Но я не была в этом уже стопроцентно уверена, когда вышла вечером из школы. Находилась наша школа в темном и длинном переулке, составленном из глухих высоких заборов. Фонари освещали лишь вершины старых лип. Дощатые тротуары оставались темными. Шевелящаяся листва отпечатывалась на них сеткой. Даже собаки не тявкали.
До трамвая пути минут десять. И вот эти десять минут я прошла с ощущением, что в спину мне каждую минуту может вонзиться нож. Порыв ветра, шелест листьев, приближающиеся шаги заставляли меня судорожно вздрагивать. Сердце колотилось. Фантазия разыгрывалась.
Я говорила себе, что такой опытный человек, как Мария Семеновна, зря паниковать не будет…
Всю ночь дома мне снились всякие ужасы, а утром, подъехав на трамвае к нашей остановке, я трусливо оглядела толпу. Но Гнипа не было.
И опять я шла к школе, дрожа; и опять прислушивалась к догоняющим шагам; и опять сердце билось где-то в горле.
Так прошло три дня. Гнип в школу не ходил. Шафаренко тактично изобретал предлоги и провожал меня до трамвая. Мария Семеновна смотрела на меня как на кандидата в покойники. Ребята шушукались.
Наконец это мне надоело. Я поехала к Гнипу домой, захватив его портфель. Он жил в бараке. Я никак не могла достучаться, пока какая-то девочка лет пяти не объяснила:
— А он на рыбалке, тетенька. Еще вчера уехал.
Я зашла к соседке и от словоохотливой женщины узнала, что мать Гнипа в деревне. Живет он один, подрабатывает, чиня радиоприемники, да и рыбалка для него не развлечение, а способ пропитания. Я оставила у нее портфель Гнипа, вышла и обратила внимание, что на двух окнах его комнаты висят белоснежные накрахмаленные занавески. И они меня успокоили.
Гнип появился в сумерках на другой день, когда я шла из школы. Появился неслышно, и я вздрогнула, когда вдруг надо мной его голос сказал:
— Добрый вечер! Спасибо, что портфель принесли…
Рядом со мной шагал усталый худой подросток, ожесточенный нелепой жизнью.
— Так почему ты отказался мыть пол? — спросила я, точно мы продолжали давний разговор. — Ты испугался работы?
— Работа! Хаханьки, а не работа…
Он это буркнул бессвязно, но я вдруг поняла его протест. Для этого парня, видимо, работа была взрослой обязанностью, привычной, неотвратимой. И он оскорбился, что на уроке работу превратили в какую-то воспитательную игру.
— Сколько тебе лет? — спросила я.
— Семнадцать.
— Ну как, будешь снова ходить в школу?
— Ага!
Интонация была нетвердая.
— Знаешь что, — сказала я, — поедем ко мне и там поговорим!
Я не думала, что он так быстро согласится. Всю дорогу мы молчали, пока не вошли, не разделись у меня в комнате и пока я не принесла чай.
Гнип сидел вялый, крутил в пальцах какую-то травинку и не оглядывался по сторонам, как это делает каждый человек в чужой комнате. Отвечал он междометиями, пил чай чашку за чашкой, пока я не сказала:
— А почему бы тебе не поступить на завод? Раз учеба тебя не увлекает…
Глаза его зажглись:
— Та не берут…
— А ты пробовал?
— Та пробовал, лет маловато…
— Ну учеником тебя можно устроить…
— Не хочу учеником. Я на разряд тяну, так не берут. И слушать не хотят…
Я не спешила с обещаниями, и мы закончили чаепитие молча. Потом он подошел к двери, помедлил и сказал, стоя ко мне спиной:
— Извиняюсь… — и нырнул в дверь, как в воду.
Около месяца пришлось потратить мне, пока я устроила его на радиозавод.
Я ездила к директору каждый день, как на работу. И нудно повторяла, исчерпав все доводы:
— Совесть-то надо иметь?
— Но почему именно к нам? Мы — почтовый ящик, а не детский сад.
— Он о вашем заводе мечтает. Давно. А его жизнь не баловала.
Гнип быстро получил пятый разряд, и Мария Семеновна сказала мне потом, улыбаясь:
— Это ты хорошо придумала. И парню польза, и школу избавила от лишнего трудновоспитуемого.
После ее слов радость от этой победы у меня исчезла.
Глава 3ДВЕ УЧИТЕЛЬНИЦЫ
Мне повезло. Мария Семеновна с первых дней отнеслась ко мне хоть и покровительственно, но с симпатией. А быстрый контакт с директором школы очень важен для начинающего учителя.
Сейчас я думаю, что подкупила Марию Семеновну моя влюбленность в свой класс. Никогда потом я не отдавала столько времени школе. Щедро, но не очень разумно.
Я мгновенно впитала все худшие свойства классного руководителя, подружившись с Элеонорой Эдуардовной, историком.
Она была старше меня на пять лет. Высокая, яркая и невероятно кокетливая. Она кокетничала и с учителями, и с Марией Семеновной, и со своими семиклассниками. Она изображала из себя красавицу. Но получалось это плохо. Ее очень портили длинная шея и кривоватый нос. Он делил ее лицо не пополам, как у всех людей, а на треть и две трети. Не помогали длинные локоны в стиле Натали Пушкиной, виртуозно подкрашенное лицо. Именно виртуозно, потому что Мария Семеновна не позволяла нам в школе даже красить губы. А ее раскраски она не замечала.
