— Я с моей квалификацией нигде не пропаду: дети же у всех людей есть. Ну, если не в детский сад, так нянькой запросто возьмут, еще в ножки поклонятся. Так что мы проживем, вы не сомневайтесь! И без его мамаши обойдемся, и без моего папаши. Он у меня такой малохольный!
— А что он делает? — спросила я.
— Драпировщик. Подумаешь, фасон! А послушать его — ну, самая это разынтересная профессия. И как начнет рассказывать про старину да как раньше стены да потолки материей закрывали — хоть стой, хоть падай… А мачеха, та просто уши ватой заложит. Надоел он нам хуже телевизора.
Она доела последний кусок сыра и начала мыть посуду в тазике, приказав Виталию:
— А ты вытирай, приучайся. Ты мне во всем будешь помогать!
Но это, кажется, его не пугало…
— Ну, так что вы собираетесь делать? — спросила я педагогическим голосом.
— Алла советует на целину… — нерешительно начал Виталий.
— А, конечно! Там мы живо устроимся: и на себя заработаем, и родителям присылать сможем… Немного, конечно.
Она оперлась подбородком на скрещенные руки.
— Но у тебя нет никакой специальности…
Я старалась говорить только с ним. Еще недавно это был такой разумный, такой серьезный мальчик.
— Ну и что? — опять она. — Сначала нет, потом будет. Подумаешь, удивили!
— Мама не даст нам дружить, — с горечью сказал он и в упор посмотрел на меня.
И я отвела глаза. Я не имела права осуждать его мать, я не имела права восстанавливать ученика против родителей, и я неуверенно выговорила:
— Ну, можно ей объяснить… Я попробую…
Он махнул рукой.
— Был бы отец жив… А то и Алла ребенок, ее из дома срывать! А стану ли я ей настоящей поддержкой?..
— Да ты не о ней, ты о себе подумай! — не выдержала я. — С твоими ли способностями отказываться от учебы?! И ради чего?!
Он вдруг улыбнулся. Просто улыбнулся. Как равный.
— Я отогрелся возле нее.
И такая это была откровенно обнаженная фраза, что в комнате застыло молчание. Даже Алла перестала трещать. Она только встала и погладила его руку. Поверх пиджака. От кисти к локтю. Точно этим говорила мне: видите, как немного нам надо, чтобы быть счастливыми?!
И только сейчас я почувствовала, как был одинок, как замерзал этот благополучный мальчик в своем «идеальном» детстве.
Потом я разместила их на ночь. Ее — на своей кровати, а его — на полу, на чемоданах. Сама же села к столу и стала думать, что делать с этими птенцами.
— Вы знаете что? Вы бы нам одолжили рублей пятьдесят? — вдруг звонко сказала она. — А мы, как заработаем, вам вышлем. Мы же не безрукие. Вон сейчас няньки и по сорок рублей отхватывают. А я же не простая, я уже со стажем детского сада!
— Спи! — сказала я.
Но она ворочалась, что-то еще высказывала и вдруг уснула, на полслове, свернувшись в клубочек. А Виталий не спал. Он лежал с открытыми глазами, и лицо его было сосредоточенное, тревожное.
— А как же Таня Степанова? — спросила я шепотом, когда Алла уснула.
Он чуть усмехнулся.
— Я одинаково дружил и с ней и с Андреем.
Взгляд его был абсолютно прям и честен. Но я, я не была уверена, что Таня Степанова только дружила с ним.
Трио это организовалось неожиданно, после Нового года. Поэт Андрей так и не примирился со Светой. Во всяком случае, вместе мы их больше никогда не видели. И ни к кому не прилепился душой. И это его тяготило. Он был по натуре плющом.
Таня же Степанова, чемпион по сплетням не только в классе, но и в школе, не пользовалась симпатиями ребят. Сближались с ней только обиженные. Да и то ненадолго.
Она была рыхлая, веснушчатая и постоянно мурлыкала под нос эстрадные песенки. И еще она помнила, что она «девочка из очень хорошей семьи», и друзей себе выбирала осмотрительно. Именно от нее я впервые услышала выражение: «Ну, Поляков не нашего круга, я не могу привести такого в дом».
С Оленевым сблизилась она после своего нелепого письма в газету. Текст его был такой:
«Дорогая редакция!
Я хочу написать о своем горе. Да, хотя мне всего 16 лет. Жила я, как все: училась в девятом классе 45-й средней школы. Было у меня много друзей… Но что такое друг? Это человек, который в беде поможет, радость с тобой разделит. И вот я заболела. Болела не месяц, меньше, всего неделю… Но ко мне никто не пришел. Целый день сидишь дома, пьешь микстуру, читаешь. Как хочется с кем-нибудь поделиться мыслями… Но никого нет. Мною овладело чувство, которое невозможно описать. Но может быть, кто-нибудь поймет меня, а?
Да, я комсомолка, и мои друзья тоже комсомольцы. Неужели у них нет ни капли товарищества? Конечно, они не думают, что я отстану. Они считают меня хорошей ученицей. Но в этом году я снизила свою успеваемость до предела (это не только мне так кажется). Может, это потому, что у меня нет того друга, о котором я мечтаю…
Нет, во всем виновата только я. Я не могу никого обвинять. Но почему я такая, почему? Всем я делаю только зло… Учителям — потому что плохо учусь. Домашним… Но про дом и говорить даже нечего. У меня нет отца. Он от меня убежал. Мама вышла замуж, у нее сын. Она живет со мной, но как жить, если ей ближе Вовка и дядя. Она меня защищает, но иногда…
Ведь в книгах пишут — был такой, сякой (Медынский «Честь»), а стал вот каким Антон Шелестов. Но почему я такая? Ведь не родилась я такой? Я знаю, что я несдержанна, изредка груба, может быть, ленива… Но кто, кто вытащит меня из этого омута? Ведь я тоже хочу быть человеком! Хочу быть или шофером, или конструктором самолетов. Но как он из меня выйдет, если я такая?
Я не знаю, зачем написала в редакцию, но я не хочу быть такой. Может быть, если вы напишете обо мне, мои друзья поймут, может, догадаются, о ком написано, и вытащат меня.
Адреса и фамилию я не пишу. Только номер школы. И зовут меня Таней».
Я запомнила это письмо хорошо, потому что из-за него снова резко поспорила с Марией Семеновной. Это письмо ей переслали из редакции с просьбой найти несчастную девочку и устроить обсуждение «искреннего порыва ее души».
Я сразу поняла, кто автор, по почерку. Да и по стилю. И рассмеялась:
— Мировая скорбь!
— Ты знаешь, кто это? — спросила Мария Семеновна.
— Знаю. Степанова.
Брови Марии Семеновны поползли вверх.
— О! Да, сложная натура!
Я улыбнулась, но оказалось, она это изрекла всерьез.
И меня прорвало:
— Конечно, невероятно сложная! Вспыльчивая, ревнивая, эгоистичная, мнительная, мечтательная дуреха!
Мария Семеновна укоризненно покачала головой:
— И тебе не стыдно? Девочка страдает…
— Потому что ни один мальчик на нее не смотрит!
Она все укоризненней качала головой, сидя на стуле, как в кавалерийском седле.
— И вообще, — сказала я, — уважающие себя девочки не будут писать в редакции такие нелепые письма.
Мария Семеновна взяла письмо в руки и стала снова перечитывать, комментируя читаемое вслух.
— Бедная! При живой матери почти сирота. Сейчас так редки гордые, одаренные настоящей чуткостью и тонкостью девушки, застенчивые, трогательные…
Я замерла. Остолбенела. Оказывается, Мария Семеновна еще и сентиментальна. И легковерна. Это она-то, с ее солдатской прямотой!
— Конечно, такую девушку не могут понять современные олухи. Им бы лишь хаханьки да хиханьки, а она болезненно осмысляет жизнь.
Мария Семеновна дирижировала своей «арии» пальцем.
— Одиночество в шестнадцать лет… Что может быть больнее?! А ведь мимо таких девушек парни проходят, как мимо стенки. Кидаются за любой смазливой рожей…
И она вздохнула.
И я тоже.
Тогда она отдала мне письмо. И велела:
— Обсуди в классе.
— А потом?
— Потом позовешь ее ко мне. И я ей всыплю, чтоб школу не позорила!
Выводы Марии Семеновны всегда умиляли меня неожиданностью.
Конечно, в классе сразу поняли, кто автор письма, как только я прочла его. Каюсь, прочла с плаксивой интонацией. Как провинциальные актрисы на роли инженю. Вероятно, это вышло зло. Таня заревела, а ребята засмеялись.
И тогда Андрей — как все поэты, он часто принимал желаемое за действительное — сказал:
— Она сложная натура!
И немедленно отозвалась Света. Не ему. Так, в воздух. Они иногда устраивали безличные диалоги.
— Да она только собой и любуется! И мужа ищет из «их круга».
— А ты все усложняешь! — закричала Таня. — И себе и другим жизнь портишь! Подумаешь, принципиальная леди!
Андрей только переводил глаза с одной на другую!
— А с чем это едят сложную натуру?! — спросил лениво Рыбкин.
Я тихонько присела на крайнюю парту, у окна. Я больше всего любила эти стихийные споры в классе. Когда блестят глаза и слова вылетают, как из рогатки…
И тут встал Оленев. И неторопливо начал, точно решил читать лекцию.
— Представим вихрастого парня. В очках. Сидит в классе и даже на переменах читает научные книги. Рассеян, ко всем равнодушен. Признает только физику и математику, пропускает сбор металлолома, не ходит с классом на каток, в кино. Он как под стеклянным колпаком. Все школьные мелочи с него соскальзывают. И вот класс решает в полном составе поехать на целину. А он отказался.
— Свинья!
Это, конечно, Дробот.
— Индивидуалист! — уточнил Валерка Пузиков.
— Он просто решил поступить на физический факультет. И все забыли, что еще в пятнадцать лет он нашел новый способ расщепления атомного ядра (правда, не экономичный), что с ним переписываются академики, что его статьи напечатаны в научных журналах.
Оленев говорил монотонно, не повышая голоса, но слушали его с интересом. Никто не поглядывал выразительно на часы и на дверь.
— Так как должен поступить этот парень? Поехать на целину или стать ученым?
Только в этой фразе проявилась сдержанная страстность Оленева. Растаяла его невозмутимость, несвойственная возрасту.
— Ну, сказал!..
— Это он о себе!
— Так это уже не сложная натура, это простой гений!
— Конечно, с такими надо полегче на поворотах!