— Подождите! — сказала я.
Не чувствуя своих ног, без пальто, в состоянии полной растерянности я вышла из школы, открыла ворота и сразу оказалась в толпе возбужденных и неряшливых подростков.
Я напрасно оглядывалась. Взрослых прохожих не было. А я хотела им поручить проводить девочек.
На секунду и мне стало страшно. Подростков было много, и они явно чувствовали себя хозяевами улицы. Они могли оскорбить и меня. Для них ведь не было авторитетов, они уважали лишь силу, злую, жестокую силу.
И странное чувство охватило меня, когда я переводила глаза с одного полудетского лица на другое, изуродованное или развязной гримасой, или наигранным истерическим возбуждением, или дурацким чубом.
Чьи же эти мальчишки, которые уже два месяца мешали нам «проводить мероприятия»? Кто ими должен заниматься, когда мы возмущенно захлопываем перед ними двери? Наши ученики «чистые», а эти «нечистые» — так? Но когда началось размежевание, когда учителя перестали замечать стаи таких ничейных подростков, с сигаретами и бутылками в карманах?!
— Есть тут у вас главный? — спросила я.
— А в чем дело?
Всех растолкал вихрастый парень на костылях. Одна штанина у него была высоко подвернута, почти под бедро.
— Твой дружок искалечил мою ученицу…
— Та нет, это не наш, это с Плехановской, Севка, припадочный.
— Наших мальчиков сейчас в школе нет. Я не могу уйти, а ее с подругой надо отвести в больницу. Можно это вам поручить?
Они застыли. У одноногого даже рот приоткрылся. Он сверлил меня взглядом, пытаясь понять, где тут подвох? А я вдруг представила себе насмешливое лицо Марии Семеновны: ее вздетые высоко на лоб брови и сползшие на кончик носа очки; потом рядом с ней возникла ледяная Светлана Сергеевна…
— Ладно. Доверяете — порядок! Подайте сюда вашу красавицу!.. — сказал одноногий.
И мне вдруг понравилось его лицо: топорно вырубленное, красноватое, развязно гримасничающее. Может быть, из-за маленьких глаз. Они оставались застенчивыми, даже смущенными.
И мне вдруг захотелось, чтобы этот парень учился в моем классе.
Майка одела Свету, закутала ей лицо шарфом и вывела к воротам. Она подчинялась нам, как загипнотизированная.
— Когда отведешь, вернись сюда: я хочу знать, что врачи скажут, — попросила я одноногого.
— А эта Погремушка на что? — кивнул он на Майку.
— Ладно, ладно, Цыган, не заводись. — Майка подпрыгивала перед ним, как маленькая собачонка перед большой овчаркой. Они, видно, были давно знакомы.
— Свете с ней будет веселее, — сказала я.
Света молчала. Она строго смотрела прямо перед собой, сведя брови. Она не меняла этого выражения после своего столкновения с Андреем. Выражение отчужденной взрослой горечи.
— Та не пускают же в вашу школу… — сказал Цыган.
— Постучишь три раза. Я дежурных предупрежу.
Я вернулась в школу, в зал, а через полчаса начали собираться учащиеся. Вошла нарядная Светлана Сергеевна, и зазвучал традиционный вальс «Учительница первая моя», который она танцевала с мальчиками, как бы открывая бал…
Я боялась посмотреть на часы, боялась взглядов ребят. Мне казалось, что все понимают, на какой страшный риск я пошла от педагогической растерянности…
— Не смотри каждую минуту на часы, — вдруг сказала Светлана Сергеевна.
— Ты уже слышала?
Она задумчиво пожала плечами.
— Я бы не решилась…
— Какой же выход?
— Возможно, все-таки послала бы Андрея.
— Она бы с ним не пошла…
— Во всяком случае, я уверена, что эти твои «герои» не подведут. Такие ценят доверие.
И мне стало сразу легче, я очень верила в ее опыт.
А потом меня вызвали дежурные, и у ворот одноногий парень сказал, что Свету положили в больницу, а Майка побежала за ее родителями, потому что у нее перелом носа. И вдруг я услышала свои слова. Честное слово, они выговаривались как-то помимо моей воли.
— Ну, а теперь я приглашаю вас на вечер! Как гостей!
Я широко открыла ворота, за мной двинулось человек восемь мальчишек, и дежурная Оля Абрамова прошептала мне в ужасе:
— Ой, а вдруг пальто украдут?!
И побежала вперед, охранять одежду.
Наши гости вели себя вначале вполне пристойно, хотя от некоторых попахивало спиртным. Но потом им наскучили приличия, и они стали пугать девочек, корча зверские рожи и подмигивая.
Мрачный Рыбкин стал проталкиваться к ним, но Цыган опередил его и что-то тихо сказал своим. Они недовольно расселись под стенкой, и снова воцарилось спокойствие.
— А ведь парень с понятием, — усмехнулась Светлана Сергеевна.
— Жаль, что мы таких упускаем.
И я подсела к нему, заговорила о каких-то пустяках и вдруг услышала ироническое:
— У вас все с подходцами.
— У кого — у вас?
— Ну, учителей. Я же вас насквозь вижу… — процедил он сквозь зубы.
— Да? Каков же сейчас я применяю подход?
— Подход номер один: привлечь хулигана чуткостью.
— А разве тебе не хотелось бы встретить человеческое отношение?
