— Чего твои ходят именинниками?
— Свергли самодержавие.
У меня у самой было праздничное настроение.
— Восстание? Против «гигантов»?
— Ага. Народ — сила!
Она усмехнулась, не разжимая губ.
Я не поняла, хвалила она меня или осуждала.
И меня не покидало чувство приподнятости, хотя я понимала — борьба не кончилась.
Наконец меня вызвала Мария Семеновна. У нее в кабинете сидел высокий полный мужчина в пушистом светло-желтом пальто.
— Вот она! — бросила Мария Семеновна, и он любопытно оглядел меня. Взгляд его был ощутим, как прикосновение горячей влажной ладони.
— Это отец Политыко. — Она не предлагала мне сесть, но он вскочил.
— Нам давно надо было познакомиться, так сказать. Я не знал, что у моего оболтуса такая очаровательная учительница.
Мария Семеновна неодобрительно поджала губы.
Отец Политыко гостеприимно подвинул мне кресло, точно это был его кабинет.
— Ну-ка расскажи, что ты натворила в классе? — сказала Мария Семеновна. — Что за травлю устроила? И без разрешения директора!
— А с вашего разрешения травить можно? — спросила я.
Он усмехнулся, а Мария Семеновна постучала пальцами по плотному листу бумаги:
— Вот заявление на тебя…
— Еще не поздно, так сказать, взять его обратно, уважаемая Мария Семеновна, — вмешался отец Политыко. — Вы так молоды, Марина Владимировна, что я смею думать, вы просто ошиблись, так сказать, поверили клевете.
— Слушай, что ты натворила! — И Мария Семеновна без пауз начала читать заявление Политыко.
Какой-то холод пополз у меня от ног к горлу.
Я услышала, что я натравила на Гену Политыко ребят и сфабриковала классное собрание, науськивая развратную девочку, которая всячески его соблазняла и была им отвергнута. И в конце сообщалось, что мальчик так всем травмирован, что слег с тягчайшим нервным расстройством, и врачи не знают, хватит ли у него сил в этом году нормально продолжать учебу. Кончалось это заявление вопросом: может ли такой учитель, как я, продолжать педагогическую деятельность, если я проявила себя уже как низкий, мстительный и злобный человек?
— Вот видишь! Лучше добром расскажи всю правду, — донесся до меня хриплый голос Марии Семеновны.
— Правду?! А этому вы верите?
— Разве неправда, что ты не терпела Политыко? Сама вечно бегала ко мне с жалобами. А перед собранием разве ты ребят не натаскивала?
Отец Политыко начал ерзать.
— Мне кажется, так сказать, не надо вдаваться в подробности. Мой сын все равно перейдет в другую школу.
Мария Семеновна вскинулась:
— Как это — в другую школу? А разве здесь у него плохие условия?
— Вы должны понять, уважаемая Мария Семеновна, — сказал отец Политыко, — что такие собрания не будут, так сказать, способствовать повышению его спортивного мастерства…
— Так что же вы хотите? — уже устало произнесла Мария Семеновна.
— Не передавать его дело на школьное собрание.
— Но как же так… — Мария Семеновна запнулась, растерянная.
— Марина Владимировна скажет в классе, что, так сказать, вышло недоразумение, и они отменят свое решение. А я тогда не дам ходу нашему заявлению. Вы, кажется, второй год работаете? — Он улыбнулся мне, но глаза оставались холодными и колючими. — Стоит ли портить себе биографию?
Мария Семеновна повернулась ко мне:
— Ладно! Пойдешь в класс, выругаешь их за глупость и скажешь, чтоб никуда не лезли со своим решением.
— Я ничего делать не буду, — сказала я.
Она точно не слышала.
— Жалко мне с вашим сыном расставаться. Такой парень славный! Ну хоть Сапогов останется у нас?
— Вряд ли. Они с первого класса вместе.
Он поклонился персонально ей и, обходя меня, ушел.
— Доигралась! — фыркнула Мария Семеновна. — Ты соображаешь, что делаешь? Господи, и почему мне такое золото досталось! Ладно, иди. На той неделе будет педсовет…
В коридоре было пустынно. За окном шел снег пополам с дождем, и большие снежинки брезгливо приземлялись на раскисшую темную улицу.
…В этот день, когда закончился последний урок, Сапогов медленно подошел ко мне.
— Хотел я спросить… — Он все перекладывал портфель из одной руки в другую.
— Спрашивай!
— Марина Владимировна! — вдруг начал он, как будто разбежавшись. — Зря вы так с Генкой. Он хороший парень.
— Хороший?
У меня в ушах зазвучали фразы из заявления его отца.
— Вы его не знаете… Он меня спас. От тюрьмы.
Я рассмеялась:
— Так. Значит, Политыко герой?!
Он болезненно поморщился.
— Я однажды деньги украл. В пятом классе. Всю зарплату у завуча. Мать болела тогда. Хотели меня в детский приемник сдать, а он сказал, что сам взял, на фотоаппарат. Его отец вмешался, нас только в другую школу перевели…
Сапогов вытер пот со лба. Разговор давался ему с огромным напряжением.
— Он все смеялся, что хочет воспитать Лайку, закалить…
— А его грубость? Ругань? Запугивание ребят?
— Они спорт всерьез не принимают, дразнятся. Мне-то наплевать — буду я связываться, а он горячий. И отец его все говорит: мужчина без ругани — что свеча без фитиля…
Весь разговор я крепилась: сказать о заявлении или смолчать. Но тут не выдержала:
— Ты знаешь о заявлении Политыко?
Он широко распахнул свои глазки.
— О заявлении против меня?
— Какое заявление?
Я усмехнулась:
— В школу пришло заявление его отца. Кажется, с его слов… Ты тоже считаешь, что я его затравила?
Он упрямо двинул подбородком.
— Генка не знает об этом. Он на подлость не пойдет, хоть убейте.
— А ты у него спроси…
Сапогов вскочил, бросился к двери. Откуда-то из коридора крикнул:
— Не верю! Слышите?
После его ухода я долго не шевелилась. Стоило ли рассказывать ему о заявлении?..
В конце года Мария Семеновна зазвала меня в кабинет. Села на диван и посадила меня рядом.
Я внутренне вся сжалась, ожидая привычных стычек. Мне кажется, что за этот год я даже во сне с ней спорила. За каждым моим поступком, словом, жестом стояло ее укоряющее лицо…
Мария Семеновна куталась в большой платок. Сутулилась. И казалось, только ее неукротимость не позволяла ей стать окончательно старухой — беспомощной и жалкой.
— Устала я воевать с твоим характером… — каким-то очень мирным, доверительным тоном продолжала она. — И поэтому я рекомендовала тебя… в инспекторы.
— Что?
Лицо мое, вероятно, приняло очень глупое выражение, и она усмехнулась:
— В гороно. Там и поэкспериментируешь и поучишься.
— А мой класс? Мне ведь один год осталось их довести…
— Обойдутся они без тебя.
Я хотела спорить, хотела протестовать, но она положила мне руку на плечо. Тяжело, уверенно.
— Их возьмет Татьяна Николаевна.
Я вздохнула. Конечно, как воспитатель Татьяна Николаевна в сто раз была лучше, полезней для моей «вольницы». Конечно, от такой замены они только выигрывали. Но я!.. Как я обойдусь без них?
Мария Семеновна все не снимала руки с моего плеча. И я не позволила слезам навернуться на глаза. Она и так считала меня девчонкой…
— Через год я выйду на пенсию, — сказала тихо Мария Семеновна. — Директором будет Светлана Сергеевна. Захочет — возьмет тебя обратно. А пока пожалей мои нервы…
Странно, очень странно было слышать от нее такую просьбу. Точно она увольняемая учительница, а не я.
Я вздохнула и встала. Больше говорить было не о чем. Она меня обезоружила своей прямотой. Я пошла к двери и вдруг услышала ее тихий голос:
— Я ведь тебя любила. Но нам нельзя в одной школе…
И после этого разговора моя неприязнь к ней исчезла. Осталась только благодарность за помощь в первые месяцы работа и… жалость. Между нами было почти тридцать лет разницы.
И я вдруг поняла, что она не могла бы их перешагнуть, даже если захотела. Такие не меняются и не меняют своих воззрений.
Четыре года спустя я ехала в дождливую ночь автобусом из Ленинграда в Таллин.
— Добрый вечер, Марина Владимировна! — через полчаса после отъезда вдруг поздоровался мой сосед. — Я вас сразу не узнал. Вы похудели.
Он щелкнул зажигалкой, и я увидела растущие вниз темные ресницы, яркий рот.
— Здравствуйте, Гена, — сказала я.
— Сколько лет, сколько зим… — Тон его был мечтателен. — Уж и не думал вас увидеть когда-нибудь.
— Конечно, вы об этом все время мечтали! — сказала я, невольно «выкая», таким он выглядел солидным. — Ну, что вы поделываете? В каком институте?
— А ни в каком. — Он нервно затягивался. — Я тренером в Таллине.
— Доволен?
— Все-таки Таллин европейский город, не то что наше пошехонье…
— А где Сапогов? — спросила я. Мне было трудно представить одного без другого.
— Не знаю… — Он посмеивался. — Мы ведь, как из вашей школы ушли, разошлись как в море корабли. Он мне того заявления не простил.
При свете наплывающих фонарей его лицо казалось взрослым, строгим и очень интересным. Только ему не шли гладко зачесанные волосы. Мальчишкой он носил лохматый чуб…
— Ты, должно быть, меня тогда крепко ненавидел? — сказала я.
Он хмыкнул. Голос его был теперь более низок.
— Было такое дело, Марина Владимировна. Вы мне много крови попортили, да и я вам. Так что — в расчете.
Он снова щелкнул зажигалкой.
— И знаете, что я вам скажу? Очень мне хотелось тогда подбить кое-кого вас отлупить, только струсил.
Мимо беззвучной молнией проносились машины, и глаза слепило от вспышек фар.
— А знаете, чего я вам больше всего простить не могу? — Он понизил голос.
— Да?!
— Что вы потом от меня отступились.
Я удивленно подняла брови.
— Да-да, что дали мне перейти, плюнули, лишь бы от хлопот подальше. А зря… Я тогда крепко переживал, и собрание меня встряхнуло, и по Сашке скучал…
Он вздохнул.
— Ты же доволен жизнью, — сказала я.
Он ухарски тряхнул головой, точно у него вился еще чуб.
— Да, на все сто! Правда, пени-пенсов маловато, так машина выручает.