Рассудок подсказывал рациональную причину ввода войск: отдалить от советских рубежей угрозу исламизма. Парадокс состоял в том, что он стал реальностью после «антиимпериалистической революции» в Иране — у наших тогда общих с Афганистаном соседей. Именно в Афганистане, чему мы находили подтверждение, исламизм и «американский империализм» обещали сдвоить ряды. На этом зиждилась логика глобальной конфронтации — в конечном счете так и вышло. Но тогда что-то значили и «интернациональная солидарность с братским народом», и — главное — уверенность в непобедимости своей армии. Возможность подзаработать связывали с Афганом немногие счастливцы, оказавшиеся здесь советниками: два-три дополнительных оклада в чеках-сертификатах для отоваривания в «Березках». «Мы пришли вам помочь» — почти заглавная фраза двуязычного разговорника воина-интернационалиста. Необходимость в нашей помощи подтверждалась воочию. Надо было видеть изумление друг другом при разговоре двух таджиков — советского и афганского. Такой могла быть встреча с предком из эпохи Ивана Грозного. «За сколько сатлов (деревянные полуведра-полукорыта) маша (дешевая бобовая культура) можно в Москве купить ишака?» — «В Москве нет ишаков». — «Неужели такой маленький город, что не нужны даже ишаки?». Это различие и стало фатальным. Большинство афганцев оставались в убеждении, что «эслахатэ мотараки» — «прогрессивные преобразования» — это имя божества, которого им навязывают неверные шурави.
Сегодня лишь специалисты помнят о планах возвращения советских войск в 1980-м, потом в 1981 г. Помешала сиюминутная логика: уйдем сразу, как обезопасим Кабул. Тем более что для этого достаточно вспугнуть какого-то там Ахмад Шаха по прозвищу «счастливый» — «масуд». Шли годы, а военное счастье так и оставалось на стороне множившихся в каждой афганской провинции «ахмадов» и «шахов». Год 1984-й — пик наших потерь: более 2300 из 14 тысяч. Неизвестное доселе название ташкентского похоронного бюро стало нарицательным — «Черный тюльпан». Но и тогда логика искала подтверждения в эмоциях и наоборот: ведь готовятся в Союзе «новые афганцы», говорящие с нами на одном во всех значениях языке. Как в родной Средней Азии. Местные уже не просят советских таджиков клясться на Коране, что, мол, в Союзе у каждого есть холодильник и телевизор. Мы уйдем — продолжат те, кто хочет того же. Нужно только освободить от непримиримого Ахмад Шаха ущелье Пяти Львов — Панджшер (40 процентов мировых запасов полудрагоценного лазурита — главного достояния афганского народа). А то, что дома мало кто знает, что здесь идет война, на то и военная тайна. Да и домашним спокойнее.
Проблем, конечно, много. Но все решаемо. Вот и афганский летчик, сын неграмотного пуштуна-кочевника, первый азиат, поднялся в космос: «кто был никем, тот станет всем». Хотя никто из афганцев не может взять в толк, что значит начертанное на каждом кабульском заборе: «Хальк ва хэзб — як шавед» — «Народ и партия — едины». Поднаторевшие в исламе шурави популярно разъясняли: «Это такой священный аят. Купленные баями муллы его от вас скрывали». Как и то, что «национальное примирение — это воля Аллаха». Кстати, «СССР — и есть страна победившего Аллаха».
Перестройку встретили как долгожданный час истины: теперь все изменится к лучшему. Пришедший к власти интеллигентный врач Наджибулла по-восточному амбициозен. Но ведь влиятелен и деятелен. Ему можно оставить Афганистан, а самим с гордостью вернуться домой: мы свое дело сделали, враг не прошел. Вот и о войне стали писать без дурацких эвфемизмов: «Организация учебного боя в условиях, приближенных к реальным». Едва ли не с посмертным вручением орденов «передовикам соцсоревнования». Но что это? Неужели там, в Москве, все посходили с ума? Перед выходом «на караван» солдат находит листовку, подписанную теми же «прорабами перестройки»: «Бери шинель, пошли домой». Понятно, куда девать цэрэушно-моджахедскую версию «Красной звезды». Но вот московскую листовку? Куда теперь идти солдату, если завтра и так все выйдем?
А вышли все-таки с достоинством. Совсем не так, как через пять лет входили в Грозный. Чего это стоило, знают немногие. Если бы только галоши, солярку да дрова жертвовали хозяевам дорог и перевалов! Уже в 1988-м у бандглаварей стали появляться, как мы их называли, «исламские замполиты» — талибы. Они отличались тем, что с советскими, как правило, не общались и любого парламентера встречали «приветливым взглядом исподлобья»: с вами, шурави, мы после поговорим… Логика времени в экспрессии лозунга: «Не допустить второго Мейванда!» Это название из истории другой войны — англо-афганской. Тогда, в ХIХ в., из 17-тысячного английского корпуса в живых остались 46 человек, среди которых — прототип доктора Ватсона. «Мейванда» не было. Девятимесячный вывод войск, конечно, не всегда сопровождала медь оркестров. Да и за десять лет наш контингент обновился, в том числе в моральном смысле: были и такие, кто домой вез не только купленный в духане мельхиоровый перстень. Но вслед за привычным «Я вас туда не посылал!» все с большей дерзостью Родина всем возвращающимся адресовала вопрос: «Вы понимаете, что вы — агрессоры, убийцы, к тому же позорно проигравшие войну?» Вместо задержавшегося ответа — слова из песни, которые уже никто не перепишет: «И отплясывают рьяно два безусых капитана, два танкиста из Баглана на заплатанной броне». Проигравшие ведут себя, пожалуй, иначе.
В полночь 27 декабря 1979 г. первой по сухопутному маршруту на термезский мост через Аму-Дарью вышла боевая разведывательно-дозорная машина дислоцирующейся в Душанбе 201-й Ленинградско-Гатчинской мотострелковой дивизии. В 9.35 15 февраля 1989 г. уже в обратном направлении речку Кушку пересек замыкающий последнюю колонну грязный танковый тягач. На его кузове сквозь снежную пелену читалось: «Ленинград — Всеволожск». Наверное, отсюда призывался один из последних солдат десятилетней афганской войны.
Она оказалась для каждого своей, в том числе в ее личном и узкопрофессиональном измерении. Офицер разведотделения Ферганской воздушно-десантной дивизии старший лейтенант Георгий Татур погиб недалеко от Кандагара в 1980 г. — одна из первых афганских потерь среди моих коллег-переводчиков. В числе последних — капитан Андрей Шишкин, подорвавшийся 29 января 1989 г. под Шиндандом по дороге к своим из расположения только что, наконец, «договорившегося» с шурави об их (нашем) свободном проходе домой отряда моджахедов…
А потом… Стопки и кружки, крышки от фляжек и мерные медицинские стаканчики — сдвинули разом. Не предотвращенный никакими инструктажами фейерверк расцветил черное небо мириадами трассирующих конфетти. Одуревшая лентопротяжка в сотый раз затянула: «Мы уходим, уходим…». Да будет последним на чужбине этот восемьдесят девятый! С Новым годом! Прозит! Чиэрс!
21 час с минутами. 31 декабря. Афганистан. Знакомый зигзаг бетонки. Аэродромной морзянкой мигает буква «Ш» — Шинданд. На каждом изгибе дороги закутанный в одеяло сорбоз опасно вскидывает автомат. «Аз феркее шоурави» — «Я — из советской дивизии». Голубая ооновская наклейка на ветровом стекле уазика. Едем провожать последний борт — на Союз. Молчим: старший наблюдатель поста ООН — австрийский подполковник, его помощник — майор из Непала, водитель Степанов (Степа) и я — офицер по взаимодействию с военными наблюдателями ООН.
Задача ооновцев — с точностью до человека отслеживать вывод нашего ограничивающегося с каждым днем контингента. Сегодня уже дважды были на аэродроме, проводили два борта. Сколько их — «интернационалистов» — в предвкушении скорого дембеля готовятся «по-боевому» встретить Новый 1989-й? Уже дома, в Союзе, но под бдительным оком отцов-командиров — из числа не вызвавших в Ташкент своих жен.
Ах, как утром своих провожал автобат! Колонна камазов-«шаланд» надрывала сирены, пока не слился с небом серебряный крестик «ан-двенадцатого». Ооновцы — не то что хмуры, так уж получилось: завтрак был в ужин, сели обедать — звонок, вперед — считать. А от ужина отказались — хотели организовать свой. Вообще-то с этими делами у них строго: и со счетом, и с трехразовым питанием… Этот рейс — дополнительный. Выводится часть госпиталя, кажется, терапия. На поле много медиков, нервных гражданских летчиков в синей, совсем забытой здесь форме: «кому там наверху понадобилось посылать самолет под Новый год?» Хорошо, еще нет журналистской братии, их перед посадкой собирают по всему полю, а аппаратуры столько, что, кажется, легче танк загрузить…
Впрочем, время еще есть. 21.40. До Нового года больше двух часов… Быстрее бы со списками… Главный воздушный эвакуатор из штаба 40-й армии подполковник Яковлев бойко направляется к ооновской машине: «Готово, всего — 85, из них офицеров… итого за сутки — 154… проверьте, подпишите…».
— Погодите, подполковник, — степенный австриец с блокнотом выбирается из уазика, — во-первых, не 154, а 145, во-вторых…
— Я и докладываю: 145 — рядового состава и 9 — врачей…
Местное время — 22 часа без минут…
— Позвольте, господин подполковник, с врачами — 145, а те 9 — корреспонденты, вне списка…
— Начнем сначала… утром: рядового состава — 67, офицеров… еще 17, которых мы провели, как вчерашних…
Двадцать два часа двадцать минут. До Нового года…
— Майор, переведите господину Яковлеву… Я буду докладывать в Кабул… Женева…
— А у меня начальник — генерал Громов…
— …а господин Шеварднадзе генеральному секретарю Пересу де Куэльяру…
Двадцать два тридцать пять…
— Это вы задерживаете вылет… я могу и без подписи… через 30 минут коридор закрывается… все равно ведь выходим… Все. 154. И с Новым годом…
Самолетный прожектор уныло освещает нестрогий строй. Кто-то долго надевает бушлат. Кто-то перебирает свой фирменный чешский дипломат: парфюмерный набор, мельхиоровый перстень, дембельский альбом с наклеенным на обложку благодарственным напутствием Наджибуллы… Ну, сколько еще ждать? Двадцать три часа ноль пять минут… Военно-политический кризис местного значения вступает в стадию развязки: «Боря, спроси у ооновцев, как они насчет жареной картошки? У меня в батальоне еще и солененькие лисички, знаешь, как по-английски “лисички”»? — дипломатично намекает на большее начмед дивизии майор Антонов… Педантичный австриец обдумывает предложение: «Вообще, конечно… надо бы с коллегой посоветоваться». Мнение «коллеги» читается в глазах: явное «за».