Элеонора Эдуардовна умела со всеми ладить. Она весело поддакивала Марии Семеновне, весело покрикивала на своих учеников, весело поучала молодых учительниц. И я с удовольствием приняла ее покровительство.
Подражая ей, я быстро превратилась в элементарную наседку.
Мне все время казалось, что все несправедливы к моим «детям». Я стала выпрашивать хорошие отметки у строгих учителей. Я делала своему классу поблажки. Например, восьмому «А» я давала неделю на сочинение, а в моем срок сдачи растягивался на две…
Вместе с Элеонорой мы изобретали фантастически-образцовые планы воспитательной работы и блаженно жмурились на педсоветах, когда Мария Семеновна цитировала их вдохновенно, как поэмы, ставила нас в пример другим учителям.
Элеонора учила меня ладить с родителями, доказывая, что советоваться с ними, честно рассказывать обо всех проступках их детей — вредно: «Не поймут, и пойдут жалобы, а ты потом доказывай, что у тебя были благие намерения».
Только уроки ее мне не нравились. Обожала она трескучие фразы. Меня, как и ребят, начинало клонить в сон. Выручала ее привычка произносить конец фразы с повышенной интонацией. Это нарушало дремоту как неритмичный стук колес в поезде.
Под влиянием Элеоноры Эдуардовны я чуть не поссорилась с нашим биологом Татьяной Николаевной.
Татьяне Николаевне было около пятидесяти. Она в первую секунду знакомства казалась маленькой, восторженной, сентиментальной старой девой. Но этой весьма смешной внешности противоречил ее подлинный характер.
Началась ссора с того, что она не захотела исправить тройку Рыбкину и двойку Свете Забелиной.
— Но это формализм! — возмутилась я.
— А почему они сами не пришли? — спросила она, перевязывая черные ленточки, которыми были скреплены на затылке ее тощие косицы.
— Стесняются. Они меня просили…
— А вы твердо решили стать для них иконой «Утоли мои печали»?
— Но у меня процент успеваемости снижается!.. — возопила я и осеклась: так она иронически посмотрела на меня.
Потом тихо сказала:
— Вам не бывает обидно, что вы с такими бухгалтерскими талантами работаете в школе?
— Одержимая! — фыркнула Элеонора после ее ухода.
И я согласилась. А когда побывала в нашем живом уголке, в зимней оранжерее, в саду, это впечатление еще больше усилилось.
В живом уголке жили не кролики, которых в те годы приказывали разводить в школах, а попугай, лиса и обезьяна. Вместе с ручными черепахами, белками и ежами. Помещались они в подвале, и там дежурные ходили в белых халатах, как в больнице. Позднее я узнала, что Татьяна Николаевна через моряков и охотников пополняла свой зверинец, а летом водила натуралистов в походы. Зимнюю оранжерею она разбила на чердаке, и это действительно была оранжерея: с цветущим жасмином, с сотней кактусов, с отростками совершенно диковинных растений.
— Выпросила в Ботаническом саду! — хвасталась она, счастливая моим недоумением.
Тут тоже мелькали белые халаты, ребята с термометрами и лейками.
Сад же около школы — тенистый, с живописными клумбами и сложной планировкой — ошеломлял. Там работали только добровольцы.
Ни одного субботника для своего сада Татьяна Николаевна не требовала, но дежурные с красными повязками бдительно следили за порядком, за чистотой дорожек и поливкой.
И вот такого учителя Мария Семеновна склоняла на каждом педсовете:
«Татьяна Николаевна срывает самодеятельность в своем классе», «Татьяна Николаевна снижает успеваемость школы», «Татьяна Николаевна пренебрегает работой пионерской организации»…
А Татьяна Николаевна отмалчивалась. Изредка роняла слезинку и делала все по-своему. Она никогда не спорила с директором. Но у нее было свое представление об обязанностях учителя, о его воспитательной работе. В ее зоологическом и ботаническом кружках состояло сто человек и не менее ста проходили «испытательный стаж».
А ее уроки! Я стала бегать на них каждую свободную минуту и всерьез жалела, что уже поздно мне становиться биологом. Нет, это не были уроки в обычном смысле слова.
Она затрагивала все предметы: и историю, и географию, и даже литературу. К примеру, урок о слоне перенес нас в Африку, в Индию, она сообщала о характерах слонов, методах их дрессировки. А в виде домашнего задания поручала семиклассникам вспомнить любые книги о слонах, любые повести и рассказы, где хотя бы мельком упоминались эти животные.
Ребята подсмеивались над ее восторженностью, но любили и гордились ею невероятно. И больше всего тем, что она — человек слова. Ни переупрямить, ни разжалобить, ни запугать ее было нельзя. Ребята знали, что она не признает компромиссов, не боится начальства, не ищет почестей.
— Значит, и вправду бывают такие люди… — сказала однажды восторженно Майка, по прозвищу, и довольно меткому, Погремушка.
— В каком смысле? — удивилась я.
Перед этим Татьяна Николаевна на месяц запретила Майке ходить в зоологический кружок, потому что она как-то не накормила ручную лису. С моей точки зрения, Майка была не очень виновата. Она неплохо исполняла частушки, и Мария Семеновна сняла ее с уроков и послала с ребятами на агитпункт. Там школа давала концерт самодеятельности. Программа затянулась, и Майка, боясь домашнего скандала, не вернулась в школу покормить лису.