— Это наше личное дело.
И конечно, мое вольнолюбивое вече оскорбилось.
— Ого!
— Подумаешь, принцесса!
— А как же девичья гордость?
Андрей сидел серый. Даже курносый нос заострился.
Рыбкин вскользь глянул в мою сторону и схватился за волосы. Он молчал, не произносил ни звука, но его фигура с поднятыми вверх руками достаточно впечатляла.
Спорщики стали утихать.
— Все? — спросил он потом умирающим голосом. — Тогда продолжим разговор о Марине Владимировне.
Света с облегчением вздохнула. Села.
И потом ребята признали, что я поступила правильно.
— По-комсомольски! — подвел итог Рыбкин.
И на этой истории в классе нашем была поставлена точка.
И никто бы ничего не узнал о моей «проработке», если бы не мой длинный язык. Сама поделилась с Марией Семеновной. Уж очень у меня было хорошо на душе. А она открыла и закрыла один глаз. Ничего не сказала. Думала. И обрушилась только на педсовете.
Светлана Сергеевна ее поддержала:
— Я предлагаю отметить в протоколе, что апелляция Марины Владимировны на собрании к ученикам — демагогия!
— Дошло? — повернулась в мою сторону довольная Мария Семеновна. И на меня поглядела почти ласково. За то, что я дала повод себя воспитывать. Что проглотила порцию наставлений без спора. Кротко. Послушно. Почтительно…
А я представляла свою скорую встречу с Цыганом Именно сегодня, в первый раз, Майка пообещала привести его ко мне домой.
Глава 7ДНЕВНИК
Любовь в нашей школе, как я уже говорила, признавалась с оглядкой. Признавалась, но чаще в художественной классической литературе. Любить имели право Татьяна Ларина и Джульетта, а не обычные девятиклассницы или десятиклассницы.
Вероятно, поэтому все «любовные эмоции» тщательно скрывались ребятами. Мало кто из мальчиков решался открыто ходить вдвоем с девочкой. Даже нежные записки у нас почти не «функционировали». Да и кому хотелось испытать участь одной парочки, которую Мария Семеновна заставила час отдуваться в кабинете и слушать сентенции типа:
«Лучше бы троек не было! Вам обоим не записки писать, а алгебру исправить надо. А тебя, лично тебя я бы высекла, если бы моей дочерью была!..»
В моем классе отношения ребят были товарищеские, ровные, и я никак не ожидала очередного сюрприза.
Все началось во время субботней уборки. Парты были уже сдвинуты. На полу, распевая «Раскинулось море широко», танцевали на щетках мальчишки. Продолжался спор: кто лучше моет пол? В прошлый раз его мыли девочки. Мыли старомодно: сначала мокрыми тряпками, потом насухо протирали. Теперь мальчики под руководством Рыбкина, будущего моряка, осваивали технологию матросской мойки. Вылили на пол три ведра воды и начали его драить. Девочки на подоконниках насмешливо косились на них и аккуратно мыли окна.
В классе стоял шум: все зубоскалили, хихикали, хлюпали мокрыми тряпками, протирали окна, двери, стены, парты…
Я вспомнила, что забыла расписаться в журнале посещаемости, и пошла в учительскую.
Неожиданно за мной прибежала Люба Афанасьева, староста.
— Ой, идемте скорее! Такое случилось…
У меня похолодели руки.
В полутемном коридоре после паузы, достаточно длинной для того, чтобы за это время разыгрались все мои страхи, Люба полушепотом сказала:
— Пропал дневник Зайки…
— Что за глупость! Кому нужен ее дневник, да еще с тройкой?
— Не тот. Личный!
— Личный? А как он в школе оказался?
— Нет, ну, понимаете, портфели мы сложили на окне, в коридоре, а Зайка дневник всегда при себе носила. Ну, а Рыбкин тут попросил, когда мы окна мыли, чтоб она дала задачу списать, домашнюю. Ну, Зайка и скажи: «Сам возьми, не буду я с подоконника прыгать». А потом мальчишки чего-то захихикали. Зайка — к портфелю, а дневника нет!
Когда мы подошли к дверям класса, Зоя Лезгина стояла в коридоре и трясла Рыбкина за рукав.
— Сейчас же отдай! Слышишь, Рыбак! Свинья, если не отдашь! Слышишь? Я тебя сейчас ударю! Отдай лучше…
Ее румяное лицо посерело, заострилось, губы вздрагивали, а звонкий голос срывался от возмущения.
Побагровевший Рыбкин вразумлял ее густым голосом:
— Не брал я его! Не брал, понимаешь? Ну что ты ко мне прицепилась, как дикая кошка!
Вокруг них толпились мои ученики.
Отпустив Рыбкина, Зоя крикнула, сведя подвижные густые брови в одну ровную черную линию:
— Если сейчас же не отдадите, вы мне больше не товарищи!
Голос ее осекся. Она не сводила потемневших глаз с мальчишек.
Таня Степанова, страстная любительница подзуживать, немедленно вмешалась:
— Да что с ними говорить! Пусть портфели покажут…
Девочки поддержали:
— Да, да, надо мальчишек осмотреть!
— Небось спрятали уже и воображают…
Вперед вышел Валерка Пузиков, мальчик с очень длинными руками, очень длинными ногами и узенькими плечиками.
— Зайка, успокойся! Ну, честное комсомольское, — обратился он к ней так горячо, нежно, точно они были наедине, — наши дневника не брали! Я всех спросил.
Девочка как-то сжалась. Еще секунду она с отчаянием смотрела на нас, потом пошла к лестнице. Ее маленькая фигурка уходила все дальше и дальше по гулкому темному коридору, а мы молчали.
Вдруг Люба вскрикнула:
— А вдруг она под трамвай бросится! — и побежала за ней.
Все эти минуты я стояла молча. Слишком велика была моя растерянность. Не знаю, совершенно не знаю своих учеников! И это после второго года работы в классе…
Я внимательно посмотрела на них. Никто не отвернулся. И я сказала самое будничное:
— Ну, ребята, давайте кончать уборку!
Они не двинулись. Только настороженно глядели на меня. Они ждали от меня какого-то действия, решения. А что я могла сделать? Согласиться на обыск мальчиков? Произнести речь? Приказать железным голосом классу отдать дневник?
И оттого что в глубине души я допускала возможность кражи дневника мальчиками, и оттого что я чувствовала сейчас свою абсолютную беспомощность, и оттого что я не знала, что делать, — мне стало особенно тяжело.
Уборка закончилась в полном молчании. Движения у всех были такие осторожные, словно рядом поселился тяжелобольной.
В воскресенье я побывала дома у тех мальчиков, в которых сомневалась. Прямо о дневнике я не заговаривала. У классного руководителя всегда есть повод прийти. Выслушала я покаяния в различных грехах, до сих пор анонимных, как-то: разбитые стекла, списанные сочинения, уходы с уроков в кино (дома легче сознаться, чем в школе), но о дневнике никто ничего не сказал.
Только Юра Дробот, самый озорной после Лайкина человек в классе, протянул плаксиво:
— Дневника я не видел, а вот психует Зайка потому, что влюбилась в Тольку-десятиклассника, а он смеется над ней…
Весь день мучило меня желание поехать к Зое. Но я боялась. Ну да, боялась самым позорным образом. Мы недолюбливали друг друга. Меня раздражали ее усмешки в ответ на мое любое замечание, невнимательность на уроках, взбалмошное поведение в классе (то безумно оживлена, то как в столбняке), особенно в последнее время. А она считала меня придирой и сухарем и бормотала эти титулы иногда себе под нос даже при мне. В общем, Лезгина действовала мне на нервы. Как же я приду к ней? Да еще не узнав, куда девался дневник.
В понедельник Зоя в школу не явилась. На мой вопрос Люба значительно сказала (ее грудной голос и манера внятно выговаривать каждое слово придавали любой фразе этой девочки особую весомость):
— Зайка говорит, что здесь она больше учиться не будет. Пусть даже дневник найдется… Его же прочтут…
— Она влюблена?
Люба улыбнулась. Так улыбаться умела только она. Улыбка пробежала по ее глазам, щекам, губам, на секунду осветив хорошенькое личико, и стерлась.
— Ты знаешь, что она писала в дневнике?
— Ну, наши дела…
Люба скромно опустила длиннющие черные ресницы над круглыми золотистыми глазами.
— Разное, Марина Владимировна. Но Зайка, кажется, была откровенна в дневнике. А с ней такое произошло…
Люба просто умирала от желания мне все рассказать, но я не хотела от нее узнавать Зоину тайну и не продолжала беседы, хотя взволновалась еще больше. От Зои можно ждать чего угодно. Она и школу способна бросить…
Уроки я провела отвратительно. Что-то спрашивала, задавала, а в голове вертелось одно: что произошло с Зоей?
После уроков ко мне подошли Рыбкин и Пузиков. Эта неразлучная пара невыносимо долго хмыкала и мялась.
— Ну, ребята?
— Ничего, Марина Владимировна! Мы со всеми поговорили. И с девятым «А». Больше в школе тогда никто не оставался.
— И у Зайки были, — добавил Валерка, глядя на кончики своих ботинок.
— Она лежит, в стенку смотрит, — уточнил Рыбкин.
Помолчали, потом Валерка раздумчиво сказал:
— Может, в милицию заявить?
— Ты еще собак вызови!
— А чего?
— А ничего! Что это, бумажник?
— Хуже…
Нет, мои ребята дневника не брали — это ясно. Я должна была сразу поверить. Но где же все-таки дневник?
— Хватит, ребята! Идите домой. Мне кажется, здесь какая-то ошибка.
Только поздно вечером села я за домашние сочинения своего класса. Обычная история. Все классы сдают их вовремя, а мой растягивает эту процедуру на неделю.
Я работала невнимательно, а потому медленно. Одну фразу перечитывала по три раза. Поминутно отвлекалась. Где же дневник?
Вдруг я открыла чью-то тетрадь и прочла:
«5 сентября.
Что сегодня было! Даже не верится. Прямо сон…»
Что это? Зоин почерк? Дневник! Ну конечно, это же и есть злосчастный дневник! Но как он попал сюда.
Я вскочила и в смятении села опять. Как быть? Читать? Но есть ли у меня право? Посмотрела на часы: двенадцать часов! Трамваи еще два часа ходить будут. Поеду.
Зоя жила в новом доме, в центре. Лифтерша в пенсне оторвалась от книги, подозрительно начала допрашивать меня, куда я иду и зачем.
У Зои долго не открывали. Неужели я делаю глупость, врываясь в такое время к людям? Но вот дверь шевельнулась. Через цепочку на меня смотрела сама Зоя, осунувшаяся, как после тяжелой болезни. Она впустила меня и вежливо поздоровалась. Я молча протянула ей тетрадь. Девочка вздрогнула, глаза ее расширились… Но она нарочито равнодушно бросила дневник на столик в углу. Потом выжидательно посмотрела на меня…