нтюристы, воры, профессиональные убийцы «начнут творить историю русской революции».
При этом многие пребывали в депрессии, глубокой апатии, ставшей следствием разочарования в идеалах «медового месяца» Февральской революции, и потому призывы Горького не приводили к очередной патриотической мобилизации. Когда Октябрьский переворот случился, П. А. Сорокин даже не без некоторого облегчения записал в дневнике: «Пучина, наконец-то, разверзлась»[346].
Раскрыть психологическое состояние представителя средних слоев городского социума осенью 1917 года помогает интересный документ – письмо московского обывателя, адресованное «будущему историку наших дней» и выдержанное в стиле трагифарса:
Я человек сложившийся, мне тридцать пять лет, и у меня есть все, что полагается иметь сложившемуся человеку: квартира, жена, дети и кошка… Вы помните, как вышел я на улицу в мартовские дни? Я улыбнулся, мое лицо розовело от скромной гордости и на груди трепыхался торжественный красный бант… И что же пришлось мне увидеть. Передо мной, лицом к лицу оказался никто иной, как Филимон Лушкин… Ну да, да, – тот самый всегда небритый и полупьяный Филимон, которого моя тетушка, сердобольное создание, иногда поила чаем на кухне. Он сбил меня с ног.
– Смотрите! – заорал он. – И ентот выполз. С красным бантом!.. Хо-хо-хо! Затем он последовательно ударил меня: в глаз, в нос и ухо… В конце концов мне удалось встать на ноги, и я выбрался в тупичек… Все мои друзья и знакомые уже были здесь. Кое-кто тихо постанывал… Я подошел к одному из них и с соболезнованием сказал:
– Плохо же вам живется!
– Живется, говорите вы? – задумчиво переспросил меня он. – Кажется наоборот: умирается. Нет трех ребер и через пролом в черепе уходит воздух…
…Я нашел себе тумбочку поудобнее, подстелил под себя, – все-таки мягче, чей-то валявшийся рядом раздавленный котелок, сел, сложил ручки на животике и задумался. И думал, что я, тридцатипятилетний сложившийся человек, – действительно сложившийся: сложил меня кто-то пополам и спрятал в карман[347].
Политическая апатия большинства, допустившая захват власти большевиками, может быть объяснена также и тем, что с рациональной точки зрения, с учетом скорого открытия Учредительного собрания, восстание большевиков и левых эсеров являлось крайне рискованной авантюрой. Даже 3 ноября 1917 года корреспондент «Голоса Сибири» доказывал, что восстание большевиков обречено на провал, так как у них нет транспорта («Викжель им не поможет»), решить земельный вопрос без Учредительного собрания не удастся, тем более что в ряде мест крестьяне и так захватили помещичьи земли, мир им также не удастся заключить, так как Германия не будет заключать мир с властью, против которой выступает ее народ. В это же время и сами большевики сомневались, что им удастся сохранить власть до Нового года.
Маленький человек в гражданской войне патриотизмов
В 1914 году поэт В. Горянский (В. И. Иванов), в период, когда в кругах интеллигенции разливалась военно-патриотическая эйфория, в обществе усиливалась мода на политические разговоры, рассуждения о будущем Европы и России, опубликовал иронично-пессимистическое стихотворение «Политик», высмеивавшее, как сегодня бы сказали, «диванных экспертов»:
Я, знаете ли, ужасный пессимист;
В светлые горизонты мне не верится…
Вот вчера, например, один журналист
В передовице своей на что-то надеется.
«Так или иначе, говорит, а приплывем
К лукоморью, к разливу широкому,
Где заря горит алым огнем,
Где грани легли всему беспрокому.
Не потечет, говорит, река вспять,
Клянусь левой ногой Конфуция,
Через три года, или много через пять,
Будет у нас правильная конституция».
А вот я не верю ни в солнечный восход,
Ни в реформы всякие, ни в облегчения, —
Знаю я, что есть пароход,
На котором можно ехать против течения!
Петров ли, Иванов ли на корме сидят, —
Одна будет команда строгая:
Нос вперед, ход назад!..
