Яркий, красный с синим и белым, он выделяется на фоне окружающего серо-зеленого пейзажа и нашей одежды, являясь цветовым пятном из какого-то другого мира. Конечно, хорошо он заметен и сверху. Другие телеканалы уже изготовили себе «тактикульные» ветрозащиты на микрофон, где цветовая гамма состоит из двух цветов – серого и светло-серого. Я же гордо несу по Марьинке сочные цвета государственного флага России. Зеленые микрофоны нам в итоге выдали, но позже.
«Будете говорить?» – я вынимаю микрофон и показываю, куда именно следует говорить.
«Сразу Путину на стол идет, прямая связь…» Про встречу президента с военкорами я еще не знал, но вдруг он и вправду посмотрит нашу программу? В подвале смеются и отказываются, у меня щелкает в голове название подразделения и приветствие нашего командира – «бандиты». Ого, да это же зеки, прибывшие кровью искупать свою вину и в окопах (подвалах) зарабатывать досрочное освобождение. «Я буду, я скажу!» – из подвала выбирается и спешит к нам маленький человечек. Сопровождающий смотрит вверх и на меня. Я киваю – все надо делать быстрее, я понимаю.
Нашим дочерям посвящается
Собеседник – человек в возрасте, с морщинистым лицом и мозолистыми руками. Рассказывает хорошо: как стоят, держатся, ходят «в накат» и отражают «накаты», понятно, что он здесь делает и для чего – воюет с нечистью; в окопах никаких рефлексивных заламываний рук, свойственных самопровозглашенной совестью нации части интеллигенции больших городов или уезжантам «Ташкентского котла», нет. Тут ты делаешь все, чтобы быстрее убить того, кто убьет тебя, если ты промахнешься. И в окопе напротив рефлексий тоже нет вообще никаких. Донбасс они там ненавидят, потому что он – это осиновый кол, забитый в украиноцентричную картину мира. Собеседник, кстати, из Крыма. То есть тот, которого они тоже считают своим гражданином, щирым украинцем (понятно, что этого нет ни на молекулу, передо мной совершенно и абсолютно русский человек), или что там у них в голове?
Собеседник мой не сомневался ни секунды, записался сразу, хотя сидеть оставалось полтора года, а воевать – это минимум шесть месяцев.
«Даже пусть я погибну, но я на войне погибну, за Родину, не в тюрьме…» Слово «Родина» он произносит со смысловым акцентом, явно именно с большой буквы.
«Не хочу возвращаться домой из тюрьмы. Я хочу, чтобы моя дочь… моя дочь…» Неожиданно он начинает плакать и пытается отвернуться. Я смотрю в экран камеры и вижу крупный план, который передает все эмоции этого человека.
«…Чтобы она знала, что ее отец, ее отец…» Он машет рукой и отворачивается.
«А она знает, где вы сейчас?» – «Не знает. Потом пусть все узнает».
Он одет во все «государственное». Добротное, но очень незамысловатое, никакой «тактикульности». Самый простой, видавший виды «калаш» и чуть ли не те самые «железные каски» и дубовые берцы.
Видимо, самостоятельно сходить в магазин и потратить какие-то свои деньги, как у остальных, чтобы подогнать снарягу под себя, тут возможности не было.
«Она же вас увидит по телевидению, поймет все». – «Да, я так и хочу». Он переводит взгляд с меня в камеру, поднимает руку и говорит женское имя. После этого у него опять заканчиваются слова, и он молчит. Катится слеза – это штамп, но она катится, по морщинистой и задубелой щеке.
«Уходим!» – нас поторапливают. Я жму руку собеседнику и желаю ему удачи – вернуться домой, к родным, в другом качестве, переродиться, превратиться в героя, вышедшего из огня и переплавки, и в первую очередь в собственных глазах. Я успел между делом спросить у него про статью. Ведь это, наверное, не менее важная цель участия в СВО «специков» (спецконтингента), чем непосредственно сами боевые действия.
«До того угла перебегаем, ты первый…» – меня довольно бесцеремонно выдергивают обратно в реальность из моих мыслей.
Дружба – это не только сыр
Я, разумеется, бегу – как тут не бежать. Когда уже бегу, понимаю, насколько это открытый участок, вправо и влево – широкие и прямые полосы пустоты. В своих размышлизмах я оказался прямо посередине проспекта Дружбы – это главная улица Марьинки. Сам населенный пункт вытянут строго на запад, и вдоль него идет самая обычная улица Прокофьева. Поперек – с севера на юг – город делит проспект Дружбы, бывший проспект Ворошилова. Здесь находятся все главные здания: райисполком, милиция, суд, налоговая, ДК. Я давно смотрел и изучал довоенные фотографии Марьинки, с сонным и неровным асфальтом, уходящим к горизонту, к старому копру шахты, перед которым дорога поворачивала направо – и в течение минуты вы оказывались на конечной остановке «Трудовские», проехав мимо домика дяди Саши. Вижу тризуб незалэжности на въезде – он покорежен попаданием, но это визуальный образ, который узнаваем, и я его уже видел на мирных фото, то есть мы дошли, дошли до центра.
