Мы с Димой работаем – я в микрофон произношу какой-то очередной текст, который, может, войдет в будущий сюжет, а может, и нет… «Вон там в тех окопах впереди…» В этот момент я слышу два слабых щелчка на стене справа, как будто на асфальте под башмаком лопается белая пухлая и гладкая ягодка с куста из детства. И тут же стоящий рядом солдат молча прыгает мне на плечи и валит в пыль и обломки пола. Некоторое время мы смотрим друг на друга. Видимо, в моих глазах он читает вопрос. «Так снайпер же!»
Пригибаясь, мы отползаем за угол.
Уже в задней части здания, тыловой, я замечаю солдата со «Светланой Владимировной», то есть СВД. Она закутана обрывками всякого тряпья, как и сам человек. В характере его занятий сомневаться не приходится – это самая загадочная и самая зловещая и неуловимая профессия на войне. Нам удалось потом даже записать с ним интервью (такое в моей биографии произошло впервые), и уже за кадром он рассказал о том, что произошло тогда. Его попросили одновременно с танком решить вопрос того самого «кулэмэтника», и ему удалось засечь точку, и более того – поймать его на движении. Причем выстрел у этих специалистов – это четкая последовательность действий, в том числе и физиологического характера: выдох, фиксация, начало движения пальца на спусковом крючке… И в этот момент он заметил снайпера, своего визави, который отработал по нему, то есть и тот его заметил тоже. Это и были те самые два щелчка в стену. Получается, что украинский пулеметчик работал для украинского снайпера своего рода приманкой, чтобы вытащить на позицию нашего снайпера. Пулеметчик, кстати, замолк. Вопрос с ним решили. Не исключено, что танк решил вопрос и со снайпером тоже. Я вспоминаю рассказы Киллера: «Лежала там снайперша одна, полячка. Красивая. Ну как красивая? Не совсем, конечно, уже». – «А откуда ты знаешь, что полячка?» – «По шеврону». – «А где?» – «Впереди там, далеко». – «Киллер, а докуда ты доходил вообще?» – «О, я везде доходил. Киллер контролирует всю Марьинку, помнишь, я тебе говорил?»
Отряд спецназа «Ахмат» изначально был одним из самых простых способов попасть на эту войну для того, кто посчитал своим долгом это сделать. Надо было всего-навсего приехать в Грозный и прийти там по адресу Института спецназа. В этом случае вам были обеспечены минимальная бюрократическая волокита, качественная подготовка, отличная экипировка и порядок с выплатами. Кстати, именно это для многих стало решающим: при зарплате в Народной милиции ДНР двадцать – двадцать пять тысяч не все были готовы идти воевать, потому что непонятно, а что будет есть семья. Сейчас для тех, кого это сдерживало, вопрос решен. Ну и поэтому люди здесь со всей России. Разумеется, ни о какой моноэтничности речи не идет. Шустрый с Киллером – самые шумные и заметные, конечно, но остальные – совсем другие.
Сидим, беседуем с бойцом с позывным «Ермак» – он из Сибири. Когда примеривались к интервью, я чуть не сел на очередную груду тряпья, оказавшуюся еще одним спящим. «Как можно сидеть дома и называть себя мужчиной, рассуждать о том, что происходит здесь или не происходит, когда здесь происходит истребление твоего народа?» Да, эти слова вошли в сюжет. Мне они кажутся важными.
Я пытаюсь «выдоить» локацию максимально, если мы отсюда уходим и этим съемка ограничится. Наш сопровождающий, поняв, что мы заканчиваем, начинает собираться, и я понимаю по его приготовлениям, что мы не идем домой, а маршрут будет другой.
«Вы же хотели к исполкому? Пойдем к исполкому». Видимо, он выяснил что-то из оперативной обстановки, что сделало возможным исполнение наших пожеланий. Конечно, я не спорю, прощаюсь со всеми рукопожатием «по-донецки», искренне желая вернуться домой целыми и невредимыми. Понятно, что народу много, и каждому из нас уже уготована своя, никому не известная, кроме Бога, судьба. Всем им я смотрю в глаза и стараюсь запомнить эти лица – простых русских мужиков, принявших решение оказаться здесь. И стоящих теперь лицом к лицу с врагом.
Киллер нашелся
По дороге к исполкому в одном из разрушенных зданий слева я слышу возмущенные вопли с характерными интонациями. Слышит их и наш провожатый. «Киллер, ты там?» – «Там… Где же еще мне быть?»
Из импровизированной амбразуры раздается выстрел из подствольника – примерно в направлении, куда стрелял танк, с оглушительным взрывом. Киллер решил личным участием решить проблему поддержки передовых позиций. В здании полно наших солдат (именно из «Ахмата»), но кипучая деятельность ведется лишь им одним. Это, видимо, то самое «интересное место», куда он грозился уйти поддерживать штурм, в который ему идти запретили. Остальные солдаты восторга от происходящего не испытывают – огонь ведь, как известно, вызывает ответку, которая летит по их позиции, на которую он пришел и с которой уйдет, а вот они останутся.
Я забираюсь на гору битого кирпича, откуда открывается вид на центральный сквер Марьинки с храмом Казанской иконы, от которого осталось лишь полторы стены и скелет купола, некогда обшитого золотыми листами. Мы записываем стендап: я показываю происходящее за спиной, оператор делает камерой панораму. Но договорить у меня не получается – в кадр сзади меня, как будто подкрадываясь, входит Киллер и делает выстрел из «Мухи»[6] в сторону врага, затем отбрасывает дымящуюся трубу. Потом проходит мимо нас – надо уходить.
«Киллер, ну мы же не закончили». Он пожимает плечами: дескать, уходим. Уже в помещении он спрашивает у тех, кто здесь квартируется: «А еще ”Муха” есть?» Ему отвечают отрицательно, и этот ответ для меня не был неожиданностью. А «Шмель»? Нет. И даже РПГ нет? Ничего нет. Из пролома в полу, который ведет в подвал, ощутимо тянет мертвечиной, запах этот не спутать ни с чем.
У исполкома недвижимо стоит БТР, сползший в воронку, с задранными колесами, пушкой в небо. У него наша экскурсия завершается – слава богу, без происшествий. Я вижу, как по параллельной улице медики выводят в тыл раненого с перебинтованным плечом. Киллеру не нравится стоять у БТР – слишком открытое место и слишком пристрелянное. Он занимает позицию под разбитым в щепки огрызком векового ствола, целясь вверх – там жужжит коптер. Звук этот не нов – наш сопровождающий каждый раз в такой ситуации запрашивает Карлсона с вопросом, чья птичка. Птичка наша. «Киллер, не стреляй, наша птичка». – «А я им никому не верю».
Киллер не убирает автомат из положения «на изготовку» и смотрит на коптер с явным неодобрением. Кстати, случайно я узнал в ходе написания этих записок, что с Карлсоном у нас есть общие знакомые, и он из большой многодетной православной семьи. Через некоторое время Карлсон погиб.
Какие-то комментарии назад заламыватели рук и условные «нетвойняшки» просили меня по пунктам зафиксировать, что сейчас происходит в Донбассе, и мою оценку – и произошедшего, и предстоящего. Извольте.
Россия делает сейчас то же самое, что она делала всегда – борется за свои земли, людей, за свои возможности, за свое будущее. Борется с шулером, который возглавляет целую банду шулеров. С улыбкой на лице они будут затягивать вам веревочную петлю на шее и успокаивать, глядя в глаза: все хорошо, не переживайте! Но мне не нравится, когда мне на шее затягивают веревочную петлю, прекратите! Попытки петлю сбросить вызывают крики: «Вы не имеете права». Простите, а что такое это ваше НАТО и забор со звездочками ЕС, который растет везде вокруг нас? Да, всего этого можно было бы избежать, если бы забор был убран, вообще. Ведь известно, что Россия даже предлагала НАТО рассмотреть возможность нашего приема в организацию. Но нет, а ПРО – нате. То есть спасибо, вас не надо, а половину вашей «иннерланд», внутренней страны, мы в себя примем. И переформатируем так, что вы никогда не узнаете ни эту страну, ни этих людей. Ни этих детей. Ведь Малороссия – это не маленькая Россия, а внутренняя Россия, наш детинец. Это наш Киев – мать русских городов, из которого, по их плану, должна была получиться в итоге злобная и уродливая карикатура. Убери сейчас Лавру – и она уже, считай, состоится. Директория 2.0, Петлюра и Скоропадский на максималках, у которых все получилось. Но ведь не получилось и не может получиться.
Это я все очень хорошо увидел один раз в Ираке в 2003 году, где мы работали с польским контингентом, который выполнял роль пресс-службы всей большой натовской группировки. Нас сопровождали подполковник и лейтенант, условно говоря, два офицера – старше и младше меня. Подполковник был сформирован Организацией Варшавского договора и социалистической Польшей, много раз был в России и Москве, лейтенант родился и вырос уже в капиталистической, постсоветской стране. С одним нам было о чем поговорить, и нам интересно было общаться, он высказывал очень много здравых мыслей: про Аль-Каиду и опыт контртеррористической борьбы России, который она имеет по итогу двух чеченских кампаний. Говорили мы, понятное дело, по-русски.
Молодой же демонстрировал мне свое презрение с самого начала, отказавшись даже здороваться, общался через губу и демонстративно по-английски, под конец вообще уйдя на турники подтягиваться. Я не расстроился – и бог бы с ним, но вот такую Украину и такое украинское общество мы должны были бы в итоге получить через поколение. Обиженное на все на свете, надувшееся, не помнящее ничего и во всех своих бедах винящее понятно кого. Извините, но Украина – это часть моей страны. Произошедшее в 1991 году не поменяло этого факта. Не надо в НАТО принимать Рязанскую область, делать из нее кривое зеркало российской действительности, выворачивать наизнанку все смыслы, начиная с Пушкина и Булгакова и заканчивая Девятым мая и военными базами в Очакове. Это вы пришли ко мне в дом и начали гадить, господа хорошие. Вы не соблюли правила игры, а мы лишь защищаемся. И сколько бедной и несчастной Украины вы доломаете своими танковыми и прочими подачками – зависит от вас, и ответственность за это лежит на вас, и только на вас. На тебе, Мыкола, палку и иди убивайся об Россию. Потому что Крым – не Россия, Донбасс – не Россия, русские – не Россия, потом