_ _ _ _ _
Эх, жизнь наша пассажирская, убогая…
Когда поэт писал эти строчки, рисуя образ идущего вспять истории парохода и изображая себя в качестве его пассажира, он и не предполагал, что через шесть лет пророчество исполнится и он окажется на одном из пароходов, покидающих Крым в 1920 году, а спустя еще два года его друзья, задержавшиеся в Советской России, станут пассажирами известных «философских пароходов». Горянский относился к той интеллигенции, которая не испытывала патриотической эйфории от начавшейся Великой войны, и с самого начала занимал антивоенные позиции. В декабре 1915 года И. И. Ясинский выступил с докладом о творчестве В. Горянского, в котором говорил, что любовь и сострадание к «маленьким людям» играют главную роль в «поэтическом театре» автора. Поэтический прицел Горянского, направленный на частные судьбы, маленькие радости и переживания обывателей, не позволял оправдывать человеческие страдания высокопатриотическими целями. Патриотизм для него, в соответствии с принципами Р. Михельса, заключался в любви к живым людям, а не абстрактным категориям. Впрочем, подобный морально-этический ригоризм был свойствен русской литературе. Наиболее известную его формулировку Ф. М. Достоевский вложил в уста Ивана Карамазова: «От высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка».
Другой, более известный поэт, основатель акмеизма – направления, воспевающего жизнь, – Н. С. Гумилев занял диаметрально противоположную Горянскому позицию, отправившись добровольцем на Западный фронт. Война для Гумилева стала моментом истины, он видел в ней реализацию абстрактной «великой мысли». Гумилев писал о «золотом сердце России», которое должно биться в груди истинного патриота:
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки.
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Есть парадокс в том, что некоторые из тех искренне идейных большевиков, которые прямо или косвенно участвовали в казни Гумилева в 1921 году, были такими же «патриотами-акмеистами», как и сам поэт. Как и Гумилев, они видели красоту в грозе, в войне, в бою и не задумываясь приносили в жертву свои и чужие жизни ради абстрактных идей, оставляя за собой «дымный след». При этом большевики отнюдь не являлись носителями некоей высшей истины, обладателями панацеи от российских бед: именно Февральская революция 1917 года открыла путь тем преобразованиям, которые впоследствии подхватили большевики. Однако именно большевики оказались эмоционально, психически ближе к тем маргинализированным слоям общества, которые больше всего пострадали от войны.
Гражданскую войну можно рассматривать как войну множества патриотизмов: красного классового патриотизма большевиков, розового (эсеро-меньшевистского) народного, национального белого, локального зеленого и т. д. Каждый конструировал свой образ врага и с помощью пропаганды возбуждал к нему ненависть. В белом лагере созданный А. И. Деникиным пропагандистский орган ОСВАГ (Осведомительное агентство) активно эксплуатировал антисемитскую тему и представлял большевистских лидеров в образе то Антихриста, то лжепророков. Так, на плакате «В жертву Интернационала» Ленин был изображен в виде лжепророка, по наставлению которого Троцкий и другие приносили Россию в жертву языческому идолу-Марксу. Другой плакат Харьковского отделения ОСВАГа, «Мир и свобода в Совдепии», в образе красного зверя с пентаграммой на груди изображал Троцкого. Эти образы были ориентированы на эсхатологические страхи обывателей, обострившиеся с началом войны. При этом патриотическая пропаганда красного лагеря периода Гражданской войны также не отличалась особенной содержательной оригинальностью, продолжая развивать темы внутренней контрреволюции и конструируя образы классовых врагов, актуальность которых повышалась прямо пропорционально росту усталости от «империалистической» войны. Однако, в отличие от белой пропаганды, большевики смогли привлечь на свою сторону молодых поэтов и художников футуристического направления, которых считали революционерами в искусстве. Поэтому изобразительная пропаганда большевиков, например «Окна сатиры» Российского телеграфного агентства (Окна РОСТА), выгодно отличалась от своего «белого» визави оригинальностью формы. «Окна РОСТА» продолжали традицию народного сатирического лубка, раешника, добавляя в них элементы авангарда. При этом, как и их оппоненты, большевики апеллировали к религиозно-эсхатологическим пластам сознания. Характерно в этом отношении творчество поэта-коммуниста В. Князева, издавшего в 1918 году поэму «Красное Евангелие». По своей форме произведение мало похоже на новозаветные евангелия-жизнеописания: в нем эксплуатируется широкое значение этого понятия, переводимого на русский язык как «благая весть». При этом ближе всего «Евангелие от Князева» «Апокалипсису Иоанна», так как провозглашает второе пришествие Христа. Князев рисует картину конца времен, последней битвы, призывая эксплуатируемый рабочий люд сплотиться ради борьбы: