— Предположим, — сказала я. — Так ты согласен?
— Могу. — Он милостиво кивнул головой и добавил: — Только, по-моему, если в классе настоящий староста, классный руководитель — пережиток.
Класс с наслаждением следил за нашей словесной дуэлью.
— Хорошо, — сказала я, сохраняя полную серьезность, — пока мы не претворим твою идею в жизнь, покняжим вместе!
И он начал свою деятельность старосты. На другой же день класс внешне стал образцовым. Педагогические повести не подвели!
Потом я вычитала в книжке одной итальянской учительницы, что ей помогли в знакомстве с классом сочинения на вольную тему типа: «Мои родители», «Что бы я сделал, если бы стал волшебником», «Счастливый день», «Мой друг».
И я начала со страстью внедрять такие сочинения. Два раза в неделю.
Я предупредила ребят, что на грамотность временно внимания обращать не стану, но в журнал оценки буду ставить лишь за содержание, за умение связно и образно излагать свои мысли. Мне важно было уловить общее развитие, интересы, проанализировать характеры моих детей. «Улов» был богатый. Я узнала, что маленький Дробот мечтает, став волшебником, наесться шоколада; что Майка, невероятно болтливое и любознательное существо, презирает свою мать, спекулянтку; что самый счастливый день для Маши Поляруш был день, когда они с матерью купили новый шкаф…
Ребята увлеклись сочинениями. Даже самые ленивые. За первые два месяца я уже составила себе представление обо всем классе. И я убедилась, что отставали, плохо учились, хулиганили всегда ребята, несчастливые дома. Они как бы наказывали мир за то, что он к ним суров.
Именно с этих ребят и началась моя воспитательская деятельность.
Первым оказался Гришка Мунтян, сын директора хлебозавода. Хорошенький мальчик, в прекрасно сшитом костюме. Он сидел на первой парте и постоянно хихикал.
Однажды на уроке математики он стал болтать, и Екатерина Ивановна, прозванная ребятами Козой, попросила его выйти. Он начал мекать по-козлиному. Она послала за мной Шафаренко. Я сидела в учительской и проверяла тетради.
— Что там еще? — спросила я недовольно: из-за этих сочинений у меня не оставалось свободной минуты.
— Та Мунтяну вожжа под хвост попала…
В класс я вошла самоуверенно. Уже недели три у меня легко проходили уроки. Я знала ребят и, казалось, даже вызывала их симпатии. И я чуточку презирала беспомощную Екатерину Ивановну, которая прибегла к моей помощи.
— Пойдем, Гриша, — сказала я, ни секунды не сомневаясь, что он меня послушает.
— А идите вы все… — И этот воспитанный мальчик вдруг выложил весь комплект заборного лексикона.
Екатерина Ивановна всплеснула руками:
— Видите, видите, это какой-то малолетний преступник!
— Встань, Мунтян! — сказала я металлическим голосом.
Он еще больше развалился на первой парте.
Тогда я подошла к нему и стала собирать его портфель. Он презрительно наблюдал за мной, но, когда я хотела взять портфель, оттолкнул мою руку:
— Не лапайте, не ваш!
В эту секунду выдержка моя испарилась. Кровь бросилась в лицо. Я схватила Мунтяна за галстук, подняла с места, и красный туман заволок все вокруг. Мир принял нормальные очертания только через несколько минут, когда мы оказались в коридоре у окна. Рядом стоял Мунтян, бледный, перепуганный, и бормотал.
— Да я ничего, ну, я даже извиняюсь, да перестаньте вы…
Руки у меня тряслись и губы, а из глаз как-то против воли сыпались слезы. Мне было невероятно стыдно. Мне было тяжело. Мне казалось, что я больше не смогу войти в класс. Что это за учитель, которого не слушают и который ревет, как девчонка?..
Я судорожно вытирала лицо ладонью. Платок остался в сумке, в учительской. И тогда Мунтян вдруг вынул чистейший носовой платок, зачем-то встряхнул и протянул мне с таким виноватым видом, словно это был дневник, в который я ставила двойку.
Что мне оставалось делать?
Я взяла платок, поблагодарила, утерлась и пошла с ним в кабинет медсестры. В это время кабинет бывал пуст. И вот в этом тихом уголке, вдыхая запахи йода и нашатыря, я попыталась завоевать доверие смазливого, розового мальчишки с идеальным пробором.
Не знаю до сих пор, что вызвало в Мунтяне прилив откровенности. Может быть, ему стало немного стыдно, что он довел меня до слез? Я услышала, что мать его давно умерла. Жил он счастливо у деда и бабушки, любил их и слушался. Но год назад отец забрал его к себе, а он ненавидит отца, потому что в доме что ни месяц — новая «мама» появляется. Отец избивает его за грубость, за непослушание, а сын ему назло перестал учиться и решил «докатиться до колонии».
— И что ты этим докажешь? — спросила я.
— А пусть у него тогда неприятности будут, раз за сыном не следил.
