управления.
Интересный ответ на мой вопрос: уменьшается ли количество раненых со снижением интенсивности боевых действий (а в городе уже ощутимо тише)? Количество поступающих пациентов зависит исключительно от возможностей санитарного транспорта – докуда могут доехать, столько раненых и будет. То есть их количество не снижается, но кого-то просто не могут доставить в больницу.
К нам постоянно подходят люди и просят позвонить их родным, дают бумажки с номером и текстом «Дима. Все живы-здоровы». Звонишь или пишешь вечером: вы знаете Диму из Мариуполя? На том конце истерика – что с ним? Я теперь первым делом говорю – с Димой (Петей, Васей) все в порядке. А потом уже спрашиваю: вы знаете такого? «Да, – кричат. – А как Настя? Что с бабушкой?» Я на все эти вопросы уже ответить не могу, не знаю ничего ни о Насте, ни о бабушке. Просто передаю текст записки и посылаю фотографию улыбающегося Димы. Всех, когда я фотографирую для этого «Жди меня – экспресс», я прошу улыбаться, люди не понимают, чего улыбаться-то, когда вокруг такое. Стараюсь как-то людей растормошить, фотографию изможденного человека присылать не хочется. Часто, особенно когда пишут российские номера, путаются в префиксах и пишут лишние цифры. Приходится методом подбора рассылать послания сразу нескольким получателям. Взрывается ответами, разумеется, только один и начинает засыпать меня вопросами – значит, сообщение попало адресату. Но рассказать я могу только, где я видел этого человека и в каких обстоятельствах.
Энергичная женщина разыскивает журналиста-американца и допрашивает каждого, как его найти. «Так», – обращается к нам, но, увидев наш микрофон, проходит насквозь, переключив интерес на других и походя обронив довольно обидное лично для меня междометие. Я, разумеется, не обижаюсь, нежелание общаться с нами – это стандартная часть работы журналиста, но весь образ ее настолько цельный и преисполнен такого напора, что я невольно начинаю следить за развитием мизансцены. Американца она нашла – это действительно настоящий американец, выглядит очень эффектно, по-русски не говорит вообще. «Так, записывайте…» – она безапелляционна. Джон записывает. Женщина начинает рассказывать предысторию конфликта на Украине, переводчик старательно переводит. Заканчивается все требованием передать Байдену, что это он лично во всем виноват. Джон соглашается. Он бывший полицейский, которому в России предоставлено политическое убежище. Ведет свой видеоблог, и с ним было интересно поговорить – альтернативной позиции в американских медиа не предусмотрено в принципе, единственная альтернатива – это он, Джон Марк Дуган. (А как же «Фокс-ньюс» – возражаю я, но, как он сказал, эти не в счет, но я не большой знаток того медийного ландшафта.) С тем, что Байден во всем виноват (коллективный Байден), я думаю, он согласен. До Байдена его репортаж дойдет, конечно, вряд ли, но энергичная женщина была удовлетворена.
Следующий пункт – это театр. Место довольно мрачное и гнетущее, объяснять в очередной раз, надеюсь, не нужно. Когда мы были тут в последний раз, стрельба была очень уверенная, и прямо приходилось бежать в некоторых местах. Коллеги, которые приезжали сюда позже, высунуться на площадь вообще не смогли и ограничивались обозреванием развалин с расстояния. Сейчас в соседний двор мы подъехали на автобусе. Жители, конечно, высыпали сразу, такого тут в текущих реалиях не видели. Нас разделяют на группы и водят в ускоренном темпе через площадь. Через пару кварталов – отчетливая стрельба. Мы попали во французскую группу – естественно, театр им надо было снимать со стороны, но спецназовец прямо бесцеремонно подталкивает французов к зданию – не на прогулке, и даже добавляет словцо. Француз улавливает смысл, но интересуется у меня, что только что было сказано. Словцо непереводимо, конечно.
В самом здании офицер народной милиции все рассказывает и показывает, в том числе есть возможность подняться по лестнице на три пролета вверх, что мы, будучи здесь без сопровождения, делать не стали. Оттуда видно обвалившийся потолок и ту самую люстру, которую мы все привыкли разглядывать перед началом спектакля. Она помята, и ее золото очень поблекшее, матовое. В моей памяти она стала своеобразным символом гибели театра, зрительного зала, людей, для которых он был построен. Лично у меня есть определенные вопросы к организации посещения этого места, но я их оставлю при себе: критиковать, конечно, всегда проще, чем что-то делать, поэтому заниматься этим не буду. В целом вывоз всего этого измайловского зверинца, в том числе и российских групп, в реальную боевую обстановку, с посещением важных и значимых мест в самой востребованной локации конфликта, дорогого стоит, и здесь организаторам можно только аплодировать, особенно с учетом того, что все обошлось без происшествий. Все потерявшие дар речи во время проезда по улицам коллеги, к слову, свои сухие пайки отдавали встречающимся нам людям, а выданы они были каждому на целый день. В Донецк мы все возвращались дико голодные.
Узкие дорожки объезда через Докучаевск, по которым мы возвращаемся уже вечером. Целый день на горизонте горит трава, поднимая вверх густой белый дым – похоже на то, как это происходит, когда идут боевые действия, но в этот раз это не то. Поля между бывшими позициями ДНР и Украины, естественно, не пахали, и трава там – настоящий бурелом. Здесь только приступили к разминированию, и в стороне от дороги то и дело попадаются стойки из проволоки и красно-белая лента. Значит, там нашли мину. Пока мы работали в Мариуполе, пожар добрался до естественной преграды – асфальта, – и на нем закончился, поле черное. Я понимаю, что в огне исчезли ленточки, обозначавшие мины, которые от огня не взрываются, а остаются ждать в земле своего часа. И уже понятно, что это очень, очень надолго.
Мы останавливаемся на обочине, чтобы пропустить колонну военной техники. Наш водитель приветствует встречные машины взмахом руки, тут так принято, и он даже высовывает ее в окно, чтобы виднее было. К одному из грузовиков на жесткой сцепке, то есть почти вплотную, прицеплен на буксир автобус без лобовых стекол. Колонна двигается достаточно быстро, и этот автобус, соответственно, тоже. За рулем его я замечаю водителя – он весь закутан пыльными тряпками, ставшими в пыли однотонными, как у мумии. На закутанном лице – горнолыжные очки. В какой-то момент наперерез очередному грузовику бросается деревенская собака – водитель сигналит и совершает довольно резкий маневр. Если в кузове ехали солдаты – прогнозирую их недовольство. Собака продолжает трусить по непонятной и нелогичной траектории. Собаки попадаются глухие и контуженые, видимо, это одна из них, они не понимают, что происходит, и им бессмысленно сигналить. Я слежу за реакцией в кабинах, несущихся навстречу в клубах пыли. Все эффектно подсвечивается лучами заходящего солнца, играющего бликами на кабинах и бьющего встречным водителям в лицо, – оттого я их так хорошо вижу.
Инстинктивно понимаю, что что-то привлекает мое внимание, но не могу понять, что именно. Военные водители отвечают нам так же взмахом, но в каждой кабине сидят по трое, и двое – неподвижны, в каких-то странных позах. Я начинаю ждать взглядом следующую кабину, следующую, потом следующую. История повторяется – ответный взмах и неподвижные попутчики. Я в итоге понимаю, что они спят.
23 апреля
Ми вас чекаемо!
Вместе со спецназом мы заходим в один из дворов девятиэтажки в Мариуполе. Весь двор засыпан крупными цементными обломками – двух верхних углов у дома нет. Поэтому идти трудно, из обломков торчит арматура. Обычная картина – двор заставлен посеченными и сгоревшими машинами. На деревьях – свежие сломы и зазубрины. Один из наших сопровождающих с соблюдением всех предосторожностей заглядывает за угол, чтобы оценить там обстановку. В этот момент он оказался на фоне стены, на которой написано изречение: «Долго ли ждать перемен к лучшему? Если ждать, то долго». Подпись, если кто не понял, – мудрость. Видимо, это был такой креатив городских властей, которые не понимали, с чем шутят… Подобные глубокие изречения я видел и на других домах, и все они в свете происходящего получили крайне объемное и часто щемящее звучание.
Военные действуют четко – дверь в подъезд открывает один, двое сразу берут на прицел открывающуюся черную зияющую пустоту подъезда. По ощущениям скорее, которые улавливаются еле заметно, кожей, сразу понятно, что там никого нет.
Но подъезд зачищают заново – площадка за площадкой и квартира за квартирой, прикрывая друг друга и обмениваясь четкими командами. Повод для проверки был – по информации местных жителей, в одной из квартир видели неприветливых и незнакомых людей. Ситуация распространенная – украинские военные скидывают в таких квартирах форму, по шкафам ищут гражданское, переодеваются. Могут отлеживаться несколько суток, что-то есть, чего-то или кого-то ждать, что-то прятать. В городе такое происходит сплошь и рядом. В одном из наших сюжетов главными героями были пять мешков с секретными документами СБУ, которые такие же неразговорчивые люди во взломанной квартире прятали и ждали команду на эвакуацию. Ну, поскольку мы снимали про это сюжет, план у них не выгорел, документы попали в какие надо спецслужбы для изучения, причем документы эти были невероятной важности, насколько я понимаю из того, что мне удалось увидеть, не зря ведь была задача именно вытащить их, а не уничтожить. Так что все сообщения проверяются – и правильно, конечно.
Спецназ на этой проверке действует красиво и как в учебнике, происходящее мы снимаем, и кадры получаются настолько удачными, что их потом много раз крутят по всем нашим каналам, вставляя к месту и не к месту. Захожу следом в одну из проверенных квартир, где-то в середине дома по высоте – четвертый или пятый этаж. Окна разбиты, на улице свежо, и в квартире тоже. Все шторы колышутся. За спиной раздается дикий грохот – входная дверь захлопывается из-за сквозняка, но я краем глаза уловил это движение и не реагирую, но реагируют спецназовцы, вернувшиеся меня проверить. Шкаф, диван. Постельное белье на кровати, с краю отогнутое. Кто-то садился в уличной одежде. Шкаф открыт, вещи с вешалок разбросаны, но на полках – лежат. Я вспоминаю – где-то читал о том, что домушники в первую очередь проверяют как раз полки, а тут наоборот. На стене висит плазма, на столе – монитор, под столом – компьютер. Холодильник открыт и совершенно пуст. Окинув взглядом кухню, замечаю посудомоечную машину. Отмечаю, что она полноразмерная, хотя квартира двухкомнатная. С этими мыслями автоматически открываю ее – посудой загружен только верхний лоток. Видимо, два человека позавтракали и ушли на работу… Я вижу две тарелки, какие-то вилки и ложки, чашки, ковш. Посудомойка помыла посуду. Но потом уже никто о ней не вспоминал, кроме меня вот сейчас.