраля, после того как власти сами ее подтолкнули, издав указ о досрочном прерывании сессии). Хотя даже 26 февраля некоторые обыватели, не видя реальных действий и поддержки со стороны Думы, кричали на улице: «Долой Думу!.. Долой трусов!.. Долой ставленников правительства!..»[317] Тем не менее когда в начале марта 1917 года стали выходить первые плакаты и открытки, посвященные Временному правительству, на одном из них во главе Временного правительства оказался председатель Государственной думы М. В. Родзянко (в действительности даже не вошедший в его состав). Т. Л. Сухотина-Толстая записала в дневнике со слов брата Сергея: «Объявлено Временное правительство с Родзянко и ген. Маниковским во главе»[318]. При этом сам Родзянко был противником революции и 26–27 февраля посылал императору телеграммы, в которых просил спасти страну от революции:
Государь, спасите Россию, ей грозит унижение и позор… Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому будет доверять все население. За таким правительством