Записав интервью с бойцами в подвале, мы тогда уехали, сюжет вполне получился. Опять, правда, с какими-то странностями. Все рвались передавать приветы родным, сильнее, чем это происходит обычно. Мама, отец, сестры, братья, жена, дети, я жив, у нас все хорошо, побеждаем и победим. Особенно мне запомнился самый молодой, совершенно безусый солдат, который просил бабушку не переживать за него. «У меня больше никого нет…» Он смутился моему вопросу, где же живет наша бабушка, и тихо ответил: в Шахтерске. Люди передают приветы как будто через толщу световых лет в другую галактику, пытаются докричаться до своих близких через наш микрофон. Я не очень понимаю природу столь четко уловимой мощной эмоции и спрашиваю: «Вы когда виделись-то в последний раз?» Ответ еще более неожиданный: «Давно!» – и отводит глаза. Я окончательно путаюсь и не понимаю шуток, которыми они поддевают друг друга на эту тему.
Уже потом, через неделю или две, я случайно узнал, что тот командир серьезно ранен осколком, возможно, потеряет ногу. Какой-то выход мины все-таки получился «наш». Тогда же и прояснились все мои недоумения, и я наконец понял шутливое «пионервожатый». Это был отряд заключенных-добровольцев из колоний ДНР, которые пошли воевать еще задолго до того, как это стало широко известным явлением под названием «музыканты», и к тем «музыкантам» они не относятся. Это местные. Бабушка ведь у нас из Шахтерска.
Второй наш приезд в Пески – опять с ветерком мимо «Вольво-центра». Мы несемся уже на БМП-3 – новейшей машине, которую я не на параде увидел впервые. Кстати, водители БМП – удивительно приятные, спокойные и интеллигентные ребята. Я не знаю, с чем это связано, или это была случайность и совпадение, но с ними есть о чем поговорить, можно обсудить книги и даже какое-то артхаус-кино. А, например, с танкистами главное – найти разговорчивого человека. И он все расскажет, но на определенном витке беседа, скорее всего, уткнется в тупик, в то время как мехвод БМП ее, вполне возможно, и поддержит.
Это другая сторона поселка относительно пруда – пятиэтажки и красная церковь на том берегу. Здесь – Золотые Пески, коттеджный поселок. Скит того самого Иверского монастыря – белой церкви у аэропорта, который со своей «корневой» обителью все восемь лет был разделен линией фронта. Храм большой, и он разрушен. В куполе дырка, весь пол усыпан битым кирпичом. Заглядываю в алтарь – престол на месте, накрыт тканью, но она съехала набок. На нем ничего не стоит и не лежит.
В доме причта – судя по обстановке – были архиерейские покои. Все поломано и брошено, но интерьеры богатые, множество картин, в том числе и портретов иерархов. Они пыльные, упавшие со своих мест на стене, рамы разбиты. В какой-то момент я вздрагиваю – с каминной полки на меня смотрит павлин. Он неподвижен, но глазом моргает. Я протягиваю к нему руку – с диким и страшным криком он, раскрыв крылья, низвергается вниз и, продолжая негодовать, убегает к разбитой чаше фонтана.
Птичек подкармливают наши военные, и в целом, полагаю, павлина в его жизни сейчас все устраивает, ведь он, скорее всего, контуженый и глухой и канонаду не слышит. Коттеджи почти все сгоревшие, все – расписанные украинскими лозунгами, Ивано-Франковск, Винница. На каких-то воротах вообще «Achtung – Minen!» – немецкое «Внимание – мины!». Совсем охренели, что ли, с этими крестами на танках? Будет вам и «ахтунг», и изгнание с Донбасса, как в 1943-м.
Мы поговорили с военными, сняли, как они работают с коптерами – и в качестве разведки, и в качестве ударного оружия. Интересно, что почти у всех коттеджей – территории, сильно заросшие сорняками и кустарником, они опустели еще в 2014-м. Их обитателям было куда свалить, и свои хоромы они по факту предоставили квартирантам из ВСУ, даже если и не имели этого в виду.
Обитаемых мирных домов осталось только два, с их жителями мы записали интервью, эмоционально очень насыщенные. Но много рассказывать не буду, из определенных соображений… Один из жителей попросил привезти ему канистру бензина для генератора. И наша третья поездка на машине, как раз с канистрой, и была реализацией этой просьбы. Но канистра уже не понадобилась. Как уверены жители, после предыдущего интервью по ним стали бить целенаправленно, дом сгорел, гараж с генератором – тоже. Переубедить их, что интервью ни при чем, невозможно. Боятся украинцев и, как следствие, боятся нас. Мы просто передаем пакеты с продуктами, особенно радуются хлебу, мнут его – мягкий! Мы обещаем не показывать больше эту семейную пару по телевизору, конечно, я не хочу подставлять хороших и светлых, измученных людей, потерявших все, кроме друг друга. Они просят приехать потом, «когда выйдете на границы», и я с удовольствием приеду, принимаю приглашение. Но, послушайте, разве украинским артиллеристам, которых самих бьют и заставляют отползать с боями в кровавых соплях, будет дело до какого-то там деда, который что-то сказал российскому корреспонденту? «А вы знаете, какие они злопамятные?»
Неужели это и правда столь запущенный психиатрический случай? А что, если это и правда так?
