— Да, что ж вы никому не сказали об игре? — миролюбиво спросила я Политыко. — Вон сколько болельщиков потеряли!
— Всех не позовешь. — Политыко иронически улыбнулся.
— Мы не думали, что наши дела кого-то интересуют, — добавил Сапогов.
— Ну, если вам не интересна поддержка товарищей… — Я обиделась. — Я с удовольствием пошла бы на соревнования. Очень приятно, когда победители — твои ученики!
— У нас есть настоящие болельщики, — засмеялся Политыко.
— Более взрослые, опытные, — поправил Сапогов.
Рыбкин вытянул вперед нижнюю губу. Вид его говорил: вот так, чего их поздравлять?
Через несколько дней был назначен сбор металлолома. Светлана Сергеевна язвительно сказала:
— Посмотрим! У тебя теперь таких два «гиганта»! А мы все-таки победим!
Я промолчала. Я была абсолютно уверена в победе. Да и весь класс. Нам надоело постоянно видеть самодовольные лица девятого «А».
А на воскресник Политыко и Сапогов не пришли. И мы оказались на втором месте. Ну что могли сделать, творя даже подлинные чудеса доблести и геройства, мои восемь мальчиков против пятнадцати Светланы Сергеевны?
Мое разочарование в новых учениках укрепил наш физик Николай Ильич, единственный мужчина в школе. Но ребята совершенно его не слушались. Никто не знал сколько ему лет: розовая лысина, резиновая, чисто промытая кожа, хитрые глазки в мешочках. Ходил он медленно, расставя руки, чтоб его не задели, точно был шкафом со стеклянной посудой, и любил повторять одни и те же фразы, как испорченная пластинка: «О господи! Не цените!», или: «Приторно смотреть», или: «Создал бог чудо и сам заплакал». И он всегда говорил о себе: «Я кудрявый».
Мне кажется, что Мария Семеновна терпела его только за безобидность и балагурство. Как-то я сказала ему, что не могу понять, что он за человек. Он угрюмо ответил:
— А чего меня понимать? Ученый — не вышел, учитель — так себе — серединка на половинке…
Но людей он знал и умел с ними ладить. На мой вопрос о Политыко и Сапогове заявил с редкой для него безоговорочностью:
— Один хитрый та блудливый, как козел в огороде, другой — телок!
Светлана Сергеевна, проверявшая журнал в учительской, возмутилась:
— Как не стыдно! Серьезные, вдумчивые ребята. А что они ваши шуточки не любят — честь и хвала! Достоинство есть, значит.
Николай Ильич покраснел лысиной и очень быстро ушел.
Она сказала:
— Нашла у кого спрашивать! Холодный, равнодушный человек. Жалко ребят — на всю жизнь физику возненавидят…
Я смотрела на ее безупречно аккуратную прическу, на холодные, точно никелированные глаза и завистливо думала: «Хорошо тебе, Светлана Сергеевна, никогда не ошибаться!»
Вечером, после того как я раздала домашние сочинения и Политыко получил тройку, меня вызвала Мария Семеновна.
В кабинете ее было накурено и холодно, но она не разрешала замазывать окна. Увидев меня, она спустила очки на нос и заявила со свойственной ей точностью формулировок:
— Где твоя голова? Кому ты тройки ставишь, горе мое?
— Кто заслужил.
Она закинула голову, и очки опять въехали на переносицу ее мужского мясистого носа.
— И когда ты за честь школы болеть начнешь? У нас спортсменов раз, два — и обчелся. Их любой директор переманит. Соображаешь?
Она смотрела на меня своими наивными серыми глазами.
На следующий день после уроков я попросила Сапогова и Политыко задержаться.
— Мне не нравится ваше поведение, — сказала я холодно.
— Да? — пропел Политыко, опуская ресницы.
— Вы обособлены от класса, от ребят.
— Мы не можем разорваться! — Он вскинул голову.
— Марина Владимировна! Поймите раз и навсегда, — терпеливо сказал Сапогов, — мы пришли в вашу школу, чтобы больше времени уделять спорту. От этого и школе почет.
— А в игрушки играть у нас нет времени, — перебил Политыко.
— Значит, комсомольская работа — игрушки?!
— А разве комсомолу не почет, если спортивное первенство держат комсомольцы? — Сапогов говорил с тяжеловесной убежденностью.
— Да и Марь Семенна нам что угодно разрешила… — снова влез Политыко.
Лица их были чуточку снисходительны. Они явно надеялись, что я не буду им докучать.
Вначале они ушли с одного урока, потом с двух, потом их не было целый день. Они отпрашивались и у меня и у Марии Семеновны, часто приносили справки из дому или от врача.
Пропускали они по-разному. Политыко всегда искал лазейку. Глаза его становились ультрачестными, он соглашался с каждым моим словом, кивал головой…
Сапогов подходил к делу прямо:
— Мне надо уйти с третьего урока.
— Зачем?
— Дело есть.
— Какое, можно полюбопытствовать?
— Вы хотите, чтоб я соврал? Раз не говорю, значит, не могу.
Я не сразу поняла, чем грозят их прогулы.
Сначала мои ребята возмущались, а со временем стали завидовать, дальше — подражать. На все упреки резонно отвечали:
— А чего, им можно?
Я пошла к Марии Семеновне.
— Почему можно пропускать Политыко и Сапогову?
— У них уважительные причины.
— Врут!
— А доказательства?.. — Она зевнула.
— Ребята говорят.
— Завидуют! Мы гордиться должны такими спортсменами! Меня вчера познакомили с немецкой спортивной делегацией и представили: директор школы Сапогова и Политыко.
— Подумаешь, честь!
— Честь не честь, а приятно. И полезно, между нами говоря. Теперь нам обязательно скоро ремонт сделают. Вдруг еще иностранцы заявятся…
И по-прежнему на мой стол регулярно ложились справки и прогулы продолжались.
Чаще всего в справке Политыко было написано крупным почерком: «Мой сын Гена пролежал три дня дома по причине болезни живота (или головы, или горла). Родительница Политыко».
И наконец я потребовала, чтобы ко мне пришла его мать.
На другой день в школе ко мне подошла высокая полная женщина в черном пальто, отделанном белым песцом.
— Я родительница Политыко. — Она откинула белую пуховую шаль с головы.
Политыко был похож на мать, только лицо его казалось ярче, отчетливей. Она не привлекала сразу внимания, но миловидное лицо ее было умело подкрашено, а усталые глаза с фарфоровыми белками блестели. Она все время покусывала губы и дышала с одышкой, как сердечница.
— Мне Гена передал. Я сочла долгом не заставлять вас ждать. Что он натворил?
Улыбнулась. Улыбка у нее была умная, открытая.
— Простите, Марина Владимировна, что мы раньше не познакомились, но я так замоталась. Муж в отпуску, никуда не уехал, целые дни морочит голову. Да, что с Геной?
— Он бы мог учиться отлично. — Обычно это вызывало интерес в матерях, но здесь я ошиблась. — А он много пропускает уроков.
— Марина Владимировна, милая! Какое теперь значение имеют отметки? Уверяю вас, с первым разрядом по волейболу он всюду пройдет раньше любого отличника. Разве лучше было бы, если б он девочками увлекался?
— Гена и так высокомерен, а если он не будет подчиняться школьному режиму, у него испортятся отношения с классом…
— Знаете, дорогая, — она виновато улыбнулась, — я очень спешу! Вы наладьте там, в классе… а мы вас от благодарим… Умные люди всегда найдут общий язык. Вы меня понимаете?
Я отчаянно покраснела, даже волосам стало жарко.
— Ну, извините. Я не думала, что вы такой ребенок.
Я долго провожала глазами ее уверенную неторопливую фигуру. И мне впервые стало жалко Политыко.
Политыко теперь меньше прогуливал, но зато начал чаще уходить Сапогов; они точно сговорились играть у меня на нервах по очереди.
Пришлось идти к нему домой.
Крошечная круглая женщина встретила меня очень словоохотливо.
— Садитесь, садитесь, барышня дорогая! Извиняюсь, что в школу не ходила, — сил нет. Руки после работы отваливаются — уборщица я в клубе здесь… — Она прямо лучилась материнской гордостью. — Да и сынок у меня такой — грех жаловаться. Сам директор клуба сказал мне: честь тебе, Никоновна, что одна такого сына подняла. Муж-то как ушел в войну, так и не вернулся. Двух сынов отправила — тоже похоронки…
Я огляделась.
Маленькая полуподвальная комнатка казалась светлой из-за свежей побелки. Белая кровать с подзором, четырехугольный стол, на нем белая вышитая скатерть. В углу громоздилась этажерка, заваленная какими-то книгами.
— Ну, а как в школе — не балует Сашок?
— Он хорошо себя ведет и учится неплохо: он же серьезный, — невольно сказала я, загипнотизированная ее пламенным желанием похвалы сыну.
— Ох и серьезный, правда, и сам себя одевает.
— Да?
— Им в секции все дают: и костюмы, и обувку, и белье. Зарплата-то моя — только вынь да посмотри.
— Значит, вы довольны, что он спортсмен?
— А как же! Слава богу, при деле теперь. Я сначала боялась: может, дурака с Генкой валяют, ан нет. Нынче такой костюм дали ему после игры, чистошерстяной. Больших денег стоит, люди сказывают.
Она все говорила, говорила, а я смотрела на ее руки, темные, сморщенные. Они хоть и спокойно лежали на белой скатерти, но мелко, часто дрожали.
— А что, Саша последнее время много болеет? — спросила я.
— Болеет? Грех сказать, он у меня здоровенький. Только ныне горлом мается, ангины пристали. Ему уже велели после соревнований, в марте, идти на операцию, а то, слышь, сердце загонит.
Значит, все-таки хоть этот не врал и не прогуливал по пустякам.
Так все и тянулось в моем классе до ЧП.
Я вела урок в восьмом. Вдруг вбежала Светлана Сергеевна и оборвала объяснение на полуслове.
— Иди в свой класс, — сквозь зубы сказала она. — Там драка…
Я не помню, как влетела к своим ребятам. Учителя не было. Все толпились около Лайкина. Рыбкин загораживал его и монотонно повторял:
— А ну отойди, я кому говорю? А ну отойди, а то засвечу…
Лишь Политыко в одиночестве — Сапогова два дня не было — читал книгу.
Слезы стояли, не выливаясь, в круглых выпуклых глазах Любы.
— Ой, Марина Владимировна, что тут было!..
— В морду дать! — кричал обычно вялый и мягкий Валерка Пузиков. — Хватит нянчиться.