ЛАРИСА ИСАРОВАВОЙНА с АКСИОМОЙСпорные истории из школьной жизни
ОТ АВТОРА
С Мариной Владимировной я познакомилась в командировке. Несколько лет назад. Она работала завучем в школе на окраине. Я пришла в ее школу на день и застряла на целый месяц.
Марина Владимировна вначале была иронична и холодна. Лишь когда она убедилась, что мы с ней во многом единомышленники, оттаяла. Начала рассказывать о ребятах, учителях, о своих поисках, сомнениях, размышлениях…
Однажды она сказала:
— Хорошо бы когда-нибудь прочесть книгу о спорных историях из школьной жизни, о вечных проблемах юности, на которые нельзя дать одинаково желательный для всех ответ…
Статьи на педагогические темы из этой командировки я не привезла.
Но неожиданно для себя начала писать книгу об учителе, вспоминая свою давнюю учительскую практику, но больше всего — «спорные истории» Марины Владимировны. Чтобы передать их точнее, я даже сохранила изложение от первого лица — от ее имени.
Мне казалось, что для школьников будет полезно побывать в творческой лаборатории человека, страстно увлеченного своим делом, нашедшего свое истинное призвание.
С детства люди этой профессии казались мне «солью человечества». Ведь в руках настоящих учителей всегда наше живое будущее. Они творят самое удивительное чудо на свете — душу человеческую. Лепят ее, как скульпторы; рисуют, как художники; облагораживают, как поэты; помогают юности познать себя, как мудрецы.
Что может быть прекраснее, чем встреча с талантливым учителем! Встреча, оставляющая след на всю жизнь. О таком учителе рассказывают потом, ставши взрослыми, своим детям…
Когда-то А. Островский на Пушкинских торжествах в 1880 году сказал: «…Через него умнеет все, что может поумнеть».
Мне кажется, эти слова применимы и к каждому настоящему учителю.
Глава 1МОЯ „ВРАГИНЯ“
Анна Ивановна, учительница математики, появилась у нас в классе в сорок четвертом году. Это была невероятно худая женщина, без возраста, закутанная в старенький пуховый платок. Из-под него выбивались вьющиеся седые волосы. Она почти не улыбалась. И мы решили, что она воображает.
Мы сидели в шубах, обмороженные пальцы так распухали, что не удерживали ручки. Часть окон в классе была забита фанерой: стекла вылетели при бомбежках.
Начала она урок с опроса. Взяла журнал, стала вызывать по алфавиту и спрашивать по программе прошлого года.
Я продолжала читать под партой «Трех мушкетеров». Мне дали книгу всего на один день. Математики я не боялась. В табеле шестого класса у меня стояли сплошные пятерки. Правда, в шестом классе я не слишком много занималась. Весь год я работала надомницей в артели игрушек. Разрисовывала головы тряпичным бабам, которых надевали на чайники. «Специализация» была узкая, но это давало рабочую карточку и рублей восемьсот зарплаты.
Норму я выполняла шутя. В школе же я держалась нахально: я часто отпрашивалась с уроков, заявляя, что у меня «производственное собрание». Выручала память и либерализм учителей. Они привыкли, что я хорошо учусь.
Но вот Анна Ивановна вызвала и меня к доске, задала вопрос. И вдруг я почувствовала, что горю синим пламенем. Оказалось, что я забыла все, чему мимоходом училась в прошлом году. И алгебру и геометрию. Я растерянно моргала.
— Какие были отметки раньше? — бесстрастно поинтересовалась наша новая учительница.
— Пятерки.
— Ну что ж, бывает…
И я с ходу страстно возненавидела ее. Лучше бы она возмутилась, пристыдила бы, чем так равнодушно отмахнулась от меня. Ведь я привыкла, что даже, упрекая изредка меня за лень, учителя приговаривали снисходительно: «Кому больше дано, с того больше и спрашивается!»
На следующем уроке Анна Ивановна начала объяснять новую теорему. И на класс опустилась тишина.
Каждое слово она произносила как открытие. Глаза всех приковались к ее тощей руке. Она чертила резко, размашисто, красиво. Рисунок получался ровный, точно отпечатанный. Все это переплетение линий и букв было для меня завораживающе непонятным, как потом, через несколько лет, — абстрактная живопись.
Я старалась вслушаться, вглядеться, но я не знала азов. И отставала, безнадежно отставала с каждым занятием. Сказывались мои «производственные» лодырничанья в шестом классе.
До сих пор мне снятся страшные сны той поры. Мое невежество в математике. Полное, стопроцентное. Об этом еще никто не знает, кроме меня. А экзамены надвигаются. И я просыпаюсь от бешеного стука сердца…
Анна Ивановна не спрашивала меня долго, больше месяца. Только изредка окидывала цепким взглядом. Я делала умное лицо и холодела. Полынья между нами росла с каждым днем.
Она стала и нашей классной руководительницей. Но не спешила нас воспитывать. Она вначале наблюдала за классом. Бесшумно являлась на уроках, бесшумно ускользала, держась к стенке в коридорах. Она очень медленно оживала, оттаивала, эта женщина без возраста и улыбки.
Разоблачили мое математическое невежество контрольные. Я получила двойку. Потом тройку. Потом опять двойку.