Трудно мне было с ним говорить. Защищать его отца я не могла, осуждать — не решилась. Я ведь выслушала пока только одну сторону. И я стала говорить о самовоспитании, вспомнила Горького, его детство… И на прощание предложила Мунтяну даже дружбу, комсомольскую дружбу. Расстались мы взаимно умиротворенные. Я шла к трамваю счастливая, душевный подъем не проходил. Я верила в эту минуту, что имею право называться учительницей…
Целую неделю Мунтян держался в рамках приличий. Он сидел тихо, выполнял домашние задания, не вертелся, не хихикал. Ребята и учителя удивлялись. Мы с ним переглядывались, как заговорщики. Но в один из моих свободных дней он сорвался. На нудные и плаксивые попреки Екатерины Ивановны опять ответил ругательством, а потом швырнул в нее чернильницу.
— Я исключила его из школы, — сказала на другой день Мария Семеновна.
— Но его же спровоцировали… — начала я.
Она не слушала.
— Вызвала я отца, пригрозила райкомом партии. И он забрал его из школы. Обещал отправить к деду и бабке. Пусть те нянчатся с этим принцем…
Я слушала ее растерянно. Конечно, для Мунтяна хорошо, что он добился своего, уехал к дорогим ему людям. Но разве можно так исключать ученика, даже не поговорив со мной, классным руководителем? Без обсуждения на педсовете?
Мария Семеновна прочла все на моем лице.
— Ну, что губы надула? — засмеялась она. — Не по книжкам поступила? — Она посмотрела поверх очков. — А ты меньше на книжки надейся. Они не для жизни — для отпуска написаны. Вот пойдешь летом в отпуск — и читай, развлекайся на здоровье. На солнышке…
Больше я не видела этого мальчика. Он так и не пришел ко мне попрощаться. А я почему-то надеялась…
День начался «весело». Я вошла в свой класс и увидела, что доска расписана всякими каракулями и рожами, пол затоптан, вокруг парт — шелуха от семечек и мятые бумажки.
— Кто дежурный?
Молчание.
Потом робкий голос:
— А их парта сегодня не пришла.
— Где Шафаренко?
— Болеет.
— Рыбкин, — сказала я медлительному загорелому мальчику, — пойди к нянечке за веником, ведром и тряпкой.
Он покосился на меня, усмехнулся половинкой рта и вышел. Я не начинала урока, пока он не вернулся, потом сказала:
— Сейчас по очереди каждый мальчик подметет и помоет пол в классе. Работать будут сразу двое. Один подметает, другой за ним моет. Норма — проход около трех парт. А я буду вести урок.
Девочки завздыхали:
— Ой, а можно, и мы будем работать? А то мальчишек и не спросят…
Я покачала головой: грязь в классе была явно делом рук мальчиков.
Хихикая и посмеиваясь, мальчики взялись за уборку. И довольно ловко. Чувствовалось, что белоручек среди них нет. Груды мусора подплывали все ближе к двери, класс блистал свежей, влажной чистотой. Девочка у доски с чувством декламировала «Плач Ярославны», и я не сразу обратила внимание на заминку около парты Гнипа.
— Твоя очередь, — говорил кукольно хорошенький Дробот, протягивая тряпку.
— Не обязан я!.. — Гнип почти лег грудью на парту.
— А другие могут?..
— Дураков работа любит!
— Гнип, — сказала я, — подойди ко мне!
Гнип вывинтился из-за парты и навис надо мной, худой, узкоплечий, с рыбьими глазами и челкой, доходившей до самого носа.
— Почему ты не убираешь класс?
— Не имеете права заставлять. Это время для урока.
— Хорошо, — усмехнулась я, — тогда будешь мне отвечать.
Я посадила великолепно отвечавшую Свету Забелину и стала задавать ему вопросы. Гнип тускло смотрел на меня своими рыбьими глазами и молчал.
— Так как же с тобой быть? — сказала я с удовольствием. — Выходит, двойка?
Ребята зашушукались.
И вдруг глаза Гнипа, зеленоватые, пустые, зажглись бешенством:
— Ну попомните вы мне эту двойку! — и рванулся к двери. Швырком захлопнул ее за собой.
Тут начались охи.
— Ох, вам надо теперь быть осторожнее: у них вся семья психическая!
— Вот зверь!
— Он всегда с ножом ходит…
— А портфель, портфель-то оставил!
— Вот теперь отца вызовут.
— Не вызовут: отец у него уже три месяца в тюрьме сидит, за драку.
Я засмеялась:
— Да ерунда! Мало ли что сболтнет глупый мальчишка!
Но в конце дня Мария Семеновна вызвала меня к себе в кабинет и ворчливо сказала, употребляя только восклицательные предложения.
— Доигралась!
— Я не понимаю…
— Новомодные фокусы! А еще педагог! Это надо же додуматься — уборка во время уроков! — И приказала: — Домой не езжай! Переночуешь у меня в кабинете!
— Да вы что, всерьез восприняли угрозу этого мальчишки? — не выдержала я.
— Поработаешь в нашем районе — поймешь! Для такого пырнуть ножом — геройство!
— Не посмеет…
— Отец его мать избивал; парень уже выпивает…
— Гнип?!
Я онемела. Гнип вел себя так тихо на моих уроках, что к нему я и не присматривалась. Учился он на тройки, но старательно. Даже тетрадки у него были аккуратно обернуты газетами и в каждой промокашка.
Мария Семеновна торжествовала:
— Что, этого в сочинениях он не писал? Эх ты, зелень! А вот я все про них знаю. И без всяких сочинений. А у меня таких «загадок» не тридцать, а девятьсот!
— Нет, я поеду домой, — сказала я. — Его угроза просто дурацкая вспышка…