Я сидела в учительской, когда Майка пришла к Татьяне Николаевне просить об амнистии.
— Ничего не выйдет! — категорически сказала эта маленькая, вечно простуженная женщина. — Я тебе больше не доверяю. Ты безответственна, как младенец…
Майка отчаянно покраснела. Даже ее буйный фонтан красноречия иссяк.
— Но это жестоко все-таки! — не выдержала я. — Она же не виновата, что ее сняли с уроков и послали выступать.
— Конечно, в этом виноваты вы. Я своих учеников с уроков никому не позволю срывать. — Татьяна Николаевна многозначительно выделила слово «никому». — Но вот покормить лису обязана была она. Если она любит животных…
— Да я… — попыталась было горячо возразить Майка.
— Но она их не любит. Иначе не оставила бы живое существо без пищи и воды.
— Да я… — снова набрала воздух Майка для длинного монолога.
— В нашем же кружке не должно быть равнодушных и ленивых людей. Любителей прятаться за чужую спину.
Я слушала ее категоричные фразы со смешанным чувством восхищения и возмущения. И зачем морализовать, когда Майка все понимает? Да и мой авторитет зачем подрывать? Где же учительская солидарность?!
Я слегка посуровела, приняла официальный вид, пожала плечами.
Татьяна Николаевна засмеялась:
— Не обижайтесь. Остынете — согласитесь со мной.
На Майку она больше не обращала внимания. Но когда мы вышли из учительской, именно Майка с восторгом сказала:
— Значит, бывают такие люди!..
— В каком смысле? — удивилась я.
— Как в книжках.
Я не выдержала и расхохоталась. Майка тоже засмеялась, но тише, задумчивей обычного.
Позднее я узнала биографию Татьяны Николаевны. И подумала тогда, что она и правда одержимая, как сказала однажды Элеонора Эдуардовна.
Она рано осталась сиротой и жила в деревне у властной и суровой тетки.
Пяти лет пришла в сельскую школу и умолила, чтобы ей тоже разрешили учиться. Еще в детстве она хотела стать учительницей, даже в третьем классе писала в сочинении об этой своей заветной мечте.
Но жизнь не всегда считается с желанием подростков. Школа, в которой она училась, была с кооперативным уклоном, ее выпустили счетоводом. А тут тетку разбил паралич…
Пришлось Татьяне Николаевне пойти работать в только что организованный колхоз. Ей запомнилась комната, в которой разместилось правление. В центре — трюмо, вывезенное из какой-то барской усадьбы; и местный козел Бешка любил забегать туда и тыкался в зеркало рогами. Зеркало было старинное, толстое. Оно не разбивалось, а только звенело, долго и протяжно. Против трюмо стоял древний резной буфет: в нем хранились печать и колхозные документы.
Она вжилась в колхоз, люди ее называли наставницей. Шли к ней с самыми наболевшими вопросами. Благодаря ей наладились приличные заработки, и драмкружок, и даже курсы ликбеза.
Потом она понравилась своей работоспособностью, твердостью характера главному бухгалтеру Госбанка в городе Касимове, вечно брюзжащему, что новые работники, обученные на краткосрочных курсах, ничего не знают.
Он сумел перетащить ее к себе — сначала счетоводом, позже бухгалтером.
Потом эта двадцатилетняя девчонка стала его заместителем. Хотя по-прежнему заплетала волосы в тощие косички и даже не пудрилась.
В ней ценили неиссякаемое терпение, вежливость, грамотность, вдумчивость в отношениях с людьми. Она имела большую по тому времени зарплату, прекрасную квартиру на берегу Волги. Люди уважали ее. А Татьяна Николаевна тосковала, глухо, тайно.
Тосковала, великолепно выполняя свою ответственную работу.
Тосковала о школе.
Тетка злилась, возмущалась, тетка снова и снова доказывала ей, что от добра добра не ищут, что в Касимове она нашла свое счастье, что желать чего-то другого, нового, когда жизнь уже отлилась в определенные формы, — безумие.
Потом тетка умерла. Татьяна Николаевна еще больше затосковала. Некому было ее пилить, ругать за непрактичность, но не с кем было и посоветоваться, рассказать о своей тайной мечте. Она часто плакала, тяготясь пустой гулкой комнатой.
Но вот однажды, возвращаясь с работы, она встретила ребят, нарядных, оживленных ребят с букетами.
— Что у вас — праздник? — спросила она одного мальчишку.
— Первое сентября! — заорал он и побежал догонять товарищей.
И тут она точно проснулась: чего же она так долго теряла время?
Она пошла в школу, взяла новые программы. Ведь она училась во времена бригадного метода, и, несмотря на всю страсть к учебе, в ее образовании было много прорех.
С шести утра она занималась, а ночью снова училась.
А через несколько месяцев, взяв отпуск, она тайно от всех поехала в Москву поступать на биофак в университет.
Экзамены она выдержала.
Тогда она вернулась в Касимов и подала заявление об уходе. Главный бухгалтер назвал ее одержимой и расплакался. Для него ничего не было дороже его бухгалтерского дела, и он так любовно готовил себе замену…
Татьяна Николаевна раздарила все вещи, сдала квартиру и с одним чемоданчиком уехала, счастливая, в Москву. Уехала начинать новую жизнь.
Было ей тогда двадцать девять лет.
Глава 4ТЕАТР И КОСТЯ ШАФАРЕНКО
Как-то Татьяна Николаевна спросила меня:
— Вы любите литературу?
Я усмехнулась.
— А искусство?
Тон ее был пронизан не издевкой, а доброжелательным любопытством.
— Люблю, конечно.
Она нахмурилась. Я улыбнулась.
Очень комичен был контраст ее бантиков, морщин и сдвинутых бровей, под которыми близоруко моргали добрые глаза.
— Тогда как вы смеете писать такие воспитательные планы? — Она брезгливо, двумя пальцами открыла мою тетрадку и прочла: — «Культпоход в кино. Лыжная вылазка. Посещение выставки достижений народного хозяйства нашей области…» Вы, собственно, кто? Культурник, физкультурник? Учитель словесности называется! Ведь вы обязаны воспитывать литературой, искусством… — и сразу осеклась виновато, увидя мою растерянность. — Или я, старая дура, не то говорю?
А я вдруг вспоминала, что и Анна Ивановна, моя любимая «врагиня», интересовалась во внеклассной работе лишь тем, что имело отношение к ее математике. И как-то равнодушно относилась и к школьному хору, в котором обязаны были принимать участие все старшие классы, и к стенгазете, и к читательским конференциям…
Я посмотрела на Татьяну Николаевну. И вдруг она улыбнулась и подмигнула мне лихо, как мальчишка.
После этого разговора я повела свой класс срочно в театр, в ТЮЗ, на «Недоросля».
Места мы достали на самом верху. Спектакль этот я видела несколько раз, и особого интереса у меня он не вызвал. Зато мои восемнадцать учеников сидели как завороженные.
В первом же антракте оказалось, что в театре они бывали редко, увлекаясь кинокартинами и телевизионными передачами. И хотя содержание им было знакомо, хотя те, кто обладали хорошей памятью, могли даже предугадывать отдельные реплики, интерес их не угасал до самого конца. И всю дорогу домой они трещали в трамвае, вспоминая новые и новые подробности спектакля.
— А что, если пригласить актеров к нам в класс, на обсуждение? — спросила я.
— Да разве они поедут?
— И без нас дел у них хватает…
Может быть, именно этот скепсис заставил меня на другой день поехать в театр и найти комсорга. Я честно рассказала все обстоятельства нашего дела, только чуть-чуть «спекульнув» на специфике нашего района: школа новая, собраны трудные ученики со всего района, класс у меня буйный, на доброе отношение взрослых не надеются, а спектакль им отчаянно понравился…
И через два дня я сказала ребятам:
— Сегодня после пятого урока не расходитесь. К вам приедут актеры из ТЮЗа, которые играли в спектакле «Недоросль».
Гамма самых неожиданных выражений на их лицах доставила мне истинное удовольствие.
На перемене мои дети понеслись в туалеты наводить красоту. Шафаренко почти похудел от усердия. Он лично, с двумя доверенными, молниеносно помыл пол (девчонок не допустил: «Да разве они сумеют, девчонки!»), классную доску (правда, надраивали ее девочки). И когда через полчаса, встретив актеров, я привела их в наш класс, оказалось, что Шафаренко достал явно из-под земли три вполне приличных кресла. На столе же красовался огромный букет астр, только не в вазе, а в ведре.
Если говорить честно, обсуждения спектакля не получилось. Ребята отмалчивались и восторженно разглядывали актеров. Правда, молодые актеры весело и непринужденно вспоминали свои детские похождения. Рассказали, как через самодеятельность пришли в театр. И на прощание посоветовали ребятам самим поставить какую-нибудь пьесу.
В результате я получила нагоняй от Марии Семеновны:
— Что за партизанщина! Почему ты только о своем драгоценном классе думаешь? Можно было провести мероприятие для всей школы!
Я неделю сидела в библиотеке, подбирая пьесу для постановки, пока не нашла «Юность отцов» Горбатова. И даже не подозревала, что благодаря этой пьесе я завоюю любовь, уважение, а потом и ненависть Кости Шафаренко.
Этот мальчик доставил мне больше всего переживаний за все годы работы в школе. Вероятно, потому, что к нему я всерьез привязалась. Я даже втайне восхищалась им. Испытывала благодарность. Не знаю, как бы я справилась без него тогда с многочисленными обязанностями классного руководителя.
С первого урока меня поразило его лицо — сухое, жесткое, даже желчное. И очень холодные, прозрачные глаза. Одет он бывал в застиранные, но выглаженные рубашки и в мешковатые штаны цвета «смерть прачкам».
Когда Шафаренко сидел, он часто проводил рукой по волосам — вьющимся, золотисто-рыжим — и казался по жестам, мимике взрослым парнем. И я удивилась, когда впервые увидела его во весь рост на перемене: невысокий мальчик, тонкий, слабосильный. Но с ним все обращались опасливо, как с бомбой замедленного действия.
Очевидно, ему польстило, когда я предложила избрать его старостой, когда стала с ним советоваться, поручала организовывать воскресники, походы. И класс наш являлся почти всегда в полном составе.