Но я привыкла, что в хороших учениках всегда заинтересованы учителя. По неписаным школьным законам Анна Ивановна все равно должна была мне натянуть четверку; по остальным предметам у меня красовались пятерки.
Но Анна Ивановна вызвала меня только в конце четверти. И спрашивала долго. Минут пятнадцать, двадцать. Честно давала мне возможность выплыть. А мне почудилось, что она меня топит. Топит, злорадно усмехаясь запавшим ртом…
Результаты первой четверти поразили меня, словно неожиданный смертный приговор. Я получила тройку по алгебре, двойку по геометрии. Бросилась в учительскую. Все плыло в глазах. Как когда-то в детстве, когда я потерялась в магазине, отстав от матери в суетливой толпе…
— Переспросите меня! — взмолилась я.
Анна Ивановна зябко жалась к батарее. Она всегда мерзла.
— Зачем?
Ее блеклые голубые глаза остро кольнули меня.
— У меня в жизни не было даже тройки в четверти…
Она молча пожала плечами.
— Вот увидите, я все выучу назавтра.
Она покачала головой. Медленно. Вяло.
— Но вы же наш классный руководитель!..
— Тем более…
И взяла в руки газету. Отгородилась ею, как забором.
Я понимала одно: домой возвращаться нельзя. Мои родители ждали пятерок. Они не мыслили меня без них. Каждая четверка возводилась в трагическую проблему. Причины ее появления обстоятельно расследовались.
Я забралась в неосвещенный вестибюль школы и долго вспоминала все события своей четырнадцатилетней жизни.
Я не ощущала вины. Мне казалось, что против меня вдруг ополчилась судьба в виде этой седой сухонькой женщины.
Потом я вернулась домой. Испытала все, что предвидела. Только в удесятеренном размере. Мне отменили празднование дня рождения, запретили читать, рисовать, ходить в кино и на каток. А отец пообещал пойти в школу и попросить, чтобы, как неуспевающую, меня освободили от общественной работы.
Короче, вторую четверть я встретила начиненная концентрированным зарядом ненависти к Анне Ивановне. Я мечтала о мести. И не могла решить, что будет эффектнее: вымазать ее стул клеем или полить доску подсолнечным маслом? Я и не собиралась теперь заниматься на уроках Анны Ивановны. И очень удивилась, когда она, отпустив ребят после звонка, попросила, чтобы я осталась.
Я немедленно состроила презрительную гримасу: иронически поджала губы, скобкой книзу. Подошла к ее столу и для большей независимости подняла одну бровь.
— С сегодняшнего дня, — сказала она так, точно продолжала старую, давно начатую беседу, — ты начнешь заниматься математикой.
Я добавила еще больше иронии в свою гримасу. Обычно — это было проверено не на одном опыте — такая гримаса страшно бесила моих родителей.
— Возьмешь учебники шестого класса и начнешь зубрить подряд все теоремы и все правила.
— Зубрить?! Я?!
— Вот таким образом…
Она достала учебник геометрии, открыла на самой первой теореме и стала показывать, как надо зубрить. Точно в театре. Она читала вслух одну фразу, потом закрывала глаза и повторяла ее вслух, потом лепила к ней вторую, третью…
— Ты должна за два месяца это все выучить и мне сдать. Иначе я переведу тебя в шестой класс.
Я остолбенела.
— Спрашивать буду раз в неделю по программе шестого. За седьмой класс нагонишь потом…
Больше всего меня поразил ее тон: спокойный, бесконечно властный. Она ни на секунду не представляла, что ее можно не послушать. Но ведь советовала она зубрить! А я с детства слушала насмешки над зубрилками. Их постоянно высмеивали и в книжках и по радио. И я с первого класса презирала девчонок, которые много часов тратят на уроки.
Хорошо хоть, что этот унизительный разговор протекал без свидетелей. Да и говорила она со мной серьезно, как со взрослой. Не стыдила, не попрекала.
И я решила попробовать. Решила научиться зубрить. Правда, делала это не дома. Я смертельно боялась маминых насмешек. Я стала зубрить в очередях. Все отоваривание наших продуктовых карточек было на мне. Уходило на это два-три часа ежедневно. И оказалось, что время в очередях, в духоте и в толкотне, можно проводить с пользой. Геометрия в очередях заучивалась великолепно. Стоял галдеж, как на птичьем базаре. Мой шепот совершенно заглушался темпераментными выкриками окружающих.
Прошел месяц, и вдруг точно что-то щелкнуло у меня в голове. Я включилась в объяснения Анны Ивановны. Начала их понимать. А еще через неделю красивые, но в моих глазах бессмысленные чертежи геометрических фигур, для меня ожили. Математические обозначения заговорили со мной. Скучный предмет таил, оказывается, интереснейшие догадки и находки. Ее уроки я теперь ждала как праздника. Они пролетали в ускоренном темпе. Может быть, потому, что она не просто решала с нами задачи и доказывала теоремы — она умела лаконично, без лишних эмоций донести до нас драматичную историю математики. Именно от нее я услышала об Эваристе Галуа — мальчишке, погибшем на дуэли. Задачу, написанную им в ночь перед смертью, не могли решить математики больше ста лет. Да и многие исторические имена, оставшиеся в нашей памяти случайно, на ее уроках оживали: Архимед и Галилей, Коперник и Софья Ковалевская. О ней мы узнали больше всего. Мы даже хотели назвать класс ее именем…