— А с чем его едят, это отношение?
Он вскочил и на костылях запрыгал по залу, мешая танцующим.
Тут вбежала запыхавшаяся Майка, переполненная новостями. Танцы прервались, все окружили ее, но она подошла к Цыгану и начала свой доклад так, точно рассказывала ему лично, как начальству.
Очень она была смешная. Маленькая, веснушчатая, с вытянутой, как у кролика, мордочкой. Цыган не улыбался. Он смотрел на нее с высоты своего роста задумчиво, внимательно, чуть покровительственно…
И мне показалось, что уж этого парня я сумею отвоевать у ночных улиц и подворотен. Вместе с ней, с этой отчаянно шумной, любопытной Погремушкой.
А напротив сидел Андрей и, поглаживая свою челочку, делал вид, что ему весело и приятно смотреть на танцы. И в перерыве, когда мы обычно предлагали желающим почитать стихи, он встал, пошел к сцене.
Но Рыбкин, председательствующий, точно не видя его, сказал:
— Значит, никого нет из поэтов? Тогда продолжим танцы. Девочки, приглашайте мальчиков, имейте совесть.
Через две недели эта история разбиралась на педсовете. Мария Семеновна кипела гневом, опустив очки на кончик носа.
— Педагоги! Воспитатели! Совсем рехнулись!
Она любила обобщать, хотя подсудимой числилась я одна. Обобщать всех молодых учителей. На всякий случай. Все равно каждая часто оказывалась «штрафным солдатом».
— Ну, чего, чего хихикаешь? Макаренку строишь?
Это относилось уже прямо ко мне. И если раньше я чуть-чуть улыбнулась, уж очень у нее был нестрашный вид, хоть она и кричала, то теперь я еле сдержала смех. Точь-в-точь «трудновоспитуемый» Костя Шафаренко, когда я старостой его делала.
— А как надо было поступить на вечере Марине Владимировне? — спросила вдруг Татьяна Николаевна, колдовавшая потихоньку над пакетиками с какими-то семенами.
— Ну уж не так, не так по-детски! — звонко воскликнула Элеонора Эдуардовна, глядя одним глазом, веселым, на меня, другим, строгим, — на Марию Семеновну.
— Вот-вот. А все почему? От фанаберии! Из молодых, да ранняя! — использовала Мария Семеновна весь свой привычный лексикон. — А когда учат ее — спорит! Почему потом не обсудила этого балбеса, как его?..
— Лежачего не бьют, — сказала я и вспомнила, как удивлялись ребята, что я не разрешила проработать на собрании Андрея; Рыбкин даже в затылке почесал.
— Но положено, к позорному столбу…
— Считаешь, это его перевоспитает?
— Ну, чтоб другим не повадно было…
Я пожала плечами, я не хотела навязывать нашему комсоргу свою волю…
— А ты подумай, что важнее — сделать из труса противопожарный плакат или сделать его человеком?
Не знаю, почему я так поступила. Может быть, потому, что Андрей ходил на уроки. Спокойный, независимый. Не просил перевода в другой класс. Не стремился уйти из школы. Хоть жизнь его была нелегка. Ребята безжалостно третировали его. Это было презрение, откровенное и жестокое, на которое способны подчас подростки.
«Пусть его Света накажет, — сказала я тогда Рыбкину. — Это будет для него больней. И нужней…»
И мы решили подождать ее возвращения из больницы.
Но не будешь же все это рассказывать здесь, на педсовете! Когда Мария Семеновна, как у нас говорили, вошла в штопор.
— А вы знаете, что эта умница еще придумала? — гремела Мария Семеновна, опираясь обеими руками о стол, покрытый зеленой, в чернильных пятнах, суконной скатертью.
Сейчас она была похожа на медведицу, привставшую на передние лапы для защиты своего детеныша. И снова ко мне, в упор:
— Ты скажи, скажи, поделись с товарищами!
— Вы о чем?
— Подумаешь, святая простота! Где это видано, где это слыхано, чтоб ученики осуждали учителя! Или, может быть, есть новые инструкции?
— Но если и я и они — комсомольцы?..
Конечно, я знала, что нагоняя не избежать. Но мне очень хотелось, чтобы мои «дети» привыкали думать без подсказки. Самостоятельно. И я поэтому на комсомольском собрании в нашем классе предложила обсудить мой поступок. Я сидела сбоку, а председательствовал Рыбкин.
И Андрей сидел. Не ушел. Хотя Рыбкин предсказывал, что он снова струсит, смоется.
Больше того, Андрей был совершенно невозмутим.
Майка заявила:
— Не Марину Владимировну надо песочить, а вот его, поэта нашего…
— Молчи, Погремушка! — тяжело сказал Рыбкин, но Майку унять даже ему было нелегко.
— А почему? Комсомольцы должны реагировать на комсомольца…
— Во-во, ты и реагируй!
И тут встала Света. Она недавно вернулась из больницы. Девочка выглядела еще плохо, хотя шрам был еле заметен. А главное — у нее изменился характер. Стала она замкнутой, колкой. И самовольно пересела на другую парту, оставив Андрея в одиночестве.
Света постояла, дожидаясь полной тишины. И сказала, четко выговаривая все буквы:
— Я прошу не обсуждать поведение Андрея.
Она говорила негромко. И так трудно шевелила губами, точно они у нее замерзли.
— Это почему? — спросил Дробот.