Представьте себе, что вы стоите посреди МКАД, или Новой Риги, или любой четырехполосной магистрали, с газоном посередине, типа М-4 «Дон». Вправо и влево она уходит так далеко, что вам некогда рассматривать точку на горизонте, так как времени у вас очень мало. Но эта огромная дорога угадывается лишь интуитивно. Визуально о ее существовании не говорит ничего. Асфальта или нет, или его не видно – полосы усыпаны битым кирпичом и прочим мусором войны, который я постоянно описываю через запятую: гильзы, осколки, неразорвавшиеся снаряды, торчащие и валяющиеся хвостовики, стекло, обрывки железа, катки от БМП и что-то неожиданное, например, кукла или детская коляска, что гарантирует эффектный кадр с глубиной перспективы, но который так и не будет сделан в результате крика в спину – «Хрен ли встал, не стоять!»
Я бегу, лавируя между воронками, в которые, если засвистит, надо прыгать. Когда бежал оператор Дима, засвистело, и он прыгнул. Это вошло в сюжет, потому что в таких местах камеру выключать, конечно, не следует. Произойти может что угодно в любой момент, и, если это не будет снято, значит, этого как бы и не произошло. Я преодолеваю в конце концов проспект, который кажется по ширине безграничным, – не зря я сравнил его с МКАД. Я вижу цель, куда бегу, ко мне тянется множество рук, помогающих преодолеть последнюю ступень. Когда я заберусь на нее, буду в безопасности, относительной, конечно, но все же. Проскакивает противная мысль: а вдруг силы меня покинут и я не смогу сделать этот последний рывок? Я очень не хочу остаться вне этого спасительного контура, откуда мне протягивают руки, и это похоже на паралич во сне – остаться на проспекте сейчас для меня настолько страшно, что я не хочу об этом думать. И через долю секунды я уже внутри. «Здорово, мужики!»
Это большой опорный пункт, я не буду писать, в каком здании он находится… Противник это знает прекрасно, потому что лупит в него все время.
А остальным, кого это не касается, это знание ровным счетом ничего не даст.
Это передовые позиции «Ахмата». Про это здание и квадраты вокруг я слышал сквозь сон во время ночного «совета в Филях», на котором присутствовал в полусознательном состоянии. Есть позиции, конечно, еще более передовые, совсем прямо «передовые-передовые», и как раз в эту минуту оттуда звучат цифровые коды позиций и координаты – просят поддержать огнем, потому что враг кроет с флангов и вообще тяжко.
«Погасите этого пулеметчика уже…» – и в рации с хрипами называют ориентир. Просьба-требование звучит громко и напряженно, я спрашиваю, где они сидят – мне показывают направление, откуда слышна сильная стрельба, там идет бой, самый настоящий бой. В отдельную рацию связываются с танкистами, которые находятся у нас в тылу. Мы их снимали много раз, как они стреляют с закрытых позиций куда-то далеко вперед, «поддержать пехотинцев в Марьинке». И вот теперь я оказался среди тех самых пехотинцев. По радиообмену я понимаю, что танковый экипаж получил координаты и сейчас приступит к выполнению просьбы «погасить этого пулеметчика». Оператор наводится на место, куда должно прилететь. Мы слышим за спиной глухой «бум» – это выход (выстрел) нашего танка. Через пару секунд над головой свистит – стреляют на максимальную дистанцию, и поэтому деривационная кривая максимально приближена к горизонту и нашим головам. В момент пролета кажется, если смотреть вверх, что снаряд видишь и, подняв руку, можно до него дотянуться. Но, конечно, это не так, и сейчас взгляд всех прикован к точке, куда снаряд должен прилететь. В полной тишине поднимается огненное облако и столб пыли – прилетело. Через секунду раздается звук взрыва. Кстати, телевизионщикам часто приходится совмещать картинку взрыва и звук. Потому что, если показывать «по-настоящему», выглядит дико неестественно, как будто это монтаж. И наоборот – если чуть подмонтировать, выглядит нормально.
«Курицы у нас тут живут…» – показывает Шустрый, один из наших вчерашних ночных попутчиков, с которым так громко спорил Киллер. Курицы ходят посреди этого полного апокалипсиса как ни в чем не бывало. Белая всегда впереди – она более наглая и требовательная, чем рыжая. Дима ловит мой взгляд и снимает их. «Не споткнитесь!» Шустрый за рукав отодвигает меня в сторону, чтобы я не задел человека, который спит у стены на какой-то тряпке, ею же он и укрывается. Автомат лежит рядом, рожок пристегнут, человек в разгрузке, полной рожков.
«После ночного спит», – поясняет Шустрый. Он чеченец, и мы пишем с ним интервью: и про куриц, и про происходящее. Рассказывает, что он воин, и воевать для него – это его долг и честь. Защищать родных и близких. «Жители Донецка для вас родные и близкие?» – «Конечно!» Он говорит с характерным кавказским акцентом, очень горячо и убедительно. Контракт заканчивается, и он намерен его продлевать. В этот момент над головой летит следующий подкорректированный снаряд, раздается взрыв попадания. Шустрый поднимает над головой автомат и орет что есть мочи в сторону противника: «Аллаху акбар!!»
Где Киллер, он не знает, с ночи его не видел. Наш сопровождающий нас не торопит – здесь мы можем работать без ограничений, в разумных пределах, конечно. Он присаживается к маленькому костерку, вокруг него собираются бойцы, он является для них носителем сокровенного знания из штаба.