Я обязательно приеду – в Пески, а ни в какие не Пiски. В желтую церковь Турковицкого скита с павлинами. В красный храм Жён-мироносиц, который достроят и освятят, и повесят колокол ровно. В Иверский монастырь около аэропорта. Ну и к пенсионерам, которые уже ничего не будут бояться. С вкусным тортиком из лучшей кондитерской Донецка. Как и обещал, когда выйдем на границы. И тогда и запишем интервью.
А колесо у нас не спустило. Мне показалось.
14 июня
Две мои разные дороги в Марьинку
– Ахмат, пять человек!
На марьинском направлении суматоха – машины разгружаются, загружаются. Клубы пыли еще не осели вокруг остановившегося бэтээра, которого водитель осадил, как породистого жеребца, и зовет своих следующих пассажиров. По уверенному урчанию мощного мотора даже в темноте понятно, что машина совершенно новая.
– Я Ахмат, журналисты, эй!
Это кричит Киллер, наш сегодняшний проводник. Он чеченец, и по всему видно – плоть от плоти этой войны, происходящее – это его среда, и в этой воде он как рыба. «Как же я устал…» – наш с ним разговор незадолго до этого в машине. По нему видно, что не спит он и правда сутками. «Хоть погибну – не так обидно будет». Я не понимаю: «Почему?» – «Да потому что устал».
Даже в темноте я все время понимаю, где он, потому что он постоянно общается со всеми вокруг, и если не узнает какую-то информацию, то ругается – совершенно не злобно и не обидно, но очень громко. Он отвечает за нас и за нашу доставку в Марьинку – к месту нашей предстоящей работы.
– Куда ты столько грузишь? Ты что, переезжаешь? Жену еще и шкаф давай захвати, с двумя дверцами и зеркалом! Купе-шкаф! Он торопит отъезд, и я понимаю почему – слишком жирная мишень и слишком долго она неподвижна.
Мы сидим уже на броне и ждем, пока внутрь бэтээра закинут последние упаковки воды и ящики консервов и закроют боковую дверь. Машина сразу дергается с места, и свет никакой никто не включает. Вокруг нас полная темнота и тишина, которую нарушает только шорох шин по мелкой, как мука, пыли и еле слышный ровный рокот мотора. Дома вокруг похожи лишь на еле заметные темные тени на фоне самую капельку чуть более светлого неба. Бронетранспортер набирает скорость и едет уже очень быстро, так и не включая никакие фары.
Дядя, подай мячик
Все вокруг очень сильно изменилось. И дело даже не в темноте. Я помню это довольно большое село опрятным и аккуратным. Работающую школу и магазин, почту. На школьном дворе дети играли в футбол – поле было огромным, ворота тоже, но юных спортсменов это не смущало. Мяч улетел куда-то в сторону, нам под машину, и один из мальчишек попросил меня вернуть его в игру. На чистом украинском языке. Я мяч вернул и пошел постоять на бровке поля, погреть уши. Между собой в процессе игры ребята общались на причудливой смеси из русских и украинских слов и фраз. Это известный факт, как я узнал позже. Именно на запад от Донецка много поселков, где сильно распространен украинский язык. Я у главы сельсовета спрашивал потом про это – он, естественно, в курсе. «Да-да, и у меня жена хохлушка. Так что я умею с ними». – «Ну и как?» – «Как? Да вот так!» Он разводит руками.
Но я понимаю, что он не имеет в виду ничего плохого, хоть он и человек довольно решительный, а как иначе еще в прифронте. Но как раз то, что он имеет в виду, – это и есть тот веками выработанный способ сосуществования и взаимного проникновения двух культур, фактически являющихся двумя ветвями одной, единой культуры, когда нет заострения внимания вообще, и тем более с пеной у рта доказывания и цепляния за лацканы. И он, и эти ребята-футболисты сформировались и выросли до того момента, когда во главу угла был возведен искусственный сегрегационный принцип, когда мальчика-футболиста взрослые дяди начали трясти до истерики и орать на него с вопросом: ты украинец? И это даже перестало быть вопросом там. Тут эти ребята просто послали бы какого-нибудь мудака – Карася из С14, например. А в соседней школе, западнее, уже в Донецкой области вне ДНР, где этот весельчак и убийца формировал политику целого государства, Украина в национальном вопросе…
Гречка пакетами и дробь номер 9
Теперь же ничего мирного хотя бы отдаленно в этом поселке нет. Магазин – с проломанной крышей и сгоревший, школу я увидел лишь издалека темной громадой, в каком она состоянии – непонятно, но чувствуется, что необитаема. Вся территория и то футбольное поле заросли травой по пояс. Все, что я видел вокруг, говорит о том, что она, скорее всего, не осталась целой. У главы администрации, когда поездка только планировалась, я спросил: «Есть ли вариант оставить где-то машину?» Он рассмеялся, причем довольно безрадостно. «Вы, наверное, давно у нас не были. Пакет гречки может высыпаться в любой момент». – «Пакет чего?» – «Да ”Града”, пакет ”Града”». Война прошла через этот поселок и пришла в него уже прочно. Если раньше была только в конце улицы, то теперь она тут уже везде. И конечно же, дороги. Колеи такие, по которым легковушкам надо очень аккуратно прокрадываться, настолько они и широкие, и глубокие, а на поворотах гусеницы вырывают ямы, делая уклон чуть ли не в сорок пять градусов. Окна в