Она рукавом халата утерла глаза.
— А потом и говорю: «Зачем тебе такая куча денег?» А он: «У нас в школе требуют, взносы всякие». А хорошее ли это дело с сироты требовать? Пусть те платят, у кого полный гарнитур семьи.
Я начала вспоминать.
— Никаких денег мы не собирали, — сказала я.
— Так мой Сима говорит уже неправду?!
Она закачалась на стуле.
— А он занимается русским языком с той учительницей, что я рекомендовала?
— А как же! Дай вам бог здоровья.
— Дело в том, что она спрашивала, почему вы ей не заплатили за последний месяц?
Бабушка Лайкина выпрямилась, вынула гребешок из волос, поглядела на него и снова воткнула в прическу.
— Как это — не уплатили? Что мы — нелюди? Двенадцать рублей, как одну копеечку, я на прошлой неделе ему передала. По рублю пятьдесят в час, так?
— Денег она не получила.
Бабушка Лайкина сняла очки, положила их на стол и схватилась за голову.
…Прошел еще день. Лайкин сидел пришибленный. Ребята шептались. Я вызвала Политыко к доске и пристально всматривалась в его загорелое, здоровое лицо.
Политыко отвечал плавно, продуманно; он зачитывал цитаты из Толстого и торжествующе поглядывал на меня.
Я поставила ему пятерку, хотя не слышала и половины ответа.
— Лайка, неси дневник! — скомандовал Политыко, точно щелкнул кнутом.
Лайкин вскочил и принес мне дневник Политыко.
После урока я позвала Рыбкина, Валю и Дробота.
— Надо провести такое собрание, — сказала я, — чтоб все высказались. Весь класс. Всем же Политыко не сможет мстить.
Валя закусила палец. Приоткрыв рот, Рыбкин провел внимательным взглядом по моему лицу.
— Все? И девчонки и мальчишки?
— Ох и здорово! — Дробот залился смехом. — Всех они не смогут избить. Ох и здорово!
— Да, все могут сказать правду, даже если Лайка промолчит, — задумчиво подтвердила Валя.
А потом я долго ехала в холодном полупустом трамвае домой, вспоминала сегодняшний день, и впервые за последнюю неделю меня не мучило чувство беспомощности.
После уроков я вошла в класс и сказала:
— Не расходитесь. Будет собрание.
Политыко привычно поднял руку:
— Можно уйти? У нас тренировка.
И, не дожидаясь разрешения, стал собирать портфель.
— Нет, нельзя, — сказала я. — Собрание вам посвящено.
На лице его мелькнула настороженность. Он покосился на ребят. Никто не шевельнулся.
Рыбкин набрал воздуха.
— Надо, ребята, о Лайке поговорить и о Политыко, ясно? Чего Лайкин уже вниз головой стоит. И как Политыко с ним обращается. И с классом. С нашим классом. Всё! Кто будет говорить?
Лицо Сапогова отвердело, а руки тяжело сжались в кулаки. А Политыко, оправившись от мгновенной растерянности, начал на высоких тонах:
— Опять Политыко! Счеты сводишь, Рыбак? Ой, смотри, Рыбак, не продешеви!
— Насмотрелся, сыт по горло, — огрызнулся Рыбкин, не глядя в сторону Политыко. — Ну, ребята, давайте! Кто будет говорить?
И тут я замерла, как и Политыко.
На партах молниеносно встал лес рук — двадцать семь рук, весь класс, кроме трех на последней парте. Двадцать семь рук стояли в тишине на партах, как на параде.
Политыко залился краской и опустил ресницы. Сапогов в упор, ненавидяще смотрел на меня, тяжело и мрачно.
— Порядок прежде всего, — откашлялся Рыбак, довольный эффектом. — Сначала пусть говорит первый ряд, потом середина, потом левый. Ну, начали!
И ребята заговорили.
Вначале Политыко ерзал, вертелся, пытался прерывать их классическими репликами: «Врешь!», «Ты видел?», «Ну погоди!»
Потом стал тише, потом опустил голову на руки и замер. А Сапогов оставался спокойным, только поглаживал ладонью щеку, точно она чесалась.
Ребята все говорили, говорили.
Рыбкин посмотрел на меня: я незаметно положила ладонь на ладонь, точно аплодируя. Он торжествующе втянул воздух носом, словно говоря: «Эх, а вы сомневались!»
Резче всех выступила Валя.
— Я тоже занимаюсь спортом, — неторопливо начала она, — хотя, конечно, я не имею еще первого разряда. Но я люблю это дело, люблю чувствовать себя ловкой, сильной — понимаете, когда каждая клеточка тела тебе подчиняется! Но разве я из этого делаю бизнес? А Политыко настоящий спекулянт, он позор спорта, он только и думает, как в вуз пролезть.
— Ясновидящая! — зло буркнул Политыко, не поднимая головы.
— Да на тебе это написано, герой! — непередаваемо презрительно протянула Валя. — Учителям хамишь? Хамишь. Но только таким, кто сдачи не дает. Вроде Николая Ильича. На класс чихаешь? Чихаешь. А сам за спину Марии Семеновны прячешься. Из Лайки сделал собачонку? Сделал. Никого посильней выбрать не мог. Эх, ты!
Она сейчас даже казалась крупнее и выше ростом.
— В общем, надо Политыко исключить из комсомола и запретить заниматься спортом.
Наступила тишина. Сапогов задышал чаще.
— Может, выступите? — предложил им Рыбкин.
Сапогов молча покачал головой, а Политыко лениво стал выпрямляться из-за парты. Несколько секунд он подождал, требуя тишины. Потом уронил:
— Вранье все. С Лайкой мы просто дружили. Понятно? А кому неясно, после уроков объясню… — и гордо заложил руки в карманы куртки. — А насчет спорта — в марте соревнования. Интересно, кто вас послушает! Интересно!
Его начинало раздражать ледяное молчание. Он, видно, ждал споров, колкостей, насмешек, чтоб вовсю проявить гонор. А его просто спокойно и внимательно слушали…
— А класс у вас ерундовый. Только и умеете на задних лапках перед учителями плясать…
Даже эти прямые оскорбления никого не задевали. У него загорелись уши.
— А если я что с Лайкой делал, пусть сам скажет, пусть!
Лайкин еще больше сжался и опустил голову.
— Эй, Лайка, я кому говорю!
Лайкин побагровел и кусал губы, прищуривая глаза, чтобы не зареветь. Но молчал.
Политыко засмеялся:
— Ага! Видите?
И тогда неожиданно, рывком вскочила Маша. Она еще не выступала сегодня. Все собрание она о чем-то переговаривалась с Дроботом, время от времени отмахиваясь от него, как от мухи.
Маша так выпрямилась, что исчезла ее сутулость и голос потерял обычную глухоту.
— Думаешь, струшу? — Лицо ее пошло красными пятнами. — Мы с Лайкой дружим…
Тишина загустела.
— Он хороший, Лайка, только доверчивый, как ребенок, все за чистую монету принимает. И боли боится. Хлопнет его Политыко хоть в шутку, а у него слезы…
— Так, значит, с ним теперь любовь крутишь, Машуха? — издевательски протянул Политыко.
Кровь стала отливать от ее лица, даже глаза посветлели.
— Пусть любовь! Иного ты и понять не можешь.
Она глотнула воздух. Помолчала. И вдруг начала просто, тихо, точно они наедине были:
— Я тебя любила, Гена. Когда я приходила в класс и видела тебя за партой, мне становилось тепло и спокойно. Когда я слышала твой голос, даже если ты с другими девочками шутил, я радовалась, что ты живешь на свете — самый умный и сильный для меня человек.
Политыко хихикнул:
— Вот это комплименты!
— Не смей смеяться! — Голос Маши зазвенел. — Я ведь с первой минуты понимала, что ты меня не полюбишь, но я надеялась, что мы будем хоть друзьями.
— Точно, Машка, мы друзья!
Но наглый тон плохо удавался сегодня Политыко.
— Нет, Генка, нет! Ты для меня теперь хуже жабы. Лучше бы ты умер, Генка, чем оказался таким!
— Короче, герой нового романа — Лайкин?
Мы все почувствовали, что Политыко задет. И задет больно.
— Нет. Но он мне доверял. Я никогда над ним не смеялась.
Политыко еще раз хохотнул, но голос его странно отдался в молчаливом, точно пустом классе.
— Не смей! — Голос Маши стал жестче, грубее. — Лучше скажи, зачем Лайкина на учителей «на слабо» науськивал? Зачем деньги у него брал? Зачем в свои компании водил и представлять заставлял?
Сапогов вскочил:
— Неправда! Не брал он у него денег!
Его волосы, всегда гладко причесанные назад, растрепались.
— Не перебивай! — остановила я его и повернулась к Маше.
— Что же ты столько молчала?
— Та врет она, — лениво откинулся на парте Политыко, — аж в ушах звенит. Сама лезла, лезла ко мне, а как отшил, стала сплетни собирать, цапля очкатая!
— Замолчи! — вдруг вскочил Лайкин, схватив его за плечо.
Политыко поперхнулся и замер.
— Ты, ты!.. — Лайкин заикался, искал слова; его уже ничто не могло остановить. — Все правда, что здесь говорили. Только, только я сам виноват. Думал — дружим мы, вот и старался: в кино водил, даже пивом поил. Он меня не просил. Но я из кожи лез, чтоб уважал…
Лайкин так и не снимал руки с плеча Политыко, и тот все время смотрел не ему в лицо, а на эту крошечную и вздрагивающую руку.
— Нет, не бил он меня, шутки шутил, а у меня от его шуток синяки. Вот! — Лайкин закатал рукав. — У него же пальцы железные… Я все думал — друзья мы. А вот когда с Николай Ильичом то дело вышло, понял — трус он! Сам-то в кусты полез, одного меня подставил. Или скажешь — вру?
— Вот, ребята, — сказала я потом, — что бывает, когда человек привыкает к полной безнаказанности. Именно из таких «героев» во время войны и формировались предатели, любители дешевого успеха, легкой жизни…
Я говорила торопливо, сбивчиво; одна мысль обгоняла другую, мне не хватало слов. Я видела, что Политыко смотрит в парту, презрительно изогнув губы, а Сапогов — на меня детски-растерянно. С него сползла взрослость, солидность, он казался сейчас беспомощным, потерянным мальчишкой.
Рыбкин предложил исключить из комсомола Политыко и запретить заниматься спортом.
Класс проголосовал единодушно, даже Лайкин. Против был один Сапогов.
На другой день Политыко в школу не пришел. Не являлся он еще три дня. Сапогов же ни с кем не разговаривал.
Рыбкин сказал мне, что готовит выступление к ближайшему общешкольному собранию, чтобы «создать общественное мнение, а то нашу резолюцию ни за что не дадут провести».
Светлана Сергеевна